Лев. Маргаритка.Солнце

“Мириться лучше ранним утром. Об этом Рита знала давно, да и чего же тут не знать? В суматохе дня настоящей бывает только обида, а примирение — всего лишь формальность, чтобы не раскачивать лодку. Обычно лодка качалась день, другой, обида росла, и Риту начинало мутить от этого укачивания, непонимания, глупости самой обиды.

Во сне люди лучше, чем днём. Если любишь — не скроешь. Сквозь сон случайно, но искренне сплетаются руки, расслабленные тела не соблюдают периметра, очерченного обидой. Легкие объятья сквозь сон… и вдруг явь нарушает искренность, как вспышка — мы же в ссоре! И что-то плачет внутри, и нужно унять этот плач…

Прикоснуться к плечу, пробежать пальцами до запястья, зверьком забраться в ладонь. Рукой легонько вспрыгнуть на грудь, заблудиться пальцами в жесткой шерсти, добраться до мягкого живота. Рита прислушивалась: дыхание Льва изменялось — проснулся, затаился, обида не даёт ответить на касания. Ничего, сейчас… рука тихонько скользила ниже, нежно-нежно. И сразу, одновременно, лицом — в сонное его лицо, мягкие губы.

Начало примирения — самый горький момент: Лев не отвечал на поцелуи, притворялся спящим. А вдруг совсем не ответит, отвернется? Но ведь утро же — человек еще в полусне, настоящий, а не дневной! Губы его сами, сперва будто нехотя, отвечали. Она обхватывала своего обидчика руками, оплетала ногами, чувствовала, как пробуждается его желание. И вот он сам не выдерживал: проникал в неё, сжимал узкие бёдра, забрасывал на себя. Чуть откинувшись, ритмичными неторопливыми движениями она подводила его почти к самой верхней точке, и тогда он опрокидывал её на спину и брал уже жадно, нетерпеливо. Просто и уверенно — без лирики. Она любила эту жадность, и ей нравилось такое словечко, «брать» — по праву, без сомнений. И даже в звучании этого слова Рите чудился отзвук битвы: «б…» — как ругательство на выдохе, и «рать» — вопль атаки и рык зверя. Так, в схватке, наступал мир.

После дУша опять падали в постель. Лёвка утыкался своей мягкой — львиной — мордой между плечом и шеей, тихо рычал в ухо: «Маррргаритка…» Она что-то шептала в ответ, он смеялся её милым утренним глупостям. Поцелуи легкими паучками невесомо маршировали по Риткиной шее, заставляя сладко млеть. Она чувствовала, как постепенно замедляется его дыхание, как тяжелеет рука — львиная лапа, лежащая на её груди, — он снова засыпал. Рассвет стоял за окном, не решаясь войти.

Простые эти картинки, плывущие бессонной ночью перед глазами, сильно осложняли жизнь. Хорошо, наверное, быть старухой — ничего не надо. А как быть тут — в середине жизни? Она снова и снова мысленно прокручивала в памяти те утренние, самые лучшие, часы. Чувствовала томительную влажность между ног, легкое покалывание в пальцах, чувствовала, как болезненно и сладко твердеют соски — словно просятся в мужскую руку. Впрочем, с этим она давно научилась справляться сама: больше года прошло. Своя рука — владыка.…

Поначалу Рита держалась, вроде бы, даже неплохо. Хотя и не понимала, как. Истерика подкралась неожиданно. «Красиво вдовеешь», — сказал ей кум на «сорок дней», замахнув первую — бесшумную — рюмку. «Красиво вдовеешь» — это то же самое, что и «как вас изящно четвертовали» или «интересная бледность при повешении». Она протокольно улыбнулась и продолжала что-то делать, передала кому-то тарелку, приняла рюмку… И вдруг поняла, что отчаянно замёрзла. В душной, полной народа комнате, её неожиданно затрясло, и она едва успела убежать в спальню, схватить подушку, сжать зубами цветастую бязь, чтобы утробный вой не смутил общей скорби, одетой согласно погребальному дресс-коду. Выйти к гостям в тот вечер Рита уже не смогла (странно, разве бывают на поминках — гости? Разве не должно это называться как-то по-другому, не так нарядно?) Ленка, подруга, подсовывала капли, и что-то говорила-говорила…

