Город у провала

Группа "Вега"

Кто бы мог подумать, что это старое солнце может так жарить? Эрих Розенфельд остановился, тяжело дыша, и с ненавистью посмотрел вперед, на череду невысоких холмов, преграждающих ему путь. Черт возьми, на планете нет ни единой приличной горы: может быть, из-за силы тяжести, а может, их давным-давно стесало ветром. Ветер здесь когда — и если — дует, то дует яростно.

Эрих поборол желание шваркнуть оземь ящик с образцами. Надо было это раньше сделать. Вообще — не стоило корячиться у разбитого катера, собирая камушки и какую-то местную чахлую флору. Идти было бы легче.

А о катере лучше вовсе не вспоминать.

Розенфельд позволил себе глоток воды. Пока пить хотелось больше, чем есть. Скоро будет наоборот. Но если ему удастся сохранить прежний темп, то у корабля он будет к середине следующего дня. Может быть, к вечеру. А уж если придет в себя коммуникатор, то и раньше.

Строго говоря, его уже должны были начать искать. Вылет был согласован с капитаном, и поэтому наверняка кто-нибудь уже отправился на поиски. Теоретически. Надеясь на это, Эрих старался двигаться тем же путем, который уже проделал шестнадцать часов назад на катере — не думать о катере! — не пытался искать укрытие от солнца, когда оно висело в самом зените и жарило вовсю, а ночью вскакивал от каждого шороха — чаще всего это были радиопомехи — рядом с установленным вверх рефлектором большим фонарем.

Но его не искали.

Скрипнув зубами, Розенфельд побрел к стоящему на пути холму. Нет, он все-таки задаст Николаю пару вопросов! Неужели капитан и впрямь германофоб, как про него поговаривали? Динозавр чертов, недовымерший...

Взобравшись на верхушку третьего по счету холма, Розенфельд поставил ящик и согнулся, упершись руками в колени. Может быть, стоило все-таки обойти по низу? Путь бы если и вырос, то незначительно, а сила тяжести мешалась бы меньше...

Он присел на ящик и попытался в который уже раз вытереть со лба пот — и в который раз передернул плечами, когда перчатка проскрипела по аквариуму шлема. Чертовы привычки.

Через силу, потому что унылые, лишенные всяких индивидуальных черт пейзажи высушенной планеты надоели сверх всякой меры, Розенфель поднял голову. Нет, ну почему, вон черта индивидуальней некуда: циклопический черный провал посреди окруженной холмами долины. Эрих пролетал над ним — не вспоминать о катере, идиот! — когда направлялся в сторону огромной, раскинувшейся на многие мили, километры и прочие единицы измерения расстояний равнины, усыпанной, как оказалось, довольно крупным щебнем или, быть может, галькой, потому что все камешки были практически полностью лишены острых углов. Очень удобный ориентир, даже с корабля был виден. Как будто местный бог рассердился на местных жителей и долбанул кулаком или чем там он еще мог долбануть. Или ему тоже захотелось разнообразия, а ждать, пока прилетят люди и построят пару МакДональдсов и Луна-Парк с аттракционами, он не захотел.

Розенфельд поднялся, поднял ящик и взглянул из-под руки на провал. Нет, ничего так ориентир, особенно если идти пешком. Только его придется обходить, не сбиться бы с курса. Может быть, вон там, справа, там и домов-то почти...

Это город. Черт возьми, это же — город!

Розенфельд не знал точно, сколько он проторчал на вершине холма, остолбенело глядя на картину, которая вдруг словно проявилась, вытянутая из нечеткого снимка. Сколько «Гильгамеш» намотал витков вокруг планеты, прежде чем приземлиться, провалитесь вы все со своим геоцентризмом! Как можно было не заметить город? Да еще рядом с такой отметиной?! Только полный идиот!..

Да еще сам Розенфельд. Эрих старательно пытался заретушировать тот факт, что он и сам не заметил никакого города, хотя летел так, чтобы заглянуть в самый провал. Дна он, конечно, там не увидел.

Розенфельд встрепенулся и заспешил вниз. Сначала он подумал что город неплохо бы назвать «муравейником». А что? «Муравейник Розенфельда» — очень недурно звучит! Но потом сообразил, что есть более удачное название — улей.

