Глава 5

Утро выдалось на славу. Жужжат пчелки, лютики-цветочки тянутся к солнцу, красно-сине-желтые лепестки пахнут медом, птицы поют, как в райских кущах. Даже Лёнька проснулся необычно сдержанным, почти не грубил и всего два раза обещал высечь провинившихся и то не до смерти, что особенно настораживало.

Ближе к полудню приехал Микула с провиантом. Поступил приказ собираться. Никогда не думал, что двенадцать человек способны создать такую суматоху. На сборы ушло без малого два часа. А чего, собирать-то? Взял в руки рогатину — и все сборы.

Один Федор, усевшись на пне, как князь на троне, раздувал меха чьей-то гармони. Я устроился рядом. Голос у Подельника оказался сильным, красивым, да и слух присутствовал, вот репертуар оставлял желать лучшего:

— Стонет ветер, стонет ветер,

Да не гнется лебеда.

Ястреб зайчика заметил,

Не осталось ни хрена.

Стонет ветер, стонет ветер,

В облачке зависшем.

Ястреб тоже сдохнет,

Зайкой подавившись.

Закончив петь, Федор звонко чихнул, гармонь ответила новым перебором. Подельника потянуло на лирику:

— Эх, кума, мать твою!

Рожа не умытая,

Все одно тебя люблю

На лысо обритую!

Сено преет на лугу,

Вся работа брошена.

Пятый день ее люблю,

Бабу нехорошую.

С последними аккордами улеглась суета. Штрафников обуял зуд нетерпения. Засиделись мужики, душа жаждет действий. Микула Селянович не дал угаснуть душевному порыву. Его речь была короткой, но пламенной:

— Животы подтянули и вперед!

Граф в парадном мундире уселся на лошадь и первым пересек государственную границу. Следом, в колонну по два, двинулись остальные. Замыкал шествие обоз, состоявшей из телеги, груженой провизией.

Через сотню метров Ленька не выдержал размеренного шага пешего посольства и пришпорил кобылку. Выхватив меч, он в одиночку ринулся отвоевывать чужие земли. Светлая память тебе боевой товарищ!

Нескошенное поле сменилось березовой рощей, светлое редколесье перешло в смешанный лес и вскоре мы ступили под сень вековых сосен. Ноги утопали в прошлогодней хвое. Пахло приятной горечью сосновой смолы.

Впереди взлетела стайка перепелок. Микула поднял руку и десяток ощетинился рогатинами. Справа затрещали кусты, среди веток мелькнуло неясное виденье. По лесу раскатистым эхом пронесся протяжный рев. Рычание сменилось визгом.

— Выпь, — уверенно сообщил Васька, — больше некому.

— Медведь, — уперся Ванька.

В спор влез кузнец Сорока:

— Волк-то, точно говорю, к бабке не ходить.

— Не, — приложил Антоха ладонь к уху. — Волки так не орут, я то уж знаю, в прошлом годе пол стада сожрали, не их голос. Росомаха балуется.

Надсадное мычание раздалось совсем близко и на прогалину меж сосен вышло что-то непотребное.

— Леший!!! — Заорали все враз.

Трехногое существо махало руками. Из правого уха торчал березовый сук, в левом паук вязал путину, голова покрыта мхом, на лбу отпечаток лошадиной подковы. Смущало одно, изодранный в клочья костюмчик походил на Лёнькин парадный мундир.

— Запорю!!! — Взвыло лесное чудище.

Бог ты мой! Какие знакомые интонации! Леший выдернул из уха сучок, смахнул паука и, согнувшись в три погибели, принялся избавляться от лишней ноги. Сосновая ветка ни как не хотела отделяться от графского тела.

— А-а-ааааааа, шкуру спущу, у-у-уууууу, сгною всех!!!

Лёньку с трудом привели в чувство. Полководец исходил слюной и на чем свет стоит клял лошадь.

Бедная кобыла не смогла в полной мере оценить гениальность всадника. Их взгляды на жизнь разошлись через пол версты. Лёнька ринулся покорять крутой холм, но не всякая лошадь — Пегас. Граф, свято веривший в волшебное свойство плетки, взялся за кнут. Результат не замедлил сказаться. Их Сиятельство вылетел из седла и почти покорил вершину. К сожалению, незнание закона всемерного тяготения никого не освобождает от его действия.

Микула Селянович стал мрачнее тучи. На весь отряд две лошади. Одна в бегах. И это в первый день похода. Десяток растянулась цепью и принялась прочесывать лес. Лёнька, хромая и почесывая то место, откуда росла третья нога, ковылял позади.

Продираясь сквозь кусты и густую траву, мы битый час блудили по лесу. Лошадь словно сквозь землю провалилась, ни единого следа. Держась за спинами братьев Лабудько, я выбрался на поляну. Метрах в двадцати в кустах орешника мелькнул знакомый силуэт.

— Ща стреножим, — пообещал Васька, доставая веревку.

Лассо со свистом полетело в кусты. Бедный Лёнька словно чувствовал, где развернуться главные события, его магнитом тянуло к неприятностям. Он выхватил у Васьки конец веревки и принялся тянуть.

— Ваша Светлость… — растерялся мой кореш.

— Я сам, сам! — С пеной у рта орал полководец. — Покажу этой скотине, как с дворянами обращаться надо!

— Ваша светлость!!! — Заорали братья в обе глотки.

Но Лёнька жаждал мести, он был глух и слеп. Из кустов с петлей на рогах выскочил здоровенный лось. Заметив обидчика, он принялся копытом рыть землю. Глаза налились кровью, шерсть на загривке стала дыбом. Желающих образумить Лёньку больше не было. Братья молнией оседлали ближайшее дерево и втащили меня.