Все, разумеется, знают, что человек смертен, и часто смертен внезапно. Но к этому и нельзя подготовиться. На нефтеперерабатывающем заводе, где работал Лёвка, произошел взрыв. Говорят, зарево пожара было видно далеко за городом. Пятеро погибших — обгоревшие, искорёженные тела, фрагменты людей. Троих нашли и опознали сразу, двое оставались под завалами ещё трое суток. Три дня сумасшедшей бессмысленной надежды — такой болезненной, что Рите хотелось выть в голос, но голоса не было. Потом в кажущийся огромным гроб положили кучку чего-то чёрного — при чём здесь Лёвка?

Подготовка к похоронам вспоминалась как со стороны: куда-то ходила, сидела со свекровью, какие-то распоряжения делала… Думала: «Скорее бы всё закончилось, гроб — в землю, только отпустите меня…» — как будто к Лёве это отношения не имело.

Наконец, похороны и поминки остались в прошлом. Первый месяц накачивалась снотворным. Слёз не было, ярость была, обида, непонимание — за что, почему? Только злость эта и позволяла не лежать пластом, гнала куда-то. Утром Рита выплывала из медикаментозного дурмана и загружала себя по полной — дела, много дел, как можно больше. Существовать в уютных координатах прежней, до взрыва, жизни она не могла. Пришлось сразу поменять работу — сочувствие бывших сослуживцев било так, что грозило вышибить случайную прилюдную слезу. А за первой — пойдёт вторая, а потом и не остановишь, а значит, нельзя совсем. В это же время Рита продала их «трёшку», в которой всё напоминало о муже, и в которой невозможно было находиться без него. Переехала в небольшую двухкомнатную. Сама занялась ремонтом, выбирала стройматериалы, шпаклевала стены. Мозг работал в авральном режиме — ни минуты на досужие размышления и воспоминания. Через день — тренажёрный зал до полной выкладки. Вскоре она научилась засыпать без лекарств: вернувшись поздно вечером, наспех ужинала и проваливалась в сон, едва касаясь головой подушки. Иногда — панические атаки, но редко, можно жить.

Ленка пришла в гости неожиданно, с букетом и тортом. О, оказывается у Риты сегодня день рождения — «спасибо, так приятно, проходи…» Водка в холодильнике была бог весть с каких времен, разлили по стопкам — на троих. Лена преувеличенно бодро начала говорить тост:

— Ты умная, красивая женщина, ты — моя лучшая подруга. Я знаю, у тебя всё будет прекрасно. Жизнь не закончилась, ты сама это знаешь…

Она осеклась. Просто вдруг замерла и сидела, испуганно глядя на Риту, с опрокинувшимся каким-то, растерянным лицом. Рука грела полную рюмку.

— Рит… Больше года прошло, — прошептала, наконец. — У тебя в доме два стула, две кружки, одно зеркало — в ванной. У тебя пустые стены, очень чисто, как в больнице… Маргаритка… нельзя так. Нужно жить.

Не выдержав пристального взгляда Риты, Лена опустила глаза, но продолжила — жалобно, по-детски:

— Ну, вспомни, когда у меня мама умерла, ты мне говорила то же самое, хотя нам тогда по пятнадцать лет было. Помнишь, ты насильно меня выводила из дома, заставляла гулять, тополя на окраине поселка помнишь? Такие старые, здоровенные… Ты меня научила их обнимать, вжиматься в кору, растворяться, будто нет меня, а есть дерево. «Чувствовать солнце», — говорила ты. Я глаза закрывала, и правда, — солнце за веками, солнце текло внутри дерева и, кажется, попадало в кровь. Я тогда растворялась в солнце, меня отпускало, и пух летел, как снег, и я немного тоже… Рита, солнце … не пропало.

— Те тополя срубили, — Маргарита залпом выпила, не почувствовав вкуса, и отставила рюмку.

— Я за тебя боюсь… и тебя боюсь. Ты … обоюдоострая какая-то — себя кромсаешь на части, я же вижу, и людей не подпускаешь. Рит, пожалуйста… — слёзы стояли в Ленкиных глазах.

