Будь моим дачником

ВНЕКОНКУРС

Это случилось около полудня, на Купалу, когда кикимора крепко спала после ночной смены. Люди переезжали — погрузили в прицеп кое-какое барахло на первое время, двоих затейливо выстриженных, отчаянно блеющих овец со связанными ногами, подарили соседям кур и уток. И, протягивая узорчатый каравай, зашептали Пафнутию заманчиво, жарко:

— Хозяйнушка — домовой, пойдем с нами в новый дом на житье, на бытье, на богачество! Извини, жену твою не хотим, из-за нее ведь родной кров покидаем, сам знаешь. Извела совсем, озорница!

Пафнутий знал, да. Онька была старательной кикиморой. Каждую ночь соль рассыпала, по стенкам и потолку бегала, стуча по углам, ножницы вот ее опять же… хобби, как говорили люди. Конечно, разрезанные простыни не могли радовать хозяйку, но ведь Онька не только портила вещи. Она готовила хорошо, ночь напролет за тестом следила, да щи в печке грела.

Пафнутий вздохнул, глядя на людей из своего укрытия и прислушиваясь, как завозилась в подполе, просыпаясь, Онька. Приглашение было заманчивым. Но нет, никак он не мог бросить кикимору в одиночестве. Пропадет ведь, затоскует, песни тоскливые по вечерам пищать будет. И в тот момент, когда люди выезжали со двора на натужно рычащем джипе с прицепом, домового озарило — надо искать новых хозяев! Пусть даже не постоянных, пусть это будут просто сезонные дачники, но Пафнутий будет при деле, да и Онька скучать не будет. Надо сходить на поляну у реки, — решил домовой. Как раз там гуляния начинаются, празднования да игрища. Авось и нужна дачка кому из приезжих, любителей сельской экзотики.

Кикимора Онька бегала по избе, спотыкаясь о разбросанные картофелины и золотистые луковицы и то и дело поправляя норовящий сползти на глаза неаккуратно заштопанный платок.

— Что ж такое, что ж такое, — бормотала она скороговоркой, — как же я могла жильцов упустить? А все запасы мои. Пока выкидывала картошку да лук из подпола, люди и сбёгли. И дитёв своих прихватили, и скотину. А какие у них овечки были… а курочки… Ох, что ж такое… Шукша!

Онька схватила за лапку упитанного мышонка, вгрызшегося в калач, и, выхватив из кармана ножницы, выстригла пару волосков между ушей зверька. Мышонок меланхолично болтался в воздухе и почёсывал розовый бок. Калач из зубов он так и не выпустил.

— Лысый уже Шукша, новая шёрстка медленно растет, — пожаловалась кикимора плаксиво. — Вот заведу кошку! — зачем-то пригрозила и тут же сама испугалась, — нет, кошки злые, ох, злые!

Разжала пальцы, и мышонок шлёпнулся на пол. Онька тут же про него забыла и уселась у окошка. Тоскливо подняла глаза к багровому закату, подперла сухоньким кулачком острый подбородок и задумалась, свободной рукой перебирая цветастую занавеску. Ножицы она положила тут же, на подоконник.

— Далеко гляжу, Пафнутку своего увидеть хочу, — пискляво пропела. Прищурилась, высматривая мужа. Видела кикимора далеко, за несколько километров могла определить — заяц или зайчиха скачет по полю. Подскочила на месте, всполошилась:

— Ишь ты, ишь ты, народу на Купалу понаехало, не видать Пафнутку моего! Затопчут, как есть затопчут!

Замахала руками, опять забегала по избе. Шукша забился под печку.

Людей на поляне собралось много, шумных, веселых, молодых. Девушки переглядывались с юношами, плели венки. Юноши потягивали пиво, а кое-кто — и кое-что покрепче. Возбуждение витало в воздухе, растворяясь в запахе пряных трав и речной прохладе.

Пафнутий неодобрительно рассматривал разложенные костры.

— Сожгут лес-то, вот лешак рассердится! — проворчал он. Взял палку подлиннее и пошел по краю поляны, отпихивая горящие ветки подальше. За этим нехитрым занятием наткнулся на парня с бутылкой мутной жидкости в руке и злым огоньком в глазах, стоящего особняком.

— Ты кто, санитар леса? — покачиваясь, поинтересовался парень.

