Лето еще не прошло

Еленка

Солнечные зайчики, мелькающие в резной тени липы напоминали о том, что на дворе лето, а я сижу дома. Отчаявшись найти компанию, я решила пойти купаться одна, плюнув на «не принято», когда зазвонил телефон.

— Еленка, хватит хандрить! Привет!

— Привет, Ульяна!

Я засмеялась: никакая хандра не сядет на шею, когда с тобой Ульяна. Раньше мы всегда ходили вместе: Еленка, Ульянка и Татьянка. Правда, этого «мы» уже давно не было. Ульяна училась и приезжала редко, а Таня, вышла замуж и с нами не общалась.

— Ну, как жизнь?

— Скучно. Выходной, а я сижу одна.

— Бывает.

— Кстати, у меня скоро отпуск — поедем к бабушке?

— Есть предложение получше. Скоро фестиваль в Гнёздово — наш клуб участвует. Хочешь посидеть с нами? С меня костюм и заявка.

Предложение заинтересовало. Ульяна занималась реконструкцией и я не раз думала попросить у нее что-нибудь примерить. И на фестиваль попасть тоже любопытно. Он у нас каждый год, а я ни разу не была.

— Я — за. Хоть увидимся, а то скоро на улице встретимся — друг друга не узнаем.

В четверг Ульяна привезла костюм на примерку. Удивительно, как такой простой наряд изменил меня. И не только внешне: я почувствовала себя совсем другим человеком, даже походка изменилась. Ульяна была довольна:

— Ну хороша! Как по тебе шито.

Я тряхнула головой, так чтобы качнулись височные кольца. Подумалось: а вот если бы он увидел… Ульяна заметила, каким тоскливыми стали мои глаза:

— Ты все еще болеешь этим Кириллом?

— Да. Все еще.

В Кирилла я влюбилась, как только его увидела. Он учился на два курса старше… Я никогда не была особенно красивой или интересной, а у Кирилла не было недостатков. Красивый, умный, сдержанный… Стоило мне его увидеть — и другие перестали существовать. У нас были общие знакомые и мы иногда виделись. Это было такое счастье, смотреть на него. Я же у Кирилла не вызвала никаких чувств, как ни старалась улыбаться ему ярче, чем другим. Прошло уже шесть лет. К всеобщему недоумению, я оставалась одна. Как я могла им объяснить, что ни один мужчина не мог даже сравниться с Кириллом?

— Столько лет мучить себя из-за человека, который вряд ли помнит твое имя и не попытаться даже приблизиться к нему — я не могу этого понять.

— Нет. Он подумает, что я дура.

— Думаешь, годами смотреть на него влюбленными глазами и сохнуть — умнее? Пять минут позора, и ты свободна. Или занята. Тут уж как судьба постановит.

— Если я стану ему навязываться, это будет выглядеть смешно.

— Навязываться и показать, наконец, свой интерес — это не одно и то же.

Мне не хотелось говорить на эту тему: Ульянке Кирилл не нравился. За то, что он меня «испортил», как она говорила.

Утром мы собрались в Гнездово. Здесь развернулся целый городок из палаток, играла музыка. Ребята разбивали лагерь, шутили, обсуждали свои дела. Меня порадовало, как они меня приняли, хотя я ничего не понимала в их работе и наверняка наговорила глупостей.

К выходным фестиваль открыли для посетителей. Они интересовались одеждой, ремеслами, фотографировались, покупали сувениры. Я и не думала, что будет столько народа. Вечером мы пошли погулять и на одной из полян присоединились к танцующим. В суматохе потерялась Ульяна, но это меня не испугало: потом найду. Запыхалась, я хотела оставить круг, когда руку пронзило током: справа в ряд стал красивый парень с золотистыми кудрями. Я завороженно разглядывала его.

— Привет!

Он чуть удивленно посмотрел на меня.

— Здравствуй. Хорошо танцуешь!

В голове стало легко-легко. Сердце забилось, так, что стук, наверное разносился на всю округу.

— Это только с тобой так получается.

— Как тебя зовут?

На миг стало тревожно, но парень снова улыбнулся, и тревога пропала.

— Еленка.

— Давай покажем, как надо танцевать!

Мы танцевали, пока солнце не село, а туман не принялся деловито заполнять поле. Парень глянул на небо.

— Мне уже пора.

Я почувствовала, как меня покидает радостная легкость.

— Мы еще увидимся?

— Если хочешь.

— Хочу!

Всем сердцем я тянулась к нему. Что Кирилл — да я не помнила, кто это такой. Его и сравнить нельзя было с этим парнем. Рядом с ним мир будто оживал, и я вместе с миром.

Он был доволен:

— Это хорошо, что и ты мне рада. Приходи на заре на речку. Взойдет солнце, и я приду.

— Я завтра уезжаю.

— Я найду тебя. Просто приходи на реку.

Меня уже искали. Ульяна бросилась навстречу.

— Где ж ты была!

Я соврала:

— Заблудилась. Пошла курганы посмотреть и вот…

Он нашел меня. Каждое утро мы встречались у реки. Я была счастливая. И не ходила по земле, а летала по небу, и не жила я без него, а ждала только, пока снова наступит рассвет.

Бабушка качала головой, а Ульяна обижалась, что не говорю, где пропадаю днями. И с кем. А я не могла сказать. Будто язык прилипал к нёбу и мысли разбегались.

А через десять дней он сказал, что скоро не сможет приходить. Мысль о том, что больше его не увижу, окатила ледяной водой. Тревожно заглянула в глаза.

— Я сделала что-нибудь не так?

Он светло улыбнулся.

— Ты прекрасна. Мне давно не было так хорошо здесь. Но время мое вот-вот закончится.