Лось и Лёнька взвыли одновременно, кто громче судить не берусь. Зверь ринулся в атаку, граф в бега. Обитатель лесных чащоб оказался проворней, он догнал Дебила на первом же вираже. Ветвистые рога смачно впечатались в графский зад и Лёнька второй раз за день испытал прелесть свободного полета. Лось не лошадь, ему показалось этого мало. Но граф воспылал такой жаждой жизни, что воспарил над землей, призрев законы физики. На этот раз у него получилось. Не задев коры, Лёнька взлетел по гладкому без единого сучка стволу сосны на самую макушку и, обхватив толстую ветку, затих, как индеец в засаде.

Рогатый исполин долго бродил вокруг, бился рогами о крепкий ствол, рыл копытами землю, ревел, вызывая противника на бой. Но Ленька на провокации не поддался.

— Теперь их Светлость прикажут лося изловить и выпороть, — грустно вздохнул Ванька.

— Изловить — изловим, — кивнул Васька. — Пущай только сам порет, на кол сажает, четвертует — это как их Светлости угодно будет. У их может задницы оловом луженые, они туды и ветки разные втыкают, а моя уж больно чувствительна к рогам.

Убедившись, что опасность миновала, спустились на землю. Лёнька по-прежнему не подавал признаков жизни. На наши вопли сбежалось все посольство. Антоха вел пойманную лошадь.

Микула Селянович предложил спилить сосну к чертовой матери, если граф до сих пор никак себя не проявил — значит, пал смертью храбрых от разрыва сердца. Но только раздался визг пилы, сверху донесся родной и знакомый голос:

— Запорю! Сгною! Четвертую!

— Стало быть, очухался, — облегченно вздохнул Микула и приказал: — Спускайтесь господин граф, а то, не ровен час, подхватите на такой высоте насморк.

Лёнька мужественно ответил:

— Фи, насморк, я провожу наблюдение за местностью.

— А, ну так наблюдайте, а мы пока пообедаем.

— Микула, милый, — взмолился Лёнька, — я нанаблюдался, сними меня отседова, Христа ради!

Прямой и гладкий ствол сосны взвился в небо метров на тридцать. Решили растянуть графский шатер, благо ткань крепкая, а весу в Леньке, как в хорошем баране. Всей толпой вцепились в края. Микула скомандовал:

— Прыгай!

— А вы точно удержите?!

— Не боись, прыгай!

— Я и не боюсь, руки не разжимаются…

Никакие клятвы и заверение не могли заставить Дебила разжать пальцы. После двадцатой попытки шатер свернули и уложили в телегу. Всем было приказано думать, как вызволить господина графа. Предложения посыпались, словно листья по осени, одно гениальней другого. Антоха предложил подпалить сосну, кузнец Сорока советовал Лёньке сделать из лохмотьев мундира крылья и аки ангелу спуститься на грешную землю. Дед Кондрат заметил, что их благородию с крыльями-то проще на небеса вознестись, не далече осталось, ближе, чем до нас, а там херувимов упросит, те спустят. Самое рациональное предложение внес на мой взгляд Евсей:

— А пущай там и сидит, не велика потеря, отощает — ветром сдует.

Лёньке не один из предложенных вариантов по душе не пришелся. Графская плоть не желала возноситься, а равно — гореть, падать на спиленном стволе и уж тем более ждать — пока ветер сдует. Оставался единственный вариант. Я велел собрать все веревки и связать в одну. К получившемуся канату добавили снятые с телеги вожжи и приступили к спасательной операции. Надрывая глотку, я дал Лёньке последние инструкции:

— Перекинь веревку через ветку, обвяжись… да не за шею же, господин граф! За пояс, так дышать легче. Начинай спускаться, мы подстрахуем, сук крепкий, выдержит.

Шестерки взялись за второй конец, я рявкнул:

— Начали!

Господи, сколько ж раз я твердил себе — любую команду здесь надо разжевывать и пояснять на пальцах. Услышав приказ, Ванька с Васькой, что есть мочи, дернули. Бедный граф вцепился в сук намертво, да где там, братья баржу могли с мелководья сорвать, а тут хилый Лёнька. Он так и рухнул с отломанной веткой в руках, успев крикнуть:

— За-по-рю-ю-ю!

Но видно первая супружница Кондрат Силыча родила Дебила если и не в генеральском мундире, то в холщевой рубахе точно. Сделав невероятное пике, Лёнька приземлился в телегу, на мягкий шатер, а под ним булки хлебные, крупа россыпью и прочие продукты, ни одной новой царапины. Пол часа ушло на то, что бы вырвать из его рук оторванную ветку. Пришлось распиливать сук на части, ладони разжать не удалось, всей сотней выковыривали щепки из-под Лёнькиных ногтей.

Микула Селянович дважды пожалел, что привел полководца в чувство. Первый — когда тот, как и предвидел Ванька, затребовал изловить лося. Второй — после приказа спилить и выпороть сосну.

Братья Лабудько на всякий случай отошли подальше. Лёнька, убитый горем, принялся перетряхивать личные вещи. Найдя новый мундир, хоть и не такой красивый, как прежний, зато чистый и целый, граф немного приободрился. Китель, правда, немного подмочен, при посадке лопнул бутыль с водой. Наш полководец расстелил одежду на солнышке, а сам улегся в тенек.

Отобедали молча. После короткой передышки Микула Селянович велел готовиться к маршу. Мужики, разомлев после сытной пищи, шевелились как сонные мухи. Антоха поплелся за лошадьми, Васька с Ванькой принялись вытаскивать из кустов телегу. Федор, путаясь под ногами, помогал им советом:

— Так, левее, чуть правее. Ванька притормози, Васька свой край заноси, немного назад… опачки! А теперь идите сюда и гляньте, что вы натворили!

Подошли не только братья. Под колесами телеги, мятый, весь в грязи, с оторванным рукавом, лежал новый графский китель, почти высохший… Леньку хватил паралич, он тужился что-то сказать, но с губ слетало мычанье.

— Пороть, Ваша Светлость? — Попытался помочь ему Подельник. В ответ жуткое кваканье.

— Стало быть — четвертовать?

— Гла-гла-гла-за… — заикаясь, выдавил граф.

— Что? Глаза колоть?

— Иметь надо!