Город состоял из шестигранных, слегка сплюснутых ячеек-районов. Каждый такой район был поделен на семь частей — шесть четырехугольных секторов-кварталов, разделенных узкими прямыми улочками, и центральный сектор-площадь, повторявший по форме границы района. Провалом было уничтожено, судя по всему, что-то около трех четвертей города — «Улей Розенфельда» тоже звучит достаточно солидно, — однако и на оставшейся его части археологам будет чем заняться.

Эрих добрался до ближайшего района — и схватился за счетчик Гейгера, обратив наконец внимание на редкое равномерное пощелкивание в ухе. Старик Гейгер жизни, можно сказать, и не подавал. Щелкало радио. Розенфельд включил микрофон:

— «Гильгамеш»! «Гильгамеш», отзовитесь! «Крыло-два» вызывает «Гильгамеш»!

Ответа не было. Щелканье не изменилось: щелчок — и секунд восемь тишины. Потом опять: щелчок — и секунд восемь тишины.

Розенфельд передернул плечами. Если так стоять и вслушиваться, ожидая очередного щелчка, то в конце концов щелкнет уже где-нибудь в голове. И улей назовут «Городом Эриха Безумного».

Он направился к центру района. Пройти туда можно было только по одной из шести тесных улиц, все остальное пространство кварталов занимали стоящие впритык друг к другу кривоватые дома-бараки, глядевшие на незваного гостя двумя рядами узких горизонтальных бойниц. Ощущение было не из приятных. Сейчас вот высунется откуда-нибудь заржавленное дуло пулемета...

«Улица погибшего космонавта». Тоже звучит, конечно...

Она оказалась неожиданно длинной, или что-то было напутано с перспективой, а может быть, сам Розенфельд слишком устал, или его настолько угнетала атмосфера города — но он шел, шел, а улица все не кончалась и не кончалась, и все щелкало и щелкало в наушнике, поэтому когда улица уткнулась в площадь, Эрих не сразу сообразил поднять голову, с тупым интересом разглядывая землю под ногами: вместо обычной плотно утоптанной почвы площадь была сплошь покрыта вездесущими шестиугольниками, на этот раз размером с хорошую тарелку.

Потом Эрих обратил внимание на тень, лежавшую на плитах, и посмотрел наверх.

Посреди площади, хищно подавшись вперед и растопырив обломки крыльев, торчала огромная стрекоза. Розенфельд охнул, в который раз за день поставил на землю надоевший ящик и уставился на страшилище, раскрыв от изумления рот. Голова насекомого была обращена приблизительно в сторону географического центра города, а ноги цепко держались за верхушку пьедестала двух с половиной метров высотой, напоминавшего яйцо, поставленное острым концом вверх.

Эрих обошел изваяние — а это было именно изваяние — вокруг. Поверхность пьедестала была покрыта символами, напоминающими древнюю клинопись, и сделал несколько фотографий: стрекоза анфас, стрекоза профиль, клинопись, клинопись, опять стрекоза, вид снизу, тень от стрекозы на плитах...

Очень жаль, что нельзя было закурить.

Посреди следующего района на яйцеобразном пьедестале стоял клубок шерсти.

Так, во всяком случае, это выглядело на первый взгляд: большой, метров четырех в диаметре, шар из переплетенных нитей толщиной в руку. Кое-где обрывки этих «нитей» торчали наружу. Подойдя к шару чуть ближе, Розенфельд обнаружил, что шар кое-где просвечивает насквозь. Он был пустотелым и содержал внутри себя… что-то. Как в коконе.

Потом Розенфельд пригляделся к пьедесталу. По нему кто-то словно прошелся молотком, тщательно сколов все надписи.

Корабль по-прежнему не отвечал.

На площади следующего района из яйцеобразного пьедестала рос рахитичного вида гриб, и пьедестал тоже был «обработан».

Розенфельду казалось, что его голова медленно, но верно распухает. Позарез нужны были свидетели, а еще лучше — те, кто объяснит, что это все означает. Пока шлем не раскололся.

И это он еще не заглядывал в здания. Напротив, старательно уводил взгляд от дыр в стенах, чтобы не увидеть, что может быть там, внутри. А дыр меж тем становилось все больше.