Я заплакала. Он нахмурился. Потемнело небо, на прибрежные кусты легли тени, птицы замолчали как перед грозой.

— Не плачь, мне нравится, когда ты улыбаешься.

И я смеялась, выбросив из головы мысли о расставании.

В последний вечер мы разожгли костер, прыгали через огонь. Он сплел венок и положил мне на голову.

— Ты как невеста. А ведь сегодня Купала.

И спросил:

— Останешься сегодня со мной?

Я не колебалась ни мгновения, говоря «да». Не отрывая взгляда синих, как полуденное майское небо глаз, он поцеловал меня. Я цеплялась за его плечи, радостно подставляя губы под поцелуи и целуя в ответ. Трава приняла меня, летняя ночь укрыла нагое тело. И будто бы не стало мира. Было и радостно и страшно от чувства такой силы. Я будто летела выше облаков, выше звезд, и сама стала только маленькой звездочкой, ничтожной рядом с огромным великим солнцем.

Ночь ушла. Я проснулась на заре одна и поняла: он больше не придет. И ничего мне больше не было нужно. Незачем. Я легла на траву, которая, как и я, помнила прошедшую ночь, и даже заплакать от горя не смогла. Так бы и застыла здесь, глядя на воду Вороницы, пока не обернусь камнем.

Ульяна

Когда Еленка не вернулась вечером, я забеспокоилась. В последнее время она странно вела себя. Я позвала помочь ее искать соседского парня, отдыхавшего в доме своей покойной бабки. Едва услышав, что случилось, Олег схватил фонарь и выскочил со двора. Лицо у него стало такое встревоженное, что я по-настоящему испугалась.

Мы не нашли ни следочка. Быстро вернулись в деревню, позвали охотников с собаками. Но собаки перед лесом отказались идти дальше. Попытка продолжить поиски с того места, где они потеряли след, закончилась ничем. Лес оказался пуст, только казалось, что кто-то в тенях смотрел на нас, безмолвно предлагая уйти. Мне от этого «взгляда» было нехорошо, а на Олега вообще смотреть страшно: он ежился, будто действительно видел укоряющий взгляд хозяина.

Утром, когда мы снова вышли на поиски, собак словно подменили. Они мигом нашли еще теплые угли костра на укрытом деревьями берегу. Олег низко наклонился, разглядывая следы, только что носом не нюхал.

— Это ее.

— Думаешь?

— Точно.

Он разглядывал землю, а потом бросился куда-то. Пойдя за ним, я увидела Еленку. А ведь в этом месте, мы с Олегом проходили ночью — тут было пусто: ни костра, ни Еленки. Она была жива, но будто душу из тела вынули, лежала и смотрела перед собой.

Сначала я думала — поссорились с этим ее таинственным мужчиной, вот она и расстроилась — вон как горела, а тут, будто ветер свечу задул. Но прошел день, и ничего не изменилось. Ничего вокруг ее не интересовало. Днями Еленка сидела, тоскливо глядя в окно. И ни разу не заговорила. Только ранним утром немного оживлялась, но потом, будто вспомнив что-то, застывала снова.

Что только мы с ней не делали. И отчитывали, и святой водой брызгали, однажды я, отчаявшись, дала Еленке пощечину. Тут же, испугавшись, заплакала и стала просить прощения. А она даже лицом не дрогнула.

У нее оставалась всего неделя отпуска. Что делать — я не знала. Не в больницу же ее везти — отправят ведь в психиатричку. А тут что-то другое. Бабушка Фрося смотрела на внучку и поджимала губы:

— Ее или сглазил кто, или она скаженная стала. Недаром, все ходила, шалыми глазами сверкала!

Я позвонила Кириллу. Он не очень понял, чего я хочу, но приехал. Я рассказала ему все. Кирилл мрачнел с каждым словом.

— Не думаю, что стоит ее везти в больницу. Но почему ты разыскала именно меня?

Выдавать подругу не хотелось, но и врать ему тоже было нехорошо. Не каждый бы вот так поехал непонятно куда.

— Она… раньше была в тебя влюблена. Я подумала, может, с тобой заговорит?

Парень был сильно смущен этим признанием. Он был таким… родным в этот момент, что мне стало стыдно за свою былую неприязнь.

Кирилл присел перед Еленкой и что-то тихо говорил. Она вроде бы даже слушала. Но, как только он замолчал, отвернулась. Кирилл попытался повернуть ее к себе, но Еленка, стала вырываться. Стоило ему опустить руки, и она тут же снова уставилась в окно.

Кирилл прикрыл за собой дверь и рухнул на стул. За несколько минут он будто постарел.

— Ничего. Сначала вроде мелькнуло какое-то чувство, а потом снова глаза стали рыбьи.

Я отвернулась, надеясь, что в полутьме кухни Кирилл не разглядит слез. Но он заметил. Успокаивать не стал, только крепко, почти больно сжал мою руку.

— Все будет хорошо.

Кирилл уехал, пообещав возвратиться через пару дней. А меж тем Еленке стала хуже. Теперь, едва начинался рассвет, она рвалась куда-то и успокаивалась лишь днем, тряпичной куклой обмякая на диване. Намаявшись с ней, я была рада Олегу, который однажды пришел посреди ночи и до утра провозился с Еленкой, пытавшейся выйти не в дверь, так в окно. Она его почему-то боялась: затихала, едва Олег переступал порог, отступала подальше. Правда, на заре желание выйти пересилило, но Олегу хватило силы удерживать ее.

Утром мы сидели на кухне. В окошко, затянутое сливой, почти не проникал свет. Олег курил у печки, я пила чай. В темноте то и дело ярко вспыхивал оранжевый кончик сигареты.