С горем пополам тронулись. Лесная тропа превратилась в заросший проселок и запетляла меж редких кочек. Под ногами противно зачавкало. Клацая челюстями, тучами вился голодный болотный гнус. Я еле успевал отбиваться. Штрафники, по колено в грязи, с остервенением хлещут себя по носам и ушам, не бойцы на марше, а стадо садомазохистов в экстазе. Руками приходится работать больше, чем ногами.

На счастье болотина кончилась раньше, чем мясо на наших костях. Обогнув высокую сопку с крутым каменистым склоном, мы вышли в обжитые места.

Колышется на ветру пшеничное поле, на пригорке преют две скирды прошлогоднего сена, а вдалеке у озера виднеются опрятные крестьянские избы.

Четким строем мы пересекли цветущий луг и замерли у обочины. Навстречу пылит телега. За спиной щуплого мужичка мелькнула любопытная мальчишеская физиономия. Поравнявшись, крестьянин приподнял картуз:

— Откуда и куда путь держите, люди добрые?

— Здравствуй, мил человек, — шагнул вперед Микула Селянович, но Лёнька, сукин сын, опередил:

— Запорю! Молчать, быдло не отесанное! Отвечать на вопросы! Как называется ваш хутор?

— Известно дело, — почесал мужик за ухом, — тут не далече Караваево, а мы с Березовки будем. Токмо кричать сынок не надо, я не глухой.

Лёньку перекосило, полководец схватился за плеть.

— Ты как, крестьянская морда, со светлейшим графом Леопольдом де Билом разговариваешь!

— Извините покорно, — поклонился мужик, — не признал Ваша Светлость. Многие тут шляются, коли всех титулами навеличивать — язык сломается. Вас-то за версту видно — из благородных, хотя вблизи и не скажешь…

Микула боле не церемонился, стеганул по крупу Лёнькиной лошади прутом. Бедное животное взвилось на дыбы и отскочило в сторону. Ездун еле удержался в седле. Микула продолжил переговоры:

— К князю вашему идем, мил человек, по посольской необходимости. Нам бы переночевать где, а с утра снова в путь.

Мужик по-хозяйски подтянул подпругу, стрельнул глазами по сторонам, и степенно ответил:

— Гостям завсегда рады. Чего ваш общипанный, — кивнул крестьянин на Лёньку, — поркой стращает?

— Граф у нас нынче с дерева сковырнулся, голову видать зашиб. У него теперь язык отдельно от остальных органов работает.

— Бывает, — кивнул мужик. — У нас в деревне поп с колокольни упал, аккурат в навозную яму угодил, так опосля месяц цельный заговаривался, как загнет в три коромысла, так святых выносить не надо — сами уходят. Езжайте в Караваево, ближе будет, а на сеновале всем места хватит.

Досточтимый Дебил дернулся, но Микула даже глазом не моргнул.

— Лёнька, еще раз ляпнешь чего не в строчку — прикажу пороть. Шутки кончились, по чужой земле идем. Сопи в две дырки и не встревай. Два раза повторять не буду. Пахан, определи двух молодцов к их сиятельству, коли изволят буянить — пусть плетей всыплют. Всю ответственность беру на себя.

Было б сказано, когда нет ответственности, желающих много сыщется. Лёнька живо прочувствовал всю важность момента и прикусил язык. Как у Васьки с Ванькой не чесались руки, граф не давал не малейшего повода, молчал, что рыба об лед, словно и правда онемел. Зеленый от злости он плелся в арьергарде, затаив на весь мир злобу лютую. Представься случаю — не с одной спины шкуру спустит.

В Караваево нас хлебом солью не встречали, но и что отрадно — в зашей не гнали. На весь хутор три избы, да два сарая. У околицы однорогая коровенка лениво щиплет траву, рядом теленок хвостом машет. На высоком крыльце крайней избы стоит женщина. Хоть и не девица, но лицо милое, без морщин, волосы убраны под выцветший платок. В серых глазах таиться тревога.

— Здравствуйте, люди добрые. С чем пожаловали?

— И ты здравствуй, хозяюшка, мир твоему дому, — поклонился Микула Селянович.

— Спасибо на добром слове. Издалека видно будете, прошу в горницу, отужинайте, чем Бог послал.

— Благодарствуем, — ответил Микула. — За приглашение спасибо, да к чему такое беспокойство, мы люди служивые, харч имеем, а вот ежели разрешишь — на сеновале заночуем, путь не близкий впереди.

— Чего ж ночуйте, — разрешила женщина. Страх в ее глазах исчез, а от улыбки зарозовели ямочки на щеках. Неестественно равнодушным голосом она добавила:

— Если кому места на сеновале не сыщется, в доме на печи постелю.

Микула проводил хозяйку цепким взглядом и повернулся ко мне.

— Вот что, Пахан. Я, пожалуй, на постой в доме остановлюсь. Ребра ноют, застудил небось, а ты тут хозяйничай. И смотри у меня, — сотник выразительно сжал кулак, — чтоб до утра без происшествий!

Походная жизнь проста, местами даже приятна. Где ночь застанет — там и постель. Дождя нет — и на том спасибо. Бурлит каша в котлах, штрафники у костра байки травят. Свежескошенное сено пахнет лугом, в кустах соловей старается, вот только кислая Васькина рожа в этот пейзаж плохо вписывается. Рядом с Васькой Ванька, нечесаная голова взглядом землю сверлит.

Стараясь думать о хорошем, я подошел ближе. Васька вытер нос, Ванька многообещающе вздохнул, потом братья переглянулись и заговорили. Сразу в две глотки. В урагане звуков я разобрал одно — граф исчез.

Орать на братьев бесполезно. Летний вечер сразу потерял всю прелесть. Мне почему-то вспомнился кулак Микулы Селяновича и я решил начальство не тревожить. Пусть отужинает спокойно. Чего время терять, лучше сразу поиском заняться.