— Нет, — смутился отчего-то Пафнутий. — Домовые мы… домовладельцы, в смысле. Сдаем домик недорого. Вот тебе есть где жить?

— Было. До сегодняшнего вечера, — парень неловко сплюнул и попал себе на ботинок. — А все Зойка… дрянь. С другим любовь закрутила, стерва. А я к ней приехал, свататься!

— Значит, ночевать негде? — Пафнутий оживился, предвкушая удачу. — А скотинки у тебя случаем никакой нет? Овечки, к примеру?

— Да, точно, овца она! Курица мокрая! — парень отхлебнул из горла и чуть не завалился назад.

Пафнутий дрожащим от волнения голосом поинтересовался:

— А лошадка?

— Ага, и кобыла, — кивнул парень.

— Скотинка — это хорошо, особенно лошадки. Зажиточные, значит. — Пафнутий с сомнением оглядел собеседника. Не был он похож на скотовладельца, никак не похож. Руки гладкие, нежные, что девичьи. Рубашка белая, на шее галстук полосатый болтается. На брюках стрелки заглажены. Но так истосковалось сердце домового по жильцам, по лошадям, да и представил, как обрадуется Онька и побежит выстригать овечке бока, что нашел оправдание — слуги, поди, есть. Пригладил непослушные волосы и тихо спросил:

— Пойдешь ко мне в дачники? За скотинкой твоей присмотрим, не сомневайся. Курочку высушим, кобылке гриву расчешем. Тебя накормим-напоим, баба у меня знатные пироги печет! И рассольчик с утреца подадим. Огуречный, капустный, все чин чинарем. Как звать-то тебя?

— Серёгой, — парень икнул. — Баба… неплохо. Ну, пошли, бабо… домовладелец. Пусть Зойка локти кусает. Дура.

Серега оказался скандальным попутчиком. Он никак не желал идти спокойно по тропке к дому, где ждала Онька. То рвался кому-то морду бить, то через костер прыгать, то голышом купаться. Пафнутий даже хотел его аккуратно по темечку палкой стукнуть, а потом, бесчувственного, доволочь спокойненько. А что? Голова-то с утра и так болеть будет, все равно лечить придется. И уже прицелился в сгущающихся сумерках домовой, боясь промахнуться, как вдруг раздался сверху голос мелодичный, сладкий, словно мёд.

— Куда путь держите, молодцы?

Пафнутий от неожиданности палку выронил, а Серёга задрал голову и продекламировал радостно:

— Там на неведомых дорожках русалка на ветвях сидит!

И руки в стороны раскинул, готовый обнять хозяйку волшебного голоса.

И точно, на деревьях заморскими робин гудами расселись девки фигуристые, голые, бесстыжие. Пафнутий насчитал пять штук, а потом у него пальцы на руке закончились. Поэтому получилось пять и еще несколько.

Серёга ткнул кулаком домового в плечо:

— Не обманул, косматый! Хороши бабы-то! — и ринулся прямо в гущу спрыгнувших наземь девок. А те окружили его, довольные, смеются, за руки хватают. Все как на подбор статные, лицом приятные. Длинные волосы змеями по плечам да грудям разбросаны.

— Ишь, как клещи на добрых человеков посыпались, — недовольно пробурчал Пафнутий, понимая — переманили русалки у него жильца. И с чем ему теперь к Оньке возвращаться?

— А ты чего как неродной, в сторонке притулился? — чарующий голос раздался за спиной. Домовой крутанулся, словно в танце, и уперся взглядом в пупок красавицы. Та расхохоталась, нагнулась, провела легонько пальчиком по бороде:

— Пошалишь с нами, Пафнутий? Мы тебя сильно щекотать не будем.

— Спасибо за приглашение, но нельзя мне, — чинно поклонился домовой. — Кикимора, жена моя, ждет, обещалси…

— Кикимора! — девка-русалка выпрямилась горделиво, упёрла руки в бока, расхохоталась. — Да разве ж кикимора твоя лучше нас? Собой страшна, худа, неряшлива. Пигалица пигалицей! И что вас только с ней связывает? А мы молоды, хороши, выбирай любую! — опять наклонилась, уперлась взглядом ярких глазищ прямо в темные глазки-пуговки домового, и почувствовал Пафнутий, что теряет силу-разум от гипноза волшебного.

— Дачника верните, — пробормотал из последних сил.