— Как ты узнал, что нам нужна помощь?

Олег пожал плечами.

— Почувствовал.

— Завтра придешь?

— Да. — Он зло ударил кулаком по колену. — Не могу ее такой видеть. Лучше бы пускай дальше сохла по этому городскому, чем так.

Он поднял на меня взгляд. Сколько же боли было в нем, даже темнота не помогала этого скрыть. Олега я знала с детства. Когда-то он, уже взрослый парень, прятал нас у баб Ганны, пока сушились промоченные в сапоги, чтобы бабушка не ругала… Хорошее было время. Потом он вроде бы пробовал ухаживать за Еленкой, но она уже сохла по Кириллу. Я и не знала, что Олег до сих пор так любит ее.

— И я не могу. У нее еще отпуск послезавтра кончается. Надо на работу звонить… Но что им сказать?

— Боюсь что без надобности это…

Мне почудилась красная искра в глазах Олега. То ли отсвет от сигареты, то ли в печке еще не все угли погасли. Я вздрогнула и отвернулась.

— Почему?

— Потому что такие как она, — он кивнул в темноту зала, — не становятся прежними. Так что работа Еленке больше и не понадобиться.

Я аж подскочила:

— Ты что-то знаешь о том, что с ней случилось?

Он будто бы не услышал вопроса. Выбросил сигарету, задвинул заслонку, и теперь вглядывался в темноту за печью, будто видел там что-то. Наконец сказал:

— Время сейчас такое, человеку одному по лесу лучше не ходить. Тем более, когда любовь безответная, как у нее. Нежить — она на человеческое тепло падкая. Кто слюбился с нежитью, потом вот такой становится — все ему немило.

— Откуда ты столько знаешь?

— Ты не слышала про колдуна, что в здешних местах жил?

— Это который в Барковичах свадебный поезд останавливал?

— Ага. Так то мой прадед. Он уже давно умер, но я успел наслушаться…

Я почти шепотом спросила:

— Олег, а прадед твой рассказывал, как такое, — я кивнула в сторону зала, где сидела Еленка, — вылечить?

— Рассказывал.

— Ты попробуешь?

Олег невесело усмехнулся. Затаив дыхание, я ждала ответ

— Попробую. Только шансов у нас с тобой… Я знаю совсем мало.

Олег

Воспоминания навязчиво лезли в голову, пока я поднимался на чердак дома баб Ганны. Туда жена деда забросила его вещи, с тех пор сама больше к ним не притронулась и другим запрещала — бабушка прадеда не любила. Не одобряла она и его занятия со мной. А я не понимал почему, и всегда был на стороне деда. Дурак. Не знал еще, чем придется заплатить за любопытство. На память пришла вспышка боли, ломающей тело. И земля, оказавшаяся как-то очень близко…

Больше я к деду не ходил, как тот ни пытался вернуть доверие. Мама так и не узнала причины моего резкого изменения. Отец догадывался, только прямо спросить не решался. Но когда дед умирал, меня привезли ему показать. До сих пор пробирала дрожь, стоило вспомнить, как он вцепился мне в руку, и не отпустил до конца.

Сундук нашелся с трудом. Памятуя о прадедовом норове, сразу внутрь я не полез. Пригляделся. Так и есть — чары. На кровь прадед затворил сундучок, чтобы чужие не лазили. Царапнув палец, приложил к замку. Тот рассыпался, разом проржавев насквозь.

Гадательная чаша — широкая глиняная посудина с гладким нутром и полоской росписи по краю — нашлась не сразу. Только на самом дне сундука, дотронувшись до холстины, я почувствовал еле заметную вибрацию.

Я вернулся в хату бабки Фроси. Как всегда, она только зыркнула в мою сторону и скрылась за дверью. Еленкина бабка меня всегда недолюбливала и в дом никогда не звала. Я, чуя ее отношение, старался с ней не пересекаться.

Ульяна смотрела на чашу с надеждой. Внутри царапнуло: вдруг не получится? Много лет я не пробовал глядеть в воду.

Она чувствовала себя виноватой. Хотя она-то тут при чем? А вот я виноват. Видел Еленку, предчувствие было, да только побоялся опять увидеть, как не терпится ей избавиться от меня. Потому и не окликнул. А ведь не струсь я — заметил бы ее одержимость. Может, удалось бы не допустить порчи.

Зашел к Еленке. Стоило сделать в ее сторону шаг — бросила на меня испуганный взгляд, приподнялась, будто птица — вот-вот взлетит. Она наполовину нездешними глазами смотрит, видит меня, как я есть, потому боится. Пришлось просить Ульяну:

— Срежь у нее прядку.

Торопливо бормоча заговоры, неожиданно легко поднявшиеся со дна памяти, я налил в чашу воды. Сначала та молчала. Пришел страх: ничего не выйдет. Закрыв глаза, я вспоминал, как это — позволить силе пройти сквозь себя. Не мужское это дело, гадание, женщины куда лучше такое умеют.

Со второго раза получилось. Волосы как живые крутнулись в воде, расстелились по поверхности чаши. Результат получился таким неожиданным и так ярко резанул по глазам, что я едва удержался в потоке. Набравшись смелости, снова глянул в чашу. В этот раз меня просто выбросило из гадания. Стоило встретить небесный, невероятной чистоты взгляд смеющегося золотоволосого парня, и будто пропасть разверзлась под ногами. Только что ласковая, веселая, при виде меня небесная голубизна заледенела. Золотоволосый только рукой взмахнул — а я отлетел к стенке как недельный котенок. Чаша обернулась, вода разлилась, и гадание прервалось, растворилось в водяных каплях.