Прочесали окрестности — никакого толку. Их Сиятельство бесследно растворился, как сахар в кипятке. Я решил пробежаться по хатам, вдруг Лёнька, как и Микула, кому в избу напросился. Наломает дров, а отвечать мне. Такого пусти на край лавки присесть, через час перины под себя сгребет.

От сараюшки к дому спешит хозяйка. В руках ведро с парным молоком. Успела прихорошиться: вместо прежнего платка красная косынка, вместо сарафана платье в розовый цветочек, стежки голубою нитью шиты. Я наперерез. Догнал. Женщина начала молоком угощать, но я отмахнулся, терпеть его не могу, с детства организм не принимает. Да и не до угощений пока, мне б узнать, что за народ на хуторе проживает. Хозяйка рассказала:

— Какой тут народ. Я вдовствую, сыновья в город по делам уехали. В соседях дед Свирид, но он нынче не в духе, вторую неделю с бабкой воюет, перину поделить не могут. А в крайней хате к тетке Радаихи сын на побывку прибыл, у Еремея служит. Вот и все население.

Начинаю с дома деда Свирида. Во дворе запустенье, огород подернулся бурьяном, перекошенное крыльцо не метено. Стучу в резное оконце — тишина. Пол минуты для приличья топчусь на пороге и вхожу без приглашения. Хоть и незваный гость, но по национальности чистокровный русак. Извольте жаловать!

Внутри пыли больше, чем снаружи, в углах паутина, лампадка и та угасла. На лавке у окна старик посиживает, борода как у деда Мороза, одет в мятую рубаху, подпоясанную конопляным шнуром. На печи бабка в льняной толстине. Лежит, босы ноги свесила. Я кланяюсь, здоровья супружеской чете желаю. В ответ ни звука.

Присел я на вторую скамейку, зажег лучину и тоже молчу. Так и сидим втроем, друг дружку глазами сверлим. Через пять минут терпение мое иссякло. Смахнул пыль со стола и принялся самовар раздувать. Смотрю — у старика ус задергался, пригляделся — он пальцами знаки делает, за печь тычет. Заглянул. Там бутыль отстаивается, что в нем — я и сам догадался. Набулькал себе стаканчик, ну и хозяина уважил. Бабка в лице сменилась, но форс держит, даже бровью не ведет. А дед снова маячит — мол, в подпол нырни. Чего из уважения к старости не сделаешь. Спустился. Там в кадушке огурчики соленые, закуска лучше не придумать!

Первую тяпнули, как и положено, за знакомство. Я представился по всей форме:

— Служивый Санька Мухин. Кличут Паханом. У старобоковских штрафников замкомсотника работаю.

Тост односторонний вышел, со Свирида, как с партизана, слова не вытянешь, одно радует — Лёнькой здесь не пахнет. После третьего стакана бабка на печи заерзала, а когда бутыль опустел на половину, не выдержала старушка, слетела с нее спесь, как пух с тополя.

— Вы что ж, окаянные, всю брагу выхлестать задумали!

— Вот и проговорилась! — Обрел дар речи старик. — Спишь у края, притензиев не принимаю. Наливай Санька, такое чудо сотворили, бабка наперед меня разговорилась. Это ж обмыть надо. Победа в чистом виде!

— Рано змей радуешься, я тебе покажу победу, старый хрыч! Не считается, оставь бутыль в покое и давай сызнова. Кто со своего места сойдет, али слово первый скажет, тот и проиграл!

— Как это не считается! Саня рассуди нас, кто первый голос подал?

— Супруга ваша, — кивнул я Свириду.

— Вот видишь Марфа, что человек говорит, он же не просто так, а свидетель!

— Санюшка, милай, — обратилась старуха к моей совести, — а кто бровью первый повел, пальцами шевелить начал?

— Ты, дед Свирид, — признался я.

— А причем здесь брови?

— А притом, пень трухлявый, уговор был сидеть не шелохнувшись. Стало быть, ты и проиграл, рожа бесстыжая!

— Нет, погоди…

— Стоп! — Рявкнул я. Хоть и принято считать, что милые бранятся — только тешатся, я решил вмешаться. — Из-за чего собственно весь сыр бор?

Дед Свирид уставился на Марфу, аки удав на лягушонку. Бабка ответила таким пламенным взором, что лавка под Свиридом чуть в пепел не обратилась. Того и гляди — пожар учинят. Я кожей ощутил, как в горнице температура повысилась, не ровен час, ожоги по телу пойдут. Ух, и жгучая же у них любовь. Завидно.

— Ты, Санечка, меня слухай, — жаловалась Марфа. — Этот радикулит недоделанный, — вжик, смахнула полотенцем пыль с лысины Свирида, — почитай каждый вечер первым на печь залезает и у стеночки пристраивается, а чуть солнышко заалеет, меня спихивает.

Дед Свирид приложился к кружке, утер усы и спокойно ответил:

— И что с того? Ты, Александер, ей не верь. Ктой-то же должен по хозяйству шевелиться, вот и пихну раз-другой, но ласково, чтоб значит, глазки открыла, проснулась…

— Ласково говоришь! Мерин объезженный! Опосля той ласки почитай до обеда косточки по полу в кучу собираю. Вот нынче залягу у стенки, а утром поглядим, как ты песок с половиц сметать будешь.

Дед от обиды поперхнулся. Сюда бы психолога хорошего, в миг бы порядок навел. Такие конфликты разводом пахнут. Но боюсь поздно, больно выразительно Марфа на бороду мужнину посматривает, того и гляди вцепиться. Что за жизнь, какой мир не возьми, везде нашему брату мужику достаётся. Как бы невзначай, я занял позицию между мужем и женой. Кровопролития мне здесь не хватало.

— Санька, спасай! — еле слышно выдохнул дед Свирид. Чуял — еще немного и понесутся клочки по горнице.

— Граждане, давайте обойдемся малой кровью…

— Это как? — не поняла бабка. — Усы выщипать, а бороду не трогать?

— И брови с ресницами тоже, — кивнул я. — Ничего не трогать, пусть растет, где посажено. Будем тянуть жребий.