Вот опять… Так уж у них сложилось. Рита с детства была как будто старшей меж ними, хотя и одного года рождения. А Лена всегда была маленькой, беззащитной, испуганной: «Рита, помоги, боюсь…» Но как же сейчас это не вовремя…

Проговорили всю ночь. Ленка плакала, размазывала тушь по щекам, просила, ругалась, шантажировала, убеждала. Под утро Рита сдалась — голова была тяжёлой, болели глаза, опять подступал холод. Да, она пойдет к этому хвалёному психотерапевту. Да, она обещает».

Первый визит, 5 февраля

Психотерапевтица оказалась ничего — на человека похожа. Зовут Зоя — вот так, попросила без отчества. Не старая ещё, но седая вся, с экстремально короткой стрижкой. Костлявые пальцы, серебряные кольца, брюки, мешковатый свитер. Голос хриплый. Такая ворона-подранок. Сразу же спросила, может ли при мне курить. Я на автомате ответила: «На здоровье». Почему-то стало смешно, мы обе рассмеялись, она закурила, я тоже попросила сигаретку. Поговорили, вроде, ни о чем — она знает мою историю от Лены, чего ещё спрашивать? Велела вести дневник, проговаривать с собой каждый прожитый день, всякие мелочи. Известный метод, но в моем случае вряд ли сработает, я к ней ненадолго. Весь этот психоанализ — подпорки безногому. Похожу пока, чтобы Ленка успокоилась, а то звонит каждый вечер, переживает.

26 февраля

У Зои новая идея — снятие негативной программы через творчество. Дневника ей теперь мало. Это, говорит, важно, но дневник — лишь «слепок дней», а в моём случае нужно «панорамное видение». Она хочет, чтобы я написала рассказ — про себя, но в третьем лице. Представила себя героиней и написала о Лёвке, о произошедшем как бы со стороны. И не просто пересказала, а попыталась сделать художественный текст. И самое главное, надо придумать финал истории — какой захочу, «как сердце подскажет». Говорит, это поможет пережить ситуацию, взглянуть на неё отстраненно, откроет «новые горизонты», новое видение. Как мне все это… Игры разума, блин.

1 марта

Взялась за рассказ. Дура. Ненавижу слёзы, ненавижу себя за них. Написала небольшой отрывок, про то, как мы с Лёвкой мирились по утрам, как нам здорово было вдвоём, и каково теперь — без него. Хорошо, что сегодня выходной — проревела весь день.

6 марта

Зоя говорит, что слёзы задуманы природой как механизм, помогающий в стрессовых ситуациях, при сильной боли. А значит, слёзы — необходимость, и плакать в моей ситуации нужно обязательно. Что бы она понимала… это ведь значит заново всё пережить. Хотя, когда я начала рассказ писать, как будто и вправду те счастливые дни ожили. Казалось — солнце в окна сквозь легкие занавески, и Лёвка рядом. А потом опять, как с верхней точки американских горок — вниз, в настоящее. Зачем всё это? Мазохизм…

24 марта

Вчера написала про похороны. Получилось очень скупо, я торопилась скорее пройти этот период — не хочу возвращаться, да и помню плохо. Интересно, Ворона всё еще надеется, что я способна выдавить из себя оптимистичный финал? Всерьёз задумываюсь, не грохнуть ли мне главную героиню, ха-ха. Висельный юмор.

10 апреля

Рассказ двигается потихоньку, даже интересно становится крутить все эти слова — непривычно, конечно. Дошла почти до настоящего времени, до дня своего рождения, когда Ленка с тортом явилась, но на работе цейтнот, не до писанины. Зоя ругает, говорит, фокус в том, чтобы, не останавливаясь, описать прошлую жизнь и тут же придумать себе будущее — создать новый вариант реальности. Значит, нельзя бросать.