Я видел, как Ульяна пытается меня поднять, но сделать ничего не мог. Кое-как вернулся в себя, неловко отер кровь, текущую из ноздрей. Она перепугалась и плакала, по-детски размазывая слезы руками.

— Успокойся. Думаю я знаю, что нужно делать.

Хорошо сказал: знаю. А сделай-ка, попробуй… Ведь не по моим зубам такое. А отказаться — как можно. Любовь единственную в беде оставить?

— Так что с ней случилось?

— Полюбила… не человека. Он ее играючи выпил до дна и ушел — время его кончилось в этом году. Там наворочено… Ты знаешь, что на Кирилла Еленку присушили? У нее на роду ничего такого не было. Ни Кирилла, ни этого… который ее испортил.

Я смолчал о том, что наши с Еленкой пути были связаны и разошлись лишь после приворота. Да и то только для того, чтобы заново переплестись неделю назад. С Судьбой играть не позволено никому. Вот и получилось то, что получилось.

— И что будет?

— Зачахнет к осени. Если раньше не утопится. Ее ведь на бережок тот тянет.

— Но ты же поможешь, да?

— Я попробую.

Ночью Еленка снова билась и кричала в моих руках, так, будто я ее убиваю. Оно теперь и понятно, почему — по сравнению с золотоволосым, я ей как черная полночь по сравнению с днем. Холодно и темно.

Я вспомнил еще кое о чем.

— Когда Кирилл обещал приехать?

— Вроде бы завтра.

— Позвони ему. Я… в общем, нужно будет, чтобы с вами кто-то побыл. Ты ее одна не удержишь, а если она уйдет, то может погибнуть.

Через несколько часов приехал Кирилл. Парень оказался толковый: не стал задавать лишних вопросов, просто внимательно выслушал и кивнул:

— Будет все, как ты сказал. Что ты собираешься делать?

Я покачал головой — не нужно никому знать подробностей. Сказал только:

— Глупость. Большую глупость.

Мне было трудно произнести еще несколько слов. Но лучше сейчас предупредить.

— Меня не будет, несколько дней. Если… Когда я вернусь… Еленка останется жить со мной. — Кирилл хотел что-то сказать, но я упреждающе поднял руку. — Подожди. Она не станет прежней, даже если у меня все получится. А я смогу с этим справиться.

Кирилл хмурился, видимо мои слова разнились с его принципами, но ничего не сказал.

Подошла Ульяна. Она тревожно глянула на меня, будто спрашивая: что, уже? Я улыбнулся, ей, удивляясь тому, что еще способен на браваду, и пошел к лесу.

Какое-то конкретное место не требовалось — туда, куда мне было надо, по земле дороги не сыскать. Я искал только укромный угол, подальше от глаз. Зайдя подальше, я прислушался: никого живого рядом не было. Глубоко вдохнул и закрыл глаза. Привычка — на самом деле закрывать глаза для этого совсем не нужно.

На мох упал тощий волк. Почему-то оборачивался я в здоровенного, но тощего — все ребра наружу — зверя, хотя в человеческом облике излишней худобой не страдал. Может у оборотней всегда так — не знаю, больше никого не встречал. Попробовал встать на ноги и не сразу смог: давно не был в волчьей шкуре, отвык.

Наловчившись управляться с лапами, помчался вперед. Стволы деревьев слились в неясные тени. Как я ни готовился, переход все равно получился неожиданно. Деревья расступились, вместо лесной подстилки под лапами оказался только воздух. Я вякнул по-щенячьи и покатился кубарем по поросшему высокой серовато-коричневой травой полю. И ни конца тому полю не было, ни начала.

Когда в голове перестало кружиться, я обернулся. Человеком все же привычнее. Зажмурился, стараясь понять, в какую сторону нужно. На самой границе слуха услышал музыку. Сделал шаг — и тут же она послышалась совсем рядом. Я открыл глаза: золотоволосый с неприязнью посмотрел на меня и убрал гусли. Надежда на то, что удастся обойтись без встречи с ним, угасла. Исходящая от него сила заставил меня поморщиться. Хорошо, что не волком пришел — шкура бы обгорела. И ходить мне тогда не только тощим, но еще и плешивым оборотнем.

— Ты думал, что я не встречу такого гостя?

Голос у него был холодным, звонким, как ключевая вода. С Еленкой, небось, не так разговаривал. Глянь он на нее хоть вполовину как на меня — не было бы беды.

— Не думал, что ты спустишься на среднее небо ради такого ничтожного посетителя.

— Стало интересно, зачем ты разыскал меня в потоке времени.

Показалось, что сейчас хребет затрещит от напряжения, так его сила ломала волю, заставляла униженно кланяться. До смерти хотелось обернуться серым и убежать на четырех лапах, спрятав хвост под самое брюхо. Я заставил себя выпрямиться, стараясь не выдать ярости, мешавшейся со страхом.

— Отпусти душу девушки, которую ты привязал к себе. Я люблю ее, жениться хочу.

Он наморщил лоб, вспоминая.

— Девушки… Их так много… о которой ты говоришь?

— Реку Вороницу помнишь?

Помнит ли? Что для него, вечного, еще одна доверчиво отдавшая всю себя.

— Во-ро-ни-ца… Помню… Отпустить, говоришь… А кто ты таков, чтобы чего-то просить у меня? Больно наглы люди стали. А ты даже и не человек. Так, половинка на серединку. Не то нежить, не то смертный, двумя ногами за краем, двумя на земле. А хвост по меже волочится.

Не поможет. Это не Хозяин, что дерзость и наградить может, это не Мать, что строга, но всех детей любит. Этот молод, горяч.