— Дай я его лучше за волосья потягаю, — попросила Марфа.

— Сказано жребий, значит жребий! — хрипел супруг. — Мечи Александер!

К великой радости старуха согласилась. Условия определили простые — кому достается короткая лучина, тот с краю почивает, длинная — барствует у стены. Роль третейского судьи выпала мне. Каюсь, возобладала мужская солидарность и, не особенно терзаясь муками совести, я обломал обе щепы, ведь первой тянула бабка.

— Ну вот, — облегченно вздохнул Свирид. — Правда, завсегда справдится. Наливай Санька!

— Больно-то не радуйся, через недельку сызнова попробуем. — Проворчала старуха, подставляя стакан.

Через пол часа я еле стоял на ногах, пустая бутыль валялась под столом, а счастливые супруги, обнявшись, горланили песню.

Прощание затянулось, минут пять мы в пояс кланялись друг другу. Я был приглашен: завтра на блины, послезавтра в баньку, послепослезавтра на медовуху, а потом и вовсе поступило предложение — остаться насовсем.

Уже за оградой я с трудом вспомнил, зачем собственно приходил. Лёнька так и не объявился. Осталось одно место, куда мог напроситься на ночлег племянник Старобока. На ватных ногах я побрел к окраине.

Стоявший на отшибе дом тетки Радаихи светился всеми окнами. Видать проблем с керосином не было. Дворовые постройки и крепкий забор говорили о достатке. Хорошо живет Радаиха: крашенные в синь ставенки, новая черепица на крыше. Если уж бедность не порок, то про богатство и говорить нечего. Удручало одно — у богатых, как водится, свои причуды. Ну, в конце концов, я ж не раскулачивать их шел, так заглянуть по-соседски на огонек, справиться о господине графе и только.

— В шею гони! И здесь покоя нет! — Донеслось, едва я переступил порог.

— Слыхал? — насупилась Радаиха. — Или еще раз повторить?!

— Это кто там такой вежливый? — Вопросом на вопрос ответил я.

— Сынок гостить изволит, ты ступай своей дорогой мил человек, чего за зря пол топтать, Ануфрий в гневе страшен.

Скажу честно, если б во мне было на пару литров браги меньше, я возможно так бы и сделал. Но не весь алкоголь в мочевой пузырь поместился, часть в голову попала. В таком состоянии можно и на танк с вилкой, если не подорву, хоть броню покарябаю, а тут Ануфрий какой-то! Сдерживая ярость и рвотные позывы, я поинтересовался:

— Граф у вас?

— Ну что за народ! — Выкатился из соседней комнаты колобок.

Увидев Ануфрия, я чуть не протрезвел. Лысая голова насаженна на огромный живот, с обратной стороны — короткие кривые ноги.

— Отдыхаю я нынче, — раздраженно сообщил колобок, потрясая тройным подбородком. — А потому никаких дел государственных. Вот через недельку, пожалуйста, милости прошу в Сиженьград, в таможенный приказ. — Ануфрий звонко зевнул, хлопнул тощими ресницами и, оглядев меня с ног до головы, небрежно продолжил: — Личность твоя мне насквозь знакома. И скажу прямо — личность эта мне не нравится, больно хитрую рожу она имеет. Никак управляющий купца Бякина. Угадал?

— Да как сказать…

— А ни как, помалкивай лучше. Я таких людишек насквозь вижу. Взятку принес?

— Какую? — искренне удивился я.

— Известно какую, десять рублей. Что ж думаете, пять телег с чаем импортным меньше стоят? Вот возьму и такую пошлину накручу, без портков останетесь. Так что гони денежки и передай хозяину — пусть дюжину пачек чая мамане завезет, иначе весь груз на границе арестую.

— А чего ж только дюжину? — вмешалась Радаиха. — Поболе можно, не обедняют.

— И то верно…

Договорить я не дал. Отбросив в сторону приличия, шагнул вперед, оставляя на коврах грязную цепочку следов сорок третьего размера. Под руку подвернулся табурет. В ногах, когда ими командует хмельная голова, правды нет, пришлось присесть. Я был зол и немногословен:

— Ты что ж, крыса канцелярская, мзду с коммерсантов вымогаешь. Коррупционер!

— Но-но, — завизжал Ануфрий. — Попрошу не выражаться, ишь наглец, ковры помял, они персидские, конфискованы из последнего каравана Али Чебурек Бека.

— Так и запишем, — кивнул я, — хороший букет набирается гражданин Ануфрий. Взятки, вымогательство, злоупотребление служебным положением, лет пять строгого режима гарантированно. Кстати забыл представиться — следователь прокуратуры по особо важным делам. Начинаем производственную гимнастику — ноги на ширине плеч, руки за голову, лицом к стене. Мамаша, пакуйте сыну вещички, дыба ждет.

— Ой, сынок, — завыла Радаиха, — я ведь предупреждала! Новый камзол не одевай, все одно стрельцы сымут.

Ануфрий менялся на глазах. Из трех подбородков уцелело два, да и те заметно уменьшились.

— А мож…

— Нет. — Отрезал я.

— Тоды…

— Не пойдет.

— А если…

— Вот это попробуй.

Таможенник перевел дух и кинулся за печку. Миг спустя материализовался около табурета с пачкой мятых купюр. В таких случаях принято возмущаться, что я и сделал:

— Взятка должностному лицу при исполнении служебных обязанностей! Семнадцатая страница, пятый параграф снизу, четвертый абзац сверху, седьмая строка. Наказывается лишением свободы с конфискацией имущества, либо штрафом в размере двадцати рублей.

— Ох, — горестно вздохнул Ануфрий и отслюнявил еще два червонца. — Не побрезгуйте, господин следователь.

На этом я несколько успокоился, сбавил пыл и попросил водицы. Во рту после браги сухо и печально.

— Конечно, конечно, — засуетилась маманя. — Милости просим к столу. Вот осетринка, цыпленочек запеченный, наливочка с погребка, откушайте с нами, для хорошего человека не жалко.