Онька сама не заметила, как изрезала занавеску, и теперь размышляла, что можно сшить из получившихся кусков материи. Вытащила рукоделие, запуталась поначалу в нитках — а как же без этого! — и начала торопливо класть неровные стежки.

— Вернется Пафнутка, а ему обновка готова, — порадовалась кикимора и запела:

— Как ходила я, ходила,

Как все лапти истоптала,

Три краюшечки изгрызла,

Сваво милого искала.

Вскинула голову:

— Али подпевает мне кто?

Прислушалась, ахнула:

— Русалки! Ишь, заголосили на весь лес, горлопанки! Поймают-закружат Пафнутку моего, не отобьется!

Заметалась по избе, запричитала:

— Ох, как же мне… да как бы мне… Бежать надо, спасать… А у меня ручки-ножки тоненькие, унесет ветром махонькую, забросит в Америку далёкую, в окиян глубокий, как же Пафнутьюшка без меня, одино-о-окий…

Споткнулась о луковицу, замерла.

— А я картошки наберу с собой! Затяжелею, авось и не унесет ветром-то, — и начала распихивать по карманам клубни.

Ветер был лёгкий, тёплый. Пройдя несколько шагов, Онька запыхалась, от тяжести ноши ей стало жарко.

— А и ничего, а и не унесет меня, если одну картошечку-то брошу, — решила она и аккуратно положила клубень на тропинку. Потом ещё один, и ещё, пока в карманах не стало пусто. Онька осмелела и пошла быстрее, грозя кому-то кулачком, как вдруг порыв ветра почти нежно подхватил её и бросил в канавку у тропинки.

— Ой-ёй-ёй! — взывыла кикимора, потирая ушибленные коленки, — погибаю, спасите-помогите! Не хочу в Америку! — но ответом ей были только далёкие крики и музыка, да луна равнодушно пялилась с небес. Края у канавки были отвесные, у Оньки не получилось выбраться из нее, поэтому перевернулась она на спину да и замерла так в ожидании неминуемой смертушки.

Долго ли, коротко ли лежала Онька, обреченно скрестив тонкие пальчики на груди и считая падающие звёзды, но раздался голос, который она уже и не чаяла услышать.

— Тут ли ты, колченогонькая моя? — тревожно вопрошал Пафнутий, шурша палкой по кустам. — Отзовись, кикиморушка пустоголовенькая! Куды ушла-убежала, шустренькая?

— Тут я, Пафнутьюшка! — проскрипела Онька жалостно. — Тебя жду, спаситель мой! А то уж помирать собралась! — и, обвив руками шею выудившего её из канавы домового, деловито напомнила:

— Картошку-то собери с тропки, пригодится ещё!

— Рассветет — соберу, а как же. Картошка счёт должна знать, — домовой, бережно прижимая к себе непутёвую жену, быстро понёс её домой.

Оказавшись в избе, кикимора воспряла духом, нарядила Пафнутия в новую кособокую цветастую шапчонку и поинтересовалась:

— Дачников-то не нашёл?

— Нашёл одного, как же.

— И где же он? — Онька в нетерпении запрыгала.

— Русалок встретили, пришлось откупаться, — небрежно сказал Пафнутий, пряча глаза.

— Дачником?!

— Дачником. Защекотят его, озорницы. Как есть — защекотят.

— Вусмерть?! — восхищенно ахнула Онька.

— Да нет, не вусмерть. Кому охота неприятности на себя кликать? Набегут ведь на утро люди, реку мутить будут, искать покойничка, значит. Да и сам утопленник вдруг захочет обратно к живым вернуться, выскакивать из воды начнёт, народ пугать. Нехорошо.

— Нехорошо, — немного разочарованно кивнула Онька.

— Но я не с пустыми руками, вот, цветочек аленький! — вспомнил Пафнутий и вытащил из-за пазухи немного помятый подарок, светящийся красным фонариком.

— Фух-фух, вонючий-то какой! Папоротник, что ли? — и благодарная Онька засуетилась, вытаскивая из печи кашу да пироги.

— Я завтра опять пойду дачников искать, — пообещал Пафнутий.

Из-под лавки выбрался лысый Шукша и забрался домовому под мышку, греться. За окном светало, начинался новый день. А в брошенной людьми избе вечеряли домовой с кикиморой. И было им хорошо вдвоём, безо всяких дачников.

Овечку вот бы только ещё…