Он покопался в кошеле, достал связку оберегов, лоскутов, тонких прядок и вытащил узелок Еленкиных волос, перетянутый тонким золотым жгутиком. Накрепко перевязал все волоски, не дает рассыпаться.

— Я это у нее нашел. В ней кто-то уже зажег любовный огонь. Не настоящий, намороченный. Я не просил, она сама отдала.

Здесь, на среднем небе колдовство материально. Вот бы разорвать перевязь, расплести узелок… Золотоволосый перехватил мой взгляд. Засмеялся.

— А что не твое — не получишь. На-ка, достань!

С этими словами он выбросил узелок. Только что там, куда тот упал, было пусто, а теперь виднелся мосток над рекой. Узелок лег точно посередине его.

Золотоволосый рассмеялся и шагнул в появившуюся перед ним золотую дверь. Я успел увидеть в проеме зеленый луг и очертания города. Дверь исчезла. Я остался один.

Стоял и смотрел на узелок. Упади он чуть дальше — и не спасти Еленку, часть ее была бы на той стороне и тянула за собой. Но на мосту… На мосту можно попытаться достать.

Я сделал шаг. Стеной поднялся огонь. Может, пугает только? Еще шаг, и я с воплем отпрыгнул: пламя выросло из-под земли, опалило волосы.

Попробовал поискать других ходов. Но золотоволосый не просто так тут сидел. Куда бы я ни пытался двинуться, везде было только поле. Осталась лишь дорога назад — оборотню ее нельзя закрыть, да дорога за мост, которую смертным даже ему не запретить. Но туда меня, живого, не пускало пламя.

Половина меня в нашем мире, половина в этом, хвост на меже… На мост мне хода нет. Нет хода… Разве что… Хвост на меже… Межа! Есть другая тропа. Есть!

Не прошло и мгновения, как я серой тенью распластался по полю. Прыжок — и снова под ногами живая земля.

Уже светало. Сколько меня не было? Рассвет какого дня сейчас? Может уже поздно?

Я остановился на границе старого и нового леса. Обежал вокруг елок-сестер, прося впустить, как прадед учил. Снова встал перед ними. Сначала ничего не изменилось. Я готов был отчаяться и признать, что не только не спас Еленку, а, пожалуй, сделал еще хуже, когда между второй и третьей елью стал виден ход. Он был короткий и привел меня к дверям землянки.

Межевик был дома. Раньше мне с ним вот так близко встречаться не доводилось. Он оказался похож на старого уродливого деда в ушанке. Шапка на нем была почему-то вполне людская, рыжеватого искусственного меха. Наверное, понравилась, вот он ее и увел у какого мужика. Межевик тоже с интересом разглядывал меня.

— Ну, так и будешь на меня лютым зверем пялиться? Обернулся бы, что ли? Чай не в норе, в дому.

Когда я сел за стол, он принюхался.

— Чего тебя на ту сторону носило?

— Нужда. Я чего пришел-то… Мне нужно… за мост. Я знаю, ты можешь.

Межевик удивленно вытаращился на меня. Я по рассказам знал, что помогать (или мешать, тут уж смотря какой случай) они любят. И действительно, в его глазах зажегся интерес.

— А зачем тебе туда нужно?

— Вещицу одну на мосту обронили. Я сегодня там был — увидел. Забрать бы надо.

Межевик закивал: это было ему понятно. Хозяйство, оно такое, его беречь надо, собирать по крупицам.

— А историю расскажешь?

— Только одну взамен на помощь.

Межевик нахмурился: он не ждал, что я пойму его хитрость. Но я от деда знал, что их брат может требовать рассказывать истории бесконечно и ничего в итоге не дать взамен: они ведь не обещали.

— Тогда прямо сейчас рассказывай. А то вдруг еще не вернешься.

— Как расскажу — поможешь с… переправой.

Дедок вздохнул.

— Помогу.

Я откинулся на бревенчатую стенку. Хотелось курить, но нежить огонь не одобряет.

— Это было так недавно, что многие рассказчики видели все своими глазами. В одной деревне жила ведьма. А в другой — колдун. Оба они были молодые, оба вдовые. И случился между ними спор, кто сильнее. Спорили они долго, однако ни разу не случилось такого дела, которое бы их рассудило. А ведьма тем временем собралась замуж. Колдун ее и сам сватал, говорят, любил сильно, да она не захотела идти за него. И, когда свадебный поезд ехал в дом жениха, кони вдруг встали, и — ни в какую. Будто стена перед санями выросла. А колдун появился перед невестой и говорит: «Ну, кто сильнее?» Она с ним боролась-боролась да так ничего и не сделала. Пока он сам не засмеялся и не отпустил коней. А ведьма умерла.Беременна она была, ребенка скинула и сама с крови сошла.

У колдуна от первой жены сын был. А у ведьмы дочка осталась. И, когда они выросли, полюбили друг дружку и собрались жениться. Да только колдун не захотел. Говорит, не хотела живая родниться, так мертвая и вовек не нужна. И отсушил сына, женил его на другой. А его правнук как вырос — все равно полюбил девушку из той семьи. Но бабка не забыла, как в молодости ее жениха околдовали, и не захотела внучке мужем колдунова правнука. Она не стала дожидаться, пока внучка заметит, как ее любит внук бывшего жениха, и присушила ее на другого парня. Да только внучка-то ее оказалась стеснительной, так и не сошлась с ним. Сохла она по нему, а однажды, перед Купалой, пошла одна в лес.

Межевик встрепенулся.

— Одна? Перед Купалой?

Я кивнул, и он неодобрительно закачал головой.

— И встретился ей красивый золотоволосый парень. Приворот разрушился, а девка возьми, да всю свою нерастраченную любовь и отдай ему.

Леший скривился.