Первый тост я поднял за хозяина, пожелав ему дальнейших успехов на поприще охраны государственных интересов от посягательств иноземного капитала. В ответ меня поблагодарили за чуткость. Радаиха внимательно следила за стаканом, подливая после каждого глотка. Сыночек всячески выказывал уважение. Словом — радушие и хваленое русское гостеприимство изрядно разрядили обстановку.

Ануфрий малость успокоился, складки на брюхе заколыхались в прежнем ритме, подбородки обрели былую мощь, зарозовели щечки.

Сладкая наливка удобно легла поверх свиридовской браги и я приказал:

— Танцуй!

Истекая потом, Ануфрий пустился в пляс. Ну, что могу сказать — зрелище не для слабонервных. Пришлось смилостивиться.

— Отставить танцы! Пой!

— Во поле березка стояла,

Во поле кудрявая стояла…

— Достаточно, — икнул я. — Такой рот, а не Соловей-разбойник, хотя… если выбить зубы…

— А вот и пирог с яблоками подоспел, — засуетилась мамаша, услышав о бесплатной стоматологии.

— Спасибо, сыт, — отказался я. — Душа музыки просит.

— Сидит милый на крыльце

С выражением на лице,

Выражает то лицо,

Чем садятся на крыльцо!

Заголосила Радаиха и, притоптывая пятками, прошлась по горнице.

— Лучше пирога, — сдался я. — Наливай Ануфрий.

Вот наливочку жрать таможенник умел профессионально. Без выдоха, за один бульк, мог ковшик приговорить. Занюхает селедочным хвостом и к следующему тянется. Если он так и пошлины начисляет — остается удивляться, как его коммерсанты терпят, давно б уж скинулись по рублю, да киллера наняли. Подсказать что ли…

— Грибочков откушайте, — вынырнула Радаиха из погреба. — Груздочки, один к одному, без единой червоточинки, не побрезгуйте господин следователь, лично солила.

После второй бутылки чин следователя прокуратуры жал мне в плечах. Обняв Ануфрия, я доверительно сообщил:

— Слышь, гроза контрабандистов, я ведь того — Пахан, это что князь, в определенных кругах конечно…

— Ить, — поперхнулся таможенник.

— Ну не совсем князь, так — царек мелкий. Да ты дыши, дыши, ишь, как тебя расперло.

— Ваше величество…

— Т-с-с, — поднес я палец к губам, — я ж по секрету. Зови меня просто — Пахан.

От такого доверья Ануфрий ни в меру расчувствовался:

— Эх, ваше паханское величество, каждую ночь в холодном поту просыпаюсь — чудится, будто стрельцы арестовывать идут. А что делать? Все, что есть хорошего в жизни — либо незаконно, либо аморально, либо ведет к ожирению, — похлопал он себя по брюху. — Душа у меня кристально честная, а характер слабый. Все взятки суют, а отказать не удобно. Недавно два купца заспорили, один двадцатину принес, второй — пятнадцать рублей. Попробуй, рассуди. Но я честно, вернул второму пять рублей и по совести. Ох, житиё мое…

Луна в окне начала двоиться, намекая — пора и честь знать. Махнули по маленькой на посошок. Я кивнул Ануфрию:

— Пойдем, праведник, проводишь.

— С вещами? — насторожилась Радаиха.

— Можно без, — разрешил я.

— Чего ж наливочку не допили! Примета плохая!

Штрафники отдыхали. Заботливые кореша подстелили соломки и я рухнул на приготовленную постель. Тяжела ж ты служба ратная. Лёнька, стервец, так и не объявился.

Похмелье было не тяжелым — убийственным. Сердце бьется через раз, голова чугунная, бронебойным зарядом не прошибешь. Какая-то сволочь насильно разлепила мне веки. Солнце только заневестилось, кое-где еще бледные звездочки в молочном небе видны. Петухи и те досматривают последние сны. Кругом гам, суета, рядом Лёнька верхом на кобыле. Кто-то кроет матом весь белый свет, да так, что солома подо мной краснеет. Присниться же такое…

— Пахан! — Как сверлом по зубу, влез под череп противный крик Евсея. — Посольство к бою готово!

Мечтая о смерти, я начал выходить из коматозного состояния. Мозг включился в работу чуть позже. Штрафники, заняв круговую оборону, готовились к битве. По лугу, окружая хутор, неспешным, но уверенным шагом двигалась толпа мужиков. В руках колы, топоры, вилы и даже косы. Первый раз в жизни я протрезвел так быстро, что кожа инеем покрылась. Слишком не похоже, что ранние гости явились пожелать доброго утра. Неизвестно откуда возник Микула:

— Пахан, попридержи мужиков, попробую миром уладить.

— Да что случилось?!

— А это ты у графа спроси, велел же — глаз да глаз!

Доклад Фраера прояснил ситуацию. Лёнька, спасая дворянскую честь, явился ночью в Березовку. Там их Сиятельство нашел старосту, велел собрать мужиков и явиться на порку в Караваево. Народ на Руси из спокон веков понятливый, а главное мирный — пока любимый мозоль не оттопчут. Явились. Только в глазах покорности не видно. Косами машут, норовят из графа графинов наделать.

Дебил, честь и совесть дворянства, закутавшись в лохмотья, гарцевал перед строем. Как не старался Микула Селянович начать переговоры — не получилось. У сотника две ноги, у лошади четыре. Граф первым добрался до противника. Тощий голосок разбудил ворон:

— Скинуть портки! Оголить спины!

Желающих нашлось много. Хрясть! Переломилась дубина о Ленькину спину. Жаль не по голове. Граф взвыл и, пришпорив кобылку, отступил за наши спины. Бедный Микула Селянович метался меж двух огней, но семена, посеянные Ленькой, дали быстрые всходы. Поступил приказ на отступление. И первым его выполнил граф, заорав: «Ура!» — в считанные секунды скрылся за горизонтом.

