Замкнуть ограду

Лес далеко внизу дышал свежестью, звенел утренними птичьими голосами. Ветер, прилетевший с озёрного края, принял густую листву за водную гладь, спустился ниже, покатил по зелени волны, вспенил на гребнях верхушки серебристых тополей, подхватил летящую над лесом птичку — крупного самца-воробья — и с разбегу вынес в степь.

А воробью, похоже, того и надо было. Кувыркнувшись несколько раз, он выровнялся и потрепыхал дальше над жёлтой, выжженной солнцем землёй.

На ровной, как стол, поверхности пуговицами торчали походные шатры степняков. Длинные утренние тени от них, словно жадные руки, протянулись в сторону леса.

В центре лагеря возвышался шатёр хана, весь в амулетах, кистях и колокольчиках. Воробей спикировал прямо ко входу и грянулся о землю…

Нукеры, стоящие у шатра, склонились в почтительном поклоне перед пожилым мужчиной, который с недовольным видом поднялся с земли в том самом месте, куда только что упал воробей. Лесной колдун всегда прибывал таким странным способом.

Гость был одет как знатный житель княжества: расшитый кафтан, полосатые штаны, высокие сапоги. Впрочем, на нём могли быть хоть нищенские лохмотья и опорки — стражники знали: если обернувшийся человек одет и даже обут, значит, он очень сильный колдун. Степняцкий шаман тоже умел оборачиваться, только не птицей, а рыжим лисом, — так перед этим он непременно раздевался. Иначе зверю пришлось бы выпутываться из долгополого засаленного халата.

Хазиз-хан был последним и не самым любимым сыном верховного правителя. То, что ему доверили осаду лесного княжества, означало только одно: отец считал это дело совершенно бессмысленным. Но — надо, надо! И лесовиков потревожить, чтобы не забывались, и сын при деле, и войско занято — не то от нечего делать полезут в буйные степняцкие головы дурные мысли. О смене династии, например.

Но не знал отец, что на третий год осады явится к Хазизу с лесной стороны колдун по имени Филин и пообещает превратить бесплодную осаду в победоносную войну.

Оставалось только подождать немного: на границе ожидались перемены, которые, по словам Филина, ослабят оборону, а то и вовсе её разрушат. И тогда войско Хазиза промчится, словно песчаная буря, до самого княжеского терема. А после такой победы нелюбимый младший сын будет совсем по-другому принят в шатрах верховного хана.

За свою помощь предатель просил не много — всего лишь ярлык на сбор дани с родной земли.

Филин сидел на ковре среди подушек, скрестив ноги по обычаю степняков. Ему было ужасно неудобно, но колдун старательно делал вид, что наслаждается жизнью, прихлёбывая зелёный чай из тонкостенной пиалы. Впрочем, если б не скрюченные ноги, он на самом деле мог бы наслаждаться — хан был само радушие. Разговор шёл о том, о сём, никоим образом не касаясь дела, ради которого прибыл гость.

Наконец все условности были соблюдены, чай допит, столик со сластями незаметно убран рабом — словно растаял в воздухе. Настало время говорить о деле.

Как бы между прочим колдун сказал:

— Есть ещё новость. Князь отзывает отряд с границы.

— Да неужели? — равнодушно откликнулся Хазиз, но в его глазах промелькнула нетерпеливая радость. — Чем же не угодили князю витязи?

— Сотне воинов много надо платить, вот князь и надумал заменить их новым стражем.

— Одним? — хан приподнял бровь. — И кто же этот достойнейший?

— Яга… Молодая, неопытная, — поспешил добавил Филин, увидев, как вытягивается лицо собеседника. — Сила её невелика, я сам испытывал. Ваш шаман намного сильнее. А главное, не воительница она. Всё её колдовство на любви замешано. А на границе от любви какая польза? Никакой!

Хан задумался.

— Сегодня она прибыла, — продолжил колдун, — уже начала ограду ставить. Завтра отряд покинет крепость. Князь за верную службу отпуск всем даёт. Я посоветовал, — добавил скромно.

— Добрый ты человек! — похвалил хан, кивая головой. — Хорошее дело сделал! Лесных витязей родичи дома ждут, беспокоятся, для них каждый лишний день — как год. Но сотник, конечно, проверит, крепка ли ограда?