— Не та пошла молодежь, ой не та. По лесам одни гуляют, оберегов не носят! Она ему небось и имя сказала?

— Сказала. И на Купальскую ночь с ним в лесу осталась. А как он ушел, так и не мила ей стала жизнь. Сидит, в стенку смотрит, а как к рассвету время пойдет — начинает рваться на реку, любимого искать.

— А чем же закончилось?

Я пожал плечами.

— Эта история еще не окончена. От тебя, дедушка зависит, какой конец будет.

Межевик задумался. Он, морщил лоб, хмурился.

— Так тебе на ту сторону из-за нее что ли? И зачем она тебе порченная? Ведь прежней не станет.

— Люблю. Ее приворот на мосту лежит. Ты же знаешь, живым на мост хода нет.

— Но и просто так туда ведь не шастают, надо зачем-то.

— С прадедом поговорить. Спрошу, зачем он меня обманом в волчью шкуру одел и силу передал.

Межевик довольно хмыкнул.

— Обида. Обида дело такое, хорошая причина на ту сторону сходить.

Он, без предупреждения, ударил длинным, непонятно откуда взявшимся ножом. Лезвие легко вошло в грудь, я даже боли не ощутил. Только увидел, что тело лежит на земле, а я рядом стою. Леший поглядел на меня и крикнул:

— Что стоишь, серый? Беги, беги скорее, времени тебе до следующего рассвета. Не вернешься — умрешь.

Прямо за порогом начинался мост. Оглянулся — никакой землянки не было. Только уже знакомая стена пламени.

Настил моста оказался прохладным. Мне чудилось, что хрупкие плашки чуть прогибаются под лапами. Вот и середина. Прямо передо мной лежал узелок. Но брать его нельзя. Только на обратном пути.

Я с трудом вскарабкался по осклизлому берегу, покрытому чем-то киселеобразным, должно быть сопревшей травой. На той стороне она была такая же, как на среднем небе, только белесо-бурая. Она качалась на несуществующем ветру, неприятно касалясь брюха. Я с трудом вспомнил, как нужно оборачиваться. Неловко, как совсем недавно на волчьи, встал на человеческие ноги. Негромко, боясь разрушить здешнюю тишину, позвал:

— Дед!

Вызвал из памяти воспоминания о нем, имя…

Одна из теней стала темнеть, обрела очертания.

— Ко мне ли, внучек?

Я не видел лица — у тени его просто не было, но чудилось, будто прадед гордится мной: вон, мол, какой у меня внук, на том свете нашел. Я опустил глаза: на груди темнело пятно.

— К тебе.

— Соскучился?

Я не ответил. Прадед будто бы огорчился.

— Зачем пришел?

— Спросить.

— Ну, спроси.

— Зачем ты меня обманом оборотнем сделал?

Прадед был удивлен:

— И ты за этим такое сотворил?

— Будешь отвечать? Если нет, так я пойду.

— Ой ли. Далеко ли уйдешь?

— Прощай.

— Ну, иди, иди. Я тебя хотел сильным сделать, чтобы мое семя на этой земле на горке проросло, а не в низине. А ты неблагодарный.

— Ну, спасибо, дедушка, на весь век осчастливил. Твоя слава мне по сей день аукается.

— Чем же не угодил?

Я не хотел говорить с ним. Давняя, обида до сих пор жгла: почему обманул, всю ведь жизнь мне искалечил?

— Скажи хоть, зачем пришел, если не за ответами?

— Дело было на этой стороне, а просто так сюда не ходят.

Я отвернулся: обиды-обидами, но смотреть, как сникает и темнеет тень когда-то так любимого человека было трудно. Тихо, совсем другим тоном, прадед добавил:

— А не обороти я тебя тогда — ты бы сюда не добрался, зачем бы оно тебе ни надо было.

— Если бы не твое колдовство, мне бы сюда не понадобилось.

Тень встрепенулась, резко, не делая ни шага, приблизилась.

— Что случилось.

— Я бабки Груши внучку люблю. А она за твои дела мстит по сю пору: Еленку на другого присушили, не захотели с колдуном родниться. Присуху эту надо разорвать, а она тут на мосту валяется.

Дед растерянно, будто сам себе прошептал:

— Еленка… ЕЕ внучка… Внучек, внучек, спаси ее!

Я больше не слушал. Вопросы заданы, ответы получены, нужно возвращаться. Но трава, только что легко сминаемая, превратилась в жесткую щетку и будто бы даже цеплялась за ноги. Ступни стали неподъемными, с каждым шагом все труднее было отрывать их от земли. Когда, наконец, показался берег, я уже полз, с трудом сдерживая крик — так трудно было оторваться от земли. Прошла целая вечность, прежде чем я приблизился к мосту.

Стоило сведенным судорогой пальцам коснуться настила, как чудовищная сила выломала меня, вывернула наизнанку, силком оборачивая зверем. Никогда еще мне не было так больно. Когда отпустило, я лежал уже волком, бессильно вывалив язык.

В голове крутились мысли: куда я рвусь? Зачем? Разве это стоит такой боли?

Судорожно пытаясь вспомнить, для чего пришел, я безвольно шарил взглядом перед собой. Глаз остановился на темном пятнышке посреди моста. С трудом заставил себя сфокусировать взгляд. Узелок! Вернувшиеся воспоминания разрывали меня на части. С трудом снова собрал себя в единое целое, подтянул трясущиеся лапы к животу. Встал. Шаг за шагом двинулся к заветному пятнышку.

Дошел. Хотел перекинуться в человека, но не получилось. Страх шарахнул по хребту: а ну как останусь насовсем зверем? Не важно, надо спешить. Взял узелок в зубы и двинулся на ту сторону. Но, стоило мне сделать шаг, как мост зашатался, а языки пламени стали бить по мне, высекая искры из перил и плашек моста.