Сомкнув ряды, мы дружно пятились к лесу. Противник бросился на перерез. Пришлось выбирать: либо ринуться в лобовую атаку и геройски погибнуть, либо взобраться на холм, что высится прямо за хутором и организовать оборону там. Микула предпочел второй вариант. Оно и правильно. Из двух кастрюль я тоже всегда выбираю ту, где борщ.

Мелькают в воздухе колья, трещат рогатины, шишки и синяки плодятся как кролики. Так, под хруст своих и чужих ребер, мы забрались на вершину. Выбранная для обороны позиция была идеальной — склоны достаточно круты и для прямой атаки не пригодны, с тыла нас прикрывает болотина. Единственное удобное для подъема место слишком узкое, чтоб разом пропустить больше двух человек. Эта неприступная крепость имела один недостаток — отступать дальше некуда.

Ванька и Васька с оглоблями на перевес заняли пост у тропы. Через пару минут пыл преследователей угас. На узенькой дорожке численный перевес роли не играл. Крестьяне, потирая ушибленные бока, откатились вниз, но по домам расходиться не торопились. Они прекрасно понимали — штурмом нас не взять, а вот измором… Захотим есть, пить — сами спустимся.

Наше положение осложнялось тем, что при поспешном бегстве никто не озаботился прихватить даже воды. О животе ли думать, когда кости трещат.

Утренняя прохлада быстро сходит на нет. Ленивое августовское солнце плавит камни. Организм требует воды, а вершина холма лысая, как яйцо, даже тени не найти. И на небе ни облачка.

Кузнец Сорока, обойдя валуны, спустился по камням к болоту, но желудок отказался принимать мерзкую протухшую жижу. День-два мы могли еще выстоять, а после? Святым духом людей не накормишь. Сюда бы Лёньку, ей-богу, на гуляш пустил бы.

Наши враги устроились с комфортом, в теньке под березками. Лежат, кулаки кажут. Несколько мужиков на хутор сбегали, добыли браги и овощей свежих. Хорошо им, устроили пикник с выездом на природу.

Я осмотрелся. Вроде все целы, серьезных ранений нет. У Евсея губа разбита, Федька бок массирует, видать колом прилетело. Хмурый сотник облокотился на валун. Рубаха порвана, на плече ссадина кровоточит. Я уселся рядом. Микула хмыкнул и спросил:

— Чего делать будем, Пахан?

— Может, посидят, да по домам разойдутся, — предположил я. Сотник криво улыбнулся:

— Сомневаюсь.

К нам подсел Кондрат Силыч, достал кисет, проворные пальцы быстро скрутили цигарку. Запахло самосадом. Выпустив пару колец, дед Кондрат сказал:

— Чего головы повесели? Выдюжим. Годков пять назад со мной случай приключился. К Лизоньки мама приехала, стало быть теща моя. Все чин-чином, встретили, чаем угостили, смотрю — домой не собирается. День не собирается, второй. Дай-ка, думаю, по грибы ее свожу, все польза. Места ж у нас знатные, в прошлом годе лесник заблудился, до сих пор не нашли. Ну, уговорил кое-как. Пока Лизанька на базар бегала, мы и сподобились. Оделся потеплее — январь месяц все же, снегу в пояс. Пошли.

За околицу вышли — темнеется. Гляжу, теща засомневалась, увязла по уши в снегу и домой просится. Что вы, говорю, мама, за тем оврагом что ни наесть, самые грибные места начинаются. А дальше, прям, кто сглазил — заблудились. Я-то чудом через часок к дому вышел, а она чтой-то нет. Толи грибов набрала — донести не может, али еще чего, про то не ведаю.

Лизку раньше времени расстраивать не стал, сказал, мол, нагостилась мамуля и восвояси подалась. И надо же, к утречку, в аккурат петухи петь собрались, теща явилась! Я уж извелся весь, думал, случилось чего, нет же, язви ее, заявилась, слава тебе Господи. Еще и с претензиями: «Весь лес облазила, а грибов не нашла».

Гляжу, Лизонька с лица сменилась и на двор, там коромысло у ей завсегда приготовлено. А я ж знаю — поводу рано идти. Схватил тещу в охапку и как щитом прикрываюсь. Лизавета с какой стороны не зайдет — везде мамуля. Чем бы все кончилось — не знаю, но когда я пообещал маму за ягодой сводить, Лизка утихомирилась. Вспомнила видать, что год на клубнику неурожайный. Уж ежели я опосля того выжил, то нынче и подавно выкрутимся.

— Выкрутимся, — кивнул Микула Селянович, — как стемнеет, на прорыв пойдем. Второй день такого солнцепека не выдержать. Если обессилим, они нас голыми руками возьмут. — На том и порешили.

К обеду настроение падает до нуля. Хоть бы ветерок подул, все легче. У подножья противник развел костры, вместе с дымом доносится аромат похлебки. Мы шмыгаем носами и потуже затягиваем пояса. Жара усиливается. Градусов тридцать пять не меньше. Караси на сковороде чувствуют себя лучше, чем мы. Там хоть масло шваркает. Боясь словить тепловой удар, я снимаю рубашку и повязываю на голову.

— Умно, — кивает Микула, — так и сделаем. Перед боем обвяжем лбы белыми тряпками, чтоб в темноте своих от чужих отличать.

Часа через три дышать стало легче. Кореша приободрились, погибать никто не собирался. Я завидовал их оптимизму. С похмелья, да не жравши, булавой сильно не помашешь. Не к добру ныли ребра, вряд ли к перемене погоды, видать от предчувствия.

Едва солнце зависло над березовой рощей, мы начали готовиться к прорыву. План прост. Да и что можно придумать в нашем положении. Рвали нательные рубахи на ленты и вязали косынками на голову. К началу тропы подкатили два валуна, им первым предстояло спуститься вниз и проложить дорогу. А дальше как Бог даст. Осталось дождаться темноты.