— Проверит, а как же. Да только в колдовстве-то он вовсе ничего не смыслит.

— Вот уж незадача! — цокнул языком Хазиз. Помолчал, качая головой. — Так, говоришь, завтра?

— Завтра, хан, — ответил Филин.

***

— Воевода, подъем! — крикнул Заяц, мальчишка-оруженосец, заглядывая в палатку. — Ты просил разбудить, как яга прибудет.

— И что? Прибыла? — сотник сел на ложе, притянул к себе сапог. Сна — ни в одном глазу, хоть и лёг перед рассветом.

— Здесь уже, — смущенно ответил Заяц и снова исчез.

Небольшая деревянная крепость пряталась в чаще леса. Кто не знал, что она там есть, прошел бы мимо в десяти шагах, не подозревая, что за ним наблюдают с крепостных стен. Внешний частокол на треть состоял из живых деревьев. Вместо рва крепость защищало непролазное болото, вместо земляного вала — буреломы.

Внутри стен было всё, что нужно для жизни сотне мужчин: постройки для жилья и хозяйства, баня, кузница, конюшня. Впрочем, жилые хоромины здесь чаще использовались как оружейные или кладовки. Только в самые холода воины перебирались под крышу, всё прочее время жили в палатках. В такой же палатке обитал и сотник.

Под навесом разместилась печь, а вокруг неё — длинные столы и лавки. Здесь хозяйничал дядька Барсук, старый воин, которого по возрасту уже не брали в дозор.

Заскочив под навес, Заяц повёл конопатым носом. Запахи здесь витали такие, что сразу заурчало в животе. Кашевар тут же ухватил оруженосца за рукав.

— Сядь, посиди! Ведь и не спал толком, беспокойная душа. На вот, поешь. Без тебя Воевода соберётся.

Заяц виновато оглянулся на палатку командира, но позволил усадить себя за стол и радостно запустил ложку в миску с кашей.

— Вот объясни ты мне, дядька Барсук, — вдруг сказал он, когда миска наполовину опустела. — Вот наш командир, он уже не молодой. И сотником ведь стал не за красивые глаза — недаром же его здесь Воеводой прозвали. Почему же князь его никак не обласкал? А теперь и вовсе… Ладно — нас, а его-то за что?

Барсук усмехнулся.

— Как же не молодой? Всего только четвёртый десяток разменял. Эх, Заяц!.. Если кто верность родной земле ставит выше, чем верность князю, и не ищет княжей милости — князю это очень обидно. Потому и служит наш командир не в столице, а на дальней границе… — тут кашевар замолчал, увидев, что из палатки показался тот, о ком они говорили.

Воевода был в чистой рубахе, в новых штанах. А сапоги ему Заяц лично начистил — прихватил втихомолку из палатки, потом на место вернул, командир и не заметил. Только вздохнул во сне. А может, и не во сне.

Солнечные лучи пробрались сквозь верхушки деревьев, позолотили стену, и белый холст палаток, и воеводины пшеничные усы. Заяц, забыв про кашу, ел глазами обожаемого командира. Хорош Воевода — хоть с какой стороны посмотри! Кудри русые — пусть и стянуты тесёмкой небрежно, а лежат ведь волосок к волоску. Всегда выбрит гладко — когда только успевает? — а усы аккуратно подстрижены. А плечи!.. Не косая сажень, конечно, но на двух Зайцев бы хватило! А бежать может без остановки хоть целый день. Оруженосец покраснел, вспомнив, как чуть не помер, когда командир первый раз велел бежать вместе с отрядом через лес. Ох, совсем скоро ноги подкосились, в глазах потемнело… А командир подхватил горе-оруженосца, закинул на плечо, как тряпку, и побежал дальше. Вот он какой!

Прищурившись, Воевода оглядывался по сторонам. Если он и ожидал увидеть что-то необычное, то никак этого не выказал. Правда, задержал взгляд на южной стене — караульные там слишком часто посматривали вниз, будто снаружи происходило что-то интересное, но не опасное. Зачерпнул в бочонке дождевой воды, плеснул в лицо. Заяц подскочил, сорвал с гвоздика полотенце, подал командиру. Тот усмехнулся, но полотенце принял, вытерся, взъерошил оруженосцу рыжую шевелюру.

— Хороший ты парень, Заяц, но уж слишком усердный — по молодости, видать. Ничего, повзрослеешь… Жаль, я этого не увижу.