Сначала я пытался уворачиваться, но потом просто пошел вперед, только приседая и закрывая глаза, когда очередная полоса огня касалась и без того обожженной спины. Будто живые, из плашек выросли шипы. Мост не отдавал свою добычу, давил, обрушивая на мою спину тяжесть всех Небес.

Левая лапа подвернулась и я свалился. Все. Больше не могу. Нет сил. Никому я не помог, только еще хуже навредил. Вот и сгорю здесь, заслужил. Я опустил голову на настил, в ушах шумело, жизнь уходила из тела. Но вдруг стало легче, будто кто-то стал рядом и подпер вместе со мной тяжелую ношу. Сознания коснулся едва слышный шепот: «Прости, внучек». Прошептал в ответ:

— Ничего.

Я понял, что не выберусь напролом. Замер на секунду. Огонь и шипы тут же исчезли. Я зажмурился и постарался возвести вокруг себя непроницаемую стену, как когда-то в детстве учил прадед. Снова двинулся. На этот раз ни один огненный бич не доставал до спины. Только шипы, по-прежнему вырастающие под лапами, раздирали их в кровь.

Стоило сделать первый шаг по траве среднего неба, как все прекратилось. Не найдя в себе сил обратиться обычным способом, я неловко перекатился через левое плечо.

А потом вытянулся на траве и позорно заплакал. Раны после обращения почти зажили, но болели как свежие. Чуть успокоившись, я поднял узелок. Развязать его трясущимися израненными руками не смог, пришлось помогать зубами. Под золотым оказался еще один волос, черный — тот самый приворот. Мне показалось, что даже на вкус он горький. Стоило узелку освободиться, как он сгорел дотла. Вот и все. Еленка свободна.

Солнце, призрачный бледный шар, прикрытый пленкой туч, садилось. Меня как током ударило: не успею вернуться! Раз солнце садилось здесь, значит на земле уже рассвет.

И снова я несся по высокой траве, в этот раз не приминая ее. Но дорога не появлялась. Я пытался представить место, куда стремился, три сосны-сестры. Ничего.

Я снова отчаялся и готов был просто лечь и ждать смерти. Но перед глазами вдруг встали зеленовато-карие глаза Еленки. Только не такие, как обычно, а ласковые, будто даже с любовью на меня глядящие. И, словно взгляд этот разорвал пространство, грань, отделяющая среднее небо от земли, со звоном рассыпалась. Я кубарем скатился в проход между соснами — для полумертвого он не был зачарован, просить открыть путь не пришлось.

Стоило толкнуть носом дверь, как меня подхватила сила, выломала суставы, сварила в котлах и прополоскала в кипятке каждую жилку. Я очнулся человеком, впервые в жизни ощутив, как же тяжело быть заключенным в плоть. Будто раскаленным железом прижженная, горела рана на груди.

Межевик удивленно фыркнул:

— Успел!

Я кивнул, не в силах разговаривать. Чуть оклемавшись, спросил:

— Который сегодня день?

— Два по пять от Купалиной ночи.

Значит четвертый день, как я ушел. Как приговорил, так и вышло.

— Мне пора.

Дедок грустно вздохнул.

— Приходи еще. К нам сейчас редко заходят, а ты историю не закончил.

Я через силу улыбнулся:

— Приду.

Ульяна

Олег, отчаянно изображая спокойствие, скрылся за поворотом. Он напугал меня вчера: сначала сидел тихо-тихо, а через секунду чаша полетела в одну сторону, он в другую. И долго потом не мог подняться, только цеплялся за меня взглядом, как за самый кончик веревки цепляется тонущий. Что он увидел в воде я так толком и не узнала. Не сказал Олег и о том, что собирается сделать. Но дай-то бог, чтобы задуманное получилось — не слишком много уверенности было в его голосе.

Кирилл крепко сжал мою руку, молчаливо поддержав и мы пошли в дом. Оставалось только ждать.

Первую ночь все оставалось по-прежнему. А вот на вторую… Еленка встала посреди комнаты и оглушительно закричала. Она рвала на себе волосы, царапала лицо, но Кирилл быстро сообразил, что к чему, и прижал ее к полу. Прошло несколько минут, и Еленка обмякла, мне сначала показалось нехорошее. Но она была жива. Только без сознания.

На следующее утро она очнулась и снова стала биться. Намного сильнее, чем прежде. Мы оба, навалившись, с трудом удерживали ее. Я совсем оглохла от ее крика, когда наступила тишина. Еленка больше не сопротивлялась, только тяжело дышала и водила взглядом по потолку. Взгляд был осмысленный! Кирилл посмотрел мне в глаза. Вид у него был ликующий.

— Он сделал это, сделал!

Олег

Из леса я выбрался едва ли не ползком: сил не было. В дом бабки Фроси не пошел. Побоялся, что, не отойдя еще от стольких обращений, перерву ей горло со злости и обиды. Присел на крыльцо. В хате послышался шум.

Первая из дверей показалась Еленка. Она смотрела на меня настороженно, чуть удивленно. Передал ли Кирилл ей мои последние слова?

— Здравствуй.

— Здравствуй. Ты к нам вернулась?

Она стыдливо улыбнулась:

— Да.

Ни следа не осталось от внутренней пустоты, только легкая неуверенность.

Я не успел полюбоваться не Еленку: Ульянка бросилась на шею, чуть не задушила. Я неловко прижал ее. Теплая и земная девушка вливала в меня силы, возвращала к миру людей. Она отстранилась, осмотрела меня.

— Господи, тебя будто на лоскуты драли.

— Кусты колючие попались.