За час до заката над нашей Голгофой повисла тишина. И нервное напряжение перед сражением здесь ни причем. Мы с изумлением таращилась на дальний склон холма. По камням, пыхтя и отдуваясь, шел человек. Один. Со стороны болота. От неожиданности у меня даже ребра перестали вибрировать. Человек подошел ближе и подал голос:

— Санька, ты живой? Покажись!

— Живой, дед Свирид, живой! — Крикнул я и побежал к старику.

— Слава тебе Господи, — перекрестился дед. — Эко вас обложили, еле пробрался.

— Как сумел?

— Всю жизнь здесь живу, все тропки на болоте знаю и вас выведу.

Всем скопом спустились к болоту. Дед Свирид уверенно шагнул в вонючую жижу. Отошел на метр, оглянулся и сказал:

— Идти след в след. Глубже пояса не будет.

Мы толпились у края. Последовать за Свиридом никто не решался. Васька надулся и пробубнил:

— Я, пожалуй, назад пойду. Лучше на твердой земле по загривку получать, чем в топляке сгинуть. Дед уж иссох весь, в нем веса — борода одна, его и ряска выдержит, а подомной скамейки дубовые трещат.

Первым насмелился Евсей, за ним я, потом Федька, а там и остальные с духом собрались. Недоверчивый Васька замыкал шествие. Особенно трудными были первые триста метров. Иной раз болотная слизь поднималась до груди. Дно под ногами изгибалось и дрожало. Потом стало легче. Болото обмелело до пояса, а через четверть часа дно и вовсе пошло на подъем. Когда вода дошла до колен, дед Свирид остановился и заговорил:

— Ну, хлопцы, теперь сами. Мне назад пора, а то до темноты не управлюсь. Дальше не опасно, гиблые места кончились. Держите на кривую березу, — указал рукой на недалекую сушу. Потом наклонился ко мне и зашептал на ухо: — Я в погребке флягу спрятал. Ох, и ядреное питье получиться! Забегай, если что.

Я обнял старика.

Грязные и вонючие мы вскоре выбрались на твердую землю. Невдалеке, из-под коряги, бил родник. Кто упал на живот, кто встал на четвереньки, все бросились утолять жажду. И надо же случиться, что именно в мое горло, вместе со струями воды попал камешек, малюсенькая галька со дна. Разом сперло дыхание, тело свело судорогой. Первым заметил неладное верный Подельник.

— Пацаны, Пахан кажись подавился!

— Лягуху небось заглотил.

Господи и так хреново, они еще квакушек поминают. Сработал рвотный рефлекс, а камень — как пломба, ни взад, ни вперед. Дед Кондрат первым пришел на помощь, синяк мне на горбушке набил, но галька словно приклеилась. У меня в глазах двоиться начало.

— Хватайте за ноги и трясите! — Приказал Дембель.

— Тоже мне, лекарь сыскался, — влез Сорока. — Он ить позеленел, а ты вниз головой, как бы хуже не стало.

— Делайте, что велено! — Орал дед Кондрат. — Лично сей метод опробован. Сколько раз от Лизки рубль заныкать пытался, она тряхнет верх тормашками и где бы ни прятал, всегда выскакивал.

За дело взялись Ванька с Васькой. Шестерки так расстарались, что в слежавшемся грунте остался четкий отпечаток моей головы. К счастью Кондрат Силыч оказался прав, после первого же удара камешек выскочил, а после двадцатого это заметили братья. Ощупывая шишку, я настороженно поинтересовался у старшего Лабудько:

— У вас еще в родне братья или сестры имеются?

— Вроде как одни мы.

— Слава тебе Господи…

Переведя дух, двинулись дальше. Шли куда глаза глядят. Местность незнакомая, а потому двигались медленно с особой осторожностью. Почти в темноте набрели на деревушку, но соваться не стали. Для начала решили выяснить, в чье княжество нас занесло. На разведку отправился Евсей.

Фраер, не долго думая, постучался в ближайшую хату. На крыльцо выскочил вихрастый мальчуган.

— Слышь, малой, где я?

— Известно где, вот улица Цветочная, вон переулок Лесной…

— Мне эти подробности без надобности, как деревня называется?

— Сыроешкино.

— Братцы! — Засемафорил Фраер. — К своим вышли!

Когда доковыляли до Евсея, нас уже ждал хозяин с тремя сыновьями. Не обращая внимания на Микулу, я шагнул вперед, грязные пальцы нашарили в кармане джинсов слипшиеся десятки Ануфрия. Я отщипнул несколько, без счета и протянул мужику.

— Топи баню и собирай на стол все, что есть.

Через минуту в доме горели свечи. Верткая бабенка метала на стол горшки с кашей, а сыновья таскали воду в баню. Больше всех суетился хозяин, то в погреб нырнет, то сыновьям подзатыльник отвесит. Везде успевал. Ничто так не способствует гостеприимству, как наличный расчет.

Когда я вышел из бани меня уже ждал Микула. Причесанный и опрятный он сидел на завалинке и потягивал брагу из ковшика. Я пристроился рядом. Сотник протянул ковш. Глотнули по разу, закусили укропом, он заговорил:

— Кому-то с докладом надо ехать к Старобоку. Я так думаю — тебе. Сам посуди, человек ты пришлый, какой с тебя спрос? Я и так из сотника до десятника опустился, а дальше некуда, только в стрельцы. Про меня скажешь, мол, ранен, отлеживаюсь, как на ноги встану, приеду. В соседней деревне кума живет, у нее погощу. Главное передай, чтоб к Еремею больше никого не посылал. После такой драки толку не будет. На следующий год если. Так что собирайся. К утру на месте будешь. Я со старостой уже договорился, он лошадь запрягает.

Особой радости это поручение мне не доставило. Насколько помню, гонцов с плохими вестями всегда плохо встречали. Но делать нечего. Приказ есть приказ. Я быстренько оделся. Выдал Евсею денег на содержания личного состава. Сумма изрядная, с голоду не помрут. А там, дай Бог, и сам приеду.

От Сыроешкино до столицы день пути. Еще не взошла луна, как я уже трясся в телеге, держа путь в пресветлый Северец.