Несколько дней назад из столицы прибыл гонец, привёз грамоту от князя. Заяц ту грамоту наизусть выучил, когда Воевода доверил прочитать.

«…Прибудет на заставу яга, ведьма то есть, недавно в силу вошедшая. Наш колдун её испытывал и нашёл, что она сильна чрезвычайно. Чтобы ту ягу ни с кем не перепутали, князь дарит ей специальные обручья — знак того, что она состоит на княжеской службе…» К грамоте был даже приложен весьма искусный рисунок: словно кто свил жгут из лесной земляники — вперемешку стебли и листья, цветы и ягоды, потом этот жгут сплющил и посеребрил, а в серединки цветов вставил самоцветные камни. Такой точно ни с чем не спутаешь.

Далее в послании говорилось: «…В Купальскую ночь яга поставит на границе колдовскую ограду, сквозь которую ни один враг не пройдёт, и всякий прочь побежит, как только к той ограде приблизится. Пограничный лес от той ограды сделается вовсе непроходимым, потому застава там более не нужна.

Приказываю сотнику и всем заставщикам в два дня передать крепость яге и отправляться по домам. И там сидеть, пока снова не понадобитесь».

— Где яга? — спросил Воевода, вешая полотенце на место.

— В лес ушла, — доложил Заяц. — То есть верхом уехала. На своей лошади. Сказала, что будет ту самую ограду делать. Велела, чтобы никто за ней не ходил, не мешал.

— Почему сразу не доложил?

— Так я сразу!.. Только она ждать не стала, даже в крепость не зашла. Я только обернулся, а её уже и след простыл.

— Понятно. В какую сторону поехала?

— Да кто ж её знает! — с досадой ответил оруженосец. — Она в лесу, как дым, растворилась вместе с лошадью своей. Разве за ягой уследишь?

Воевода покачал головой.

— Как хоть она выглядит?

— Обыкновенно выглядит, — пожал плечами Заяц. — Баба и баба. Или девка. Кто знает, когда эти ведьмы в силу входят — в двадцать лет или в пятьдесят… Плащ на ней длинный, зелёный. Лица из-под капюшона не видать… Но ты не волнуйся, Воевода! — зачастил он, увидев, что командир нахмурился. — Браслеты я проверил и с рисунком сличил. Она это, не сомневайся!

— Я и не сомневаюсь, — вздохнул командир. — А не знаешь, что там наши караульные под стеной разглядывают?

— Знаю, — шёпотом ответил оруженосец. — Там её дом.

— Какой дом? — не понял Воевода. — Она что, уже дом себе построила?

— Не построила… Он за ней сам пришёл. Ноги у него, как у курицы, только большущие. Пришёл и сел в орешнике у стены.

Воевода посмотрел задумчиво и лоб оруженосцу потрогал. Лоб был нормальный, не горячий.

Заяц понял, что командир ему не верит, и вконец расстроился.

— Ладно, не хмурься, — усмехнулся Воевода. — Пойдём, посмотрим на этот твой дом.

— Ничего он не мой, — буркнул Заяц. — А вовсе ведьмин.

Как и сказал оруженосец, дом стоял под стеной среди кустов лещины. Он был маленький, примерно три на три шага, сложен из тонких брёвен, а вообще дом как дом. Из-за кустов можно было разглядеть замшелую завалинку, крылечко в две ступеньки, дверь на железных петлях. На крыше золотилась свежая солома. Из трубы вился чуть заметный дымок.

— Притаился, — зашептал Заяц. — А если пугнуть, тогда встанет и на другое место перейдёт. Сам убедишься, что у него ноги…

Воевода подошёл поближе, оруженосец — следом. Но как только мальчишка приблизился, дом вдруг отшатнулся, солома на крыше встала дыбом, и откуда-то изнутри раздался странный звук, как будто грозно заквохтала великанская курица.

Воевода от неожиданности шагнул назад, одновременно закрывая собой Зайца. А потом засмеялся.

— Ты, видно, уже не раз «убедился». Совсем перепугал бедного… бедное… Избушку эту, — и добавил строго: — Она ведь живая. Хватит над ней измываться. И сам больше не пугай, и проследи, чтобы другие не беспокоили.

Домик словно понял его слова, успокоился, притих, солома улеглась на место.