Переступив границу очередного района, который был частично захвачен провалом, Розенфельд дернулся и схватился за голову. Радио атаковало его левое ухо серией истерических щелканий и свистящих трелей, довершив какофонию глухим строенным лязгом.

— Э! — сказал Розенфельд, убавив громкость. — Кто здесь?

Наступило временное затишье. Не было даже привычных редких щелчков. Потом шум возобновился. Эрих выругался и побрел дальше. Заглядывать в провал расхотелось. Тот, кстати, тоже не имел названия, и Розенфельд решил для себя, что будет настаивать на «Дыре имени Курочкина», если, конечно, кому-то придет в голову спросить его мнение.

Эрих глянул вдоль улицы. Дома по краям площади были разрушены довольно сильно, и поэтому он издалека увидел стоящую на пьедестале статую — и, не веря самому себе, широким шагом двинулся к ней.

На пьедестале стоял человек.

Розенфельд пожалел, что нельзя протереть глаза. Или проснуться.

Две руки. Две ноги. Одна голова, без лица, словно накрытая шлемом, гладким полукругом торчала между массивных плеч. Человек сидел на корточках, упершись кулачищем одной руки в пьедестал и отведя другую руку со скрюченными пальцами назад и вверх. Эрих встал перед статуей и усмехнулся. Человек с пьедестала явно намеревался схватить его, Эриха, и… вероятно, сожрать. Или, может быть, сдавить в кулаке. Оба варианта были довольно неприятны.

Пьедестал человека был покрыт клинописью. Розенфельд торопливо сделал пару снимков и вздохнул. Ладно, пусть умники разбираются, чтобы скучно не было...

Услышав в наушнике необычно резкий, словно бы требовательный свист, Розенфельд развернулся. Невдалеке от него стояла столбиком большая статуя сороконожки. Песочного цвета, почти идеально сливающаяся с окрестностями, с множеством когтистых лапок, сложенных на сегментированном брюшке и чуть склоненной набок плоской головой с парой больших круглых глаз. Он хмыкнул:

— Как это я тебя не заметил?.. — и тут наконец-то уронил свой проклятый ящик на землю.

Статуя шлепнулась плашмя, быстро скользнула вперед, остановилась в нескольких шагах от Эриха и снова поднялась. Чуть поодаль показались еще две, на первый взгляд, абсолютно такие же сороконожки. Они тоже подобрались поближе, но остановились на более почтительном расстоянии.

— Привет, ребят… А я тут смотрю вот...

Прозвучало это неубедительно. Розенфельд, пожалуй, и сам бы себе не поверил, особенно принимая во внимание его сходство с фигурой, что стояла над площадью. Он мельком глянул через плечо и поразился: по сравнению со статуей сороконожки выглядели совершенно безобидными существами. Будь он ребенком, попросился бы их погладить. Только чтобы сначала увели от страшного каменного дяди, который хочет его съесть.

Розенфель преувеличенно медленно приподнял руки и продемонстрировал пустые ладони:

— Вот… Ничего нет...

Потом он медленно понес руку к поясу, нажал кнопку включения микрофона и повторил сказанное, стараясь даже не думать о том, что у него на поясе висит лазерный резак высокой мощности.

Сороконожки не двигались.

— Можно я пойду? — спросил он.

В наушнике по-прежнему щелкало. Неужели они тут радиосигналами общаются? Впрочем, что он знает о здешних условиях существования? Произошли от каких-нибудь транзисторов о трех ногах...

Розенфельд медленно двинулся вперед. Первая сороконожка повела головой — наушник коротко свистнул — прошмыгнула мимо него и принялась скалывать ударами головы клинопись с пьедестала. А с той стороны, куда направлялся Розенельд — с той, где осталась ракета — на площадь вбежали еще несколько сороконожек.

Щум сделался нестерпимым, и Эрих, скривившись, выключил радио.

Одна из новоприбывших сороконожек оказалась прямо перед ним, встала на дыбы, приподняв над землей три четверти своего туловища, и уронила что-то на землю.

Резак. Обыкновенный лазерный резак, такой же, что висел на поясе у Розенфельда. Эрих некоторое время переводил взгляд с сороконожки на резак и обратно, потом тихо спросил:

— Значит, стрекозы к вам еще не попадали?