21 апреля

Вчера на работе смешно было. Ну, как смешно… Ходила в кадры, остановилась у кабинета, бумаги проверяю, слышу: «Извините…» — мужчина, лицо знакомое, в коридорах, наверное, встречались, но с нашим раздутым штатом разве всех упомнишь. И тут он выдал (попробую записать, как запомнила, потом в рассказ вставлю):

«Я сегодня увольняюсь. Я вас так давно уже знаю… ну, увидел первый раз давно… Всё хотел вам сказать — вы очень красивая женщина». Я от неожиданности даже рассмеялась — дурацкая такая реакция, непосредственная. Он стоит, потерянный, трогательный — чуть полноватый, мягкий. Я смех оборвала, извинилась перед ним, объяснила, что это нервное, да и не ожидала я, давно мне никто такого не говорит. «Почему?» — спрашивает. А я уже чувствую, слёзы в горле встали. Он, видимо, это понял, заговорил быстро: «Вас, я знаю, Маргаритой зовут, а я Леонид». Тут у меня с языка и соскочило — поймать не успела: «Лео?» Дура, ну какой Лео? «Лучше, Лёня» — говорит, а сам смущенно так улыбается, губы добрые. — «Мы можем с вами встретиться?» Я ничего не ответила, едва попрощалась и убежала. Проревелась в туалете, весь день потом из своего кабинета не выходила. Лео. Лёвка.

30 апреля

Рассказала зачем-то Зое про Леонида — больше недели ситуация эта в голове вертится. Ворона, конечно, сказала, что «надо использовать все возможности, которые даёт нам жизнь». Возможности чего? Хоть бы спросила, ищу ли я каких-то отношений. Старая сводня…

7 мая

Опять не сплю, опять снотворное. Занятие с Зоей прошло скомкано — голова не варит совсем. Перед моим уходом Ворона отдала мне бумажку с телефоном Лёни, говорит, достала в кадрах. Все-таки я убью героиню в финале… вместе с её психотерапевтом.

День прошел, ночь на дворе — не сплю. Почему я не выбросила номер телефона?

15 мая

Ленка, неугомонная, тащит меня на этнический фестиваль «Крутояр». Мы года три назад туда ездили с Лёвкой, у нас большая компания собралась. Там здорово — такое место силы, что ли… Интересно было: горловое пение, шаманы, этнические коллективы, семинары всякие. И нынче будет то же самое, на Ивана Купалу. Хочется, но… боюсь. Мы с Лёвкой там так счастливы были, … не хочу опять реветь. Зоя снова ругает и говорит, что надо ехать.

3 июня

Рассказ бросила. В творчестве — ноль, по жизни — ноль, бездарность я во всех смыслах, рухлядь какая-то. Ну, какой может быть финал… Жизнь ничего не подсказывает, а чего зря врать? Придумывать себе принца, радугу, вести «иллюзорную жизнь»? Не девочка уже. Пусть идёт, как идёт. Вернее, стоит на месте, всё замерло — болото. И я в нём уже по маковку. К Зое завтра не пойду, Ленке отвечать тоже не буду. Всё.

24 июня

Мы на фестивале. Лена спит в палатке, я пишу с фонариком. Рада, что поехала. Место здесь хорошее, как у нас в поселке: фестиваль проходит на огромном поле, вокруг деревья старые — ветер в кронах путается. Я хожу к ним обниматься — одна. Как к родственникам, которых нет давно.

Сегодня ходила к деревьям рано-рано, туман ещё не пропал. Кора прохладная, влажная, вся в росе. Щекой прижмёшься — мокрая щека.

Стояла я так, потом звук услышала, как будто кто-то большой дышит в тумане, и дыханье такое … запалённое. Сначала неровно дышал, с перебоями, потом размеренней, ритм появился. Потом туман чуть отступил, смотрю — косари. Как же я забыла? Шелест кос похож на дыханье. Косишь, как дышишь, в одном ритме — и всё в тот момент словно попадает в твой собственный ритм… в твой собственный мир. И ты — в центре.

Оказалось, косари эти — тоже гости фестиваля. Мастер-класс для городских жителей. Сперва по неопытности косы с размаху вонзались в землю, потом всё реже, а потом — задышало. И в тишине утра — ничего, кроме этого звука.

Коси, коса, пока роса,

Пока светлеют небеса…

Небо светлело, роса высыхала, косари мои ушли. Солнце пришло. Права Ленка-подружка, солнце — не пропало.

Я не знаю, что будет, когда мы вернёмся в город.

Я пока не придумала финал рассказа.

Но я всё ещё пишу.