Еленка несмело коснулась плеча, и тут же отдернула руку.

— Промыть бы надо.

— Потом. Дай лучше попить. Чая. Покрепче и с медом.

После тягучего сладкого чая стало легче. Отказавшись зайти в дом, я пошел к себе. Заглянул в зеркало и испугался: оттуда глянул ободранный мужик, тощий и небритый, с заметной желтизной в серых глазах. И… сначала я думал, что мне показалось, но после мытья снова подошел к зеркалу, вгляделся: нет, действительно, поседел. Темно-русые волосы теперь были как перец с солью.

Еленка

Когда я увидела Олега на крыльце, то с трудом подавила желание броситься вон. Он меня пугал, только я никак не могла вспомнить причины.

Олег не дал мне времени, чтобы придти в себя. Как только Кирилл и Ульянка уехали, убедившись, что я уже пришла в себя, насколько это возможно за такой короткий срок, он тут же пришел к дому. Внутрь не пошел, постучал в окно.

— Выйди на минутку.

Я присела около Олега на крыльцо, зябко кутаясь в шаль — никак не могла отогреться после того, как Он ушел. Олег не сразу заговорил, долго молчал, теребя пластыри на обожженных руках. Отчего-то мне было трудно смотреть на него.

— Ты помнишь последние дни?

Я покачала головой.

— Я вообще ничего не помню с самого Гнездова.

Ни голоса, ни лица того, от любви к кому чуть не умерла всего день назад, в памяти не осталось. Зато я не забыла ослепительного, беззаботного счастья, переполнявшего меня в эти дни. Из воспоминаний меня вырвал чуть неуверенный голос Олега.

— Лен, понимаешь, то, что было с тобой — оно не проходит до конца.

— Что значит, «не пройдет»? Что не пройдет?

— Я думаю, ты понимаешь меня. Прислушайся к себе — разве теперь ты такая же, как была?

Не трудно было понять, о чем Олег. Тихо, почти шепотом, ответила ему:

— Нет. Я чувствую себя… пустой, как будто все чувства разом обрезало.

Он проницательно посмотрел на меня.

— Но ведь не только это.

Он не заслуживал лжи, и я ответила искренне:

— Не только. Еще голод, желание еще раз, хоть на минутку попробовать той радости, что я чувствовала тогда.

Олег

Еленка сникла, тоскливо глядя перед собой. Она никогда не станет прежней. Может, через несколько лет снова станет чувствовать полноценно, даже сможет полюбить, но уже не так ярко, сильно. Я видел, что она по-прежнему боится меня. Еленка наверняка забыла то, что видела во мне в те ночи, когда один мой вид заставлял ее убегать в дальний угол.

— Теперь понимаешь? Ты не сможешь быть одна, нужно, чтобы рядом был кто-то, кто сможет тебя удержать, не позволить идти на поводу этой своей тяги. Иначе ты можешь погибнуть.

Она молчала, не желая так просто признавать мою правоту. Я ее понимал. Мне и в голову не пришло бы заставлять Еленку так поступить, если бы не угроза ее жизни. Чуть растерянно, она спросила:

— А что я родителям скажу? И твоим тоже…

— Правду и скажем. Остальное они сами додумают.

Еленка усмехнулась:

— Представляю, что они там додумают. — И, вдруг, тревожно посмотрела на меня: — А оно будет, то, о чем они подумают?

Я почувствовал, как загорелись уши. Хорошо хоть сумерки скрыли это. Рой мыслей, несбывшиеся, но еще не умершие надежды пронеслись в голове. Вслух только сказал:

— Это только от тебя зависит. Мои чувства ты знаешь.

Еленка

Олег всегда мне нравился, но после случившегося какой-то инстинкт заставлял меня относиться к нему настороженно, с опаской. Я была уверена, что в тех утраченных воспоминаниях содержалась и причина моего страха.

Мы мало жили вместе просто так. Уже через неделю после этого мы поженились. И мои и его родители были очень рады, ведь они знали друг друга очень давно и мечтали породниться. Только баб Фрося, была отчего-то против, ее еле уговорили придти на свадьбу.

Тогда, соглашаясь с ним, я знала, что он меня любит. Но долго не понимала, насколько.Мне теперь стыдно вспоминать, как годами чуралась, не его позволяла себе ответить на ласку. Даже ребенок не сразу успокоил меня, только после того, как Сережке исполнился год, я перестала так сильно тосковать по тому, чьего имени не знала. А сын был так похож на Олега… Мне кажется только когда я это поняла, перестала бояться тени, что все чудилась мне позади мужа. И чудилась ли? Прошло пять долгих лет, прежде чем я примирилась со страхом перед Олегом. Перестала дичиться его, научилась любить. Просто однажды смотрела вгляделась в его седину, вспомнила, что таким он стал, спасая меня. Вспомнила, как терпеливо, раз за разом он успокаивал меня, прогонял прочь кошмары. Как сторожил, когда я теряла себя и пыталась сбежать, чтобы отыскать золотоволосого. Как ни разу не упрекнул за холодность. Теперь только редко-редко, прозрачными летними ночами, вспомнятся мне те двенадцать дней ослепительного, беззаботного счастья.

И с каждым годом все крепче во мне уверенность: золотоволосый тогда взял мою радость и любовь, но не дал ничего взамен, кроме слепящего счастья, но и оно наполняло меня только пока я на него смотрела. Я долго к этому шла, но поняла, наконец, что обрела другое счастье. Когда я не теряю себя в чувстве, а, наоборот, ярче проявляюсь, горю, а не сгораю. Когда я вижу, как от моего взгляда, от моей улыбки загорается радость в другом человеке. И мое лето еще не прошло.