— А ноги?.. — огорчённо шмыгнул носом оруженосец.

— Как-нибудь в другой раз посмотрим.

И тут вдруг избушка — вместе с завалинкой и крыльцом — неторопливо поднялась вверх сажени на две, и стало видно, что стоит она на двух ногах, точь-в-точь как у курицы, если бы несушка была величиной… с избу! Постояв так с полминуты, домик снова опустился на землю.

Заяц замер с открытым ртом.

— Ну, вот и ноги посмотрели! — захохотал Воевода. — И пугать никого не понадобилось!

Они вернулись в крепость и занялись делами. Дел было много — нелегко в два дня «свернуть» заставу. Только к вечеру Воевода вспомнил, что они с Зайцем нынче пренебрегли ежедневными воинскими упражнениями. Но оруженосцу это упущение командир простил и оставил мальчишку на хозяйстве: дядька Барсук разбирал оставшиеся припасы, ему требовался помощник. Сам же Воевода, прихватив пару учебных деревянных мечей, отправился пешим ходом в лес. Чтобы поупражняться на свободе, без всяких любопытных и восторженных взглядов.

Яга тоже весь день трудилась не покладая рук. А что? Колдовскую ограду ставить — руки обязательно нужны, ведь почти все заклинания сопровождаются жестами. Да и прошла немало — где пешком, где верхом. Сама устала, Ночку, лошадь свою, замучила. Но оставалось ещё одно, самое важное — замкнуть ограду. И тогда каждый, кто приблизится к ней, сможет думать только о любви. А у кого в мыслях любовь, тому не до войны.

Молодая ведьма двинулась обратно к крепости, высматривая подходящее место. И вскоре оно нашлось: блеснуло среди деревьев — и открылось глазам озеро с низким песчаным бережком, всего шагов пятьдесят в ширину, но видно, что глубокое. На другом берегу зеленела небольшая поляна.

Но место было уже занято.

Яга сделала знак Ночке не шевелиться и сама замерла, глядя, как вооруженный парой деревянных мечей полуголый мужчина сражается с невидимым противником. Битва была нешуточная: даже издали яга видела, как напрягаются мышцы, как блестят от пота плечи, как хлещут по спине взмокшие волосы.

В стороне на траве лежала сброшенная одежда, и глазастая ведьма разглядела зелёную с чёрным рубаху, какие носили заставщики в крепости. Конечно, яга сразу поняла, что воин просто упражняется, но всё-таки позволила себе некоторое время обманываться и представлять, что на поляне идёт смертельная схватка. Это было жутко — и красиво. Она даже вообразила, что видит на траве тень невидимого врага. Но храбрый витязь ни за что не пропустит злодея в лесной край! На него вся надежда. Ведь ограда ещё не замкнута.

Наконец витязь загнал противника на дальний край поляны и одним ударом пригвоздил его к земле. Деревянный клинок вошёл в почву до половины. Второй меч взвился над головой поверженного врага, как будто тот был ещё жив и молил прекратить его мучения… Опомнившись, победитель отбросил оружие, повернулся и пошёл к озеру. Развязав на ходу гашник, он сбросил штаны и кинулся в озеро, снопом взметнув брызги.

Вынырнув на середине, воин поплыл прямо туда, где затаилась яга. Вот он встал, нащупав ногами дно, вышел из воды и остановился на влажном песке, запрокинув голову, задумавшись о чём-то.

Солнце уже скрылось за верхушками деревьев, но оставалось ещё достаточно света, чтобы хорошо рассмотреть мужчину. Его плечи, грудь, живот были темны от загара. Белёсыми полосами выделялись на смуглой коже несколько шрамов. А всё, что было ниже пояса, оказалось белым. Капли воды медленно катились с тёмной половины на светлую, словно пытаясь размыть границу. Курчавые волосы, покрывающие почти всё тело мужчины, золотились на загорелых руках, а на белых ногах казались почти чёрными. От щиколоток к бёдрам лёгкая поросль делалась всё гуще, в низу живота превращаясь в густые заросли, которые, однако, скрывали далеко не всё. Эти заросли так и манили прикоснуться, погладить, запустить пальцы в нежное тепло, отыскать укромное…

Яга стиснула зубы. Наступающая Купальская ночь делала с ней что-то странное, сводила с ума… Она заставила себя смотреть выше. И увидела ещё кое-что интересное. На груди мужчины, слева, синел наколотый рисунок: солнечное колесо, перевитое веткой дуба, — знак воина. А шесть листьев на ветке — значит, сотник.

Сотник, значит. Тот самый, которого воины прозвали Воеводой.

Хорош Воевода — с какой стороны ни посмотри…

Он вдруг словно очнулся, вошёл в воду и поплыл обратно.

Яга смотрела ему вслед и думала, что ей нужен именно этот мужчина.

Воевода насторожился, услыхав стук копыт и песню — из тех, что испокон веков поют в честь Купалы. Казалось бы — что такого? Какая-то девка из ближнего села отправилась в Купальскую ночь к лесному озеру. Лошадь идёт, девка поёт… Но как-то слишком громко всё это, слишком… напоказ.

Он только вышел из воды и не стал натягивать одежду на мокрое тело, сгрёб вещи, подхватил мечи и скрылся в кустах, окружавших поляну. Звуки песни приближались. Вот зашелестели ветки, и к озеру вышла справная гнедая кобылка. Верхом сидела девка в белой рубахе, простоволосая и с пушистым венком на голове. Продолжая петь, она соскользнула наземь и подошла к воде.

Воеводе хорошо было видно певунью, хотя лица её разглядеть он не мог. Она запела другую песню, опустилась на колени в траву, и вскоре в руках у неё затрепетал золотой лепесток живого огня. Видно, мастерица на все руки, не каждая такое умеет. Девка сняла венок, приладила к нему лучинку с огоньком и вошла в воду.

Воевода, глядя на неё, и тревожиться забыл. Намокшая рубаха обрисовала фигурку — стройную, гибкую и упругую, как ствол молодой ивы. Длинные волосы тёмным потоком струились по спине. Она наклонилась, опуская венок на воду — и Воеводе показалось, будто молния ударила с ясного неба, и земля покачнулась, и сам он потерял рассудок.

Он вдруг захотел эту девку так, что в ушах зазвенело. Перед глазами закружились красные мошки. Как был — голый, Воевода вывалился из зарослей и, пошатываясь, побрёл к озеру. Откуда-то изнутри с утробным рыком лезла, пробивалась наружу дикая, нечеловеческая похоть. Она требовала сейчас же, немедленно, схватить, повалить, мять, рвать!!! Сердце гремело в груди набатом.

Он из последних сил цеплялся за сознание, но чувствовал, что долго не продержится. Если б девка закричала или побежала — это стало бы последней каплей. Но она, умница, стояла не шевелясь, как будто понимала, что с ним творится неладное.

Опустив голову, чтобы не видеть вожделенного тела под мокрой рубашкой, он расслышал, как она шепчет отчаянно:

— Близко, слишком близко…

Да, он был уже близко. И не мог остановиться. А она вдруг сказала:

— Посмотри мне в глаза. Скорее!

Воевода поднял голову, понимая, что теперь уже ничто не удержит его. И не спасёт её. Но случилось невероятное — её взгляд подхватил его над трясиной безумия. «Держись! Подержись ещё немного!» — твердила она, а сама стелила и стелила на бездонное болото прочную гать — из нежности, понимания, из любви… И вот уже стих шум в ушах, успокоилось сердце, исчезли кровавые мошки, мельтешившие перед глазами. Навалилась слабость. Он пошатнулся, но устоял.

Девка вздохнула с облегчением. Шагнула в сторону, взяла с лошадиной спины плащ, накинула на плечи. Потом ухватила Воеводу за руку, как маленького, и повела прочь от озера.

На макушке лета не бывает полной темноты, сумрак сгущается на час-два — вот и вся ночь. В синем мареве призраками белели берёзы. Ковром стелилась под ноги трава.

Он ни о чём не спрашивал, шёл, прислушиваясь к себе: не возвращается ли безумие. Оно не возвращалось. А желание — вернулось.

Девка, будто почувствовала, остановилась и тихо сказала:

— Иди ко мне…

Он неловко шагнул вперёд и обнял её дрожащими руками, а она прильнула к его груди. Упал в траву плащ, следом — рубашка…

А дальше… дальше было жаркое прерывистое дыхание… горячие, влажные, жадные губы… мокрые, скользкие тела… движение навстречу — всё ближе, всё теснее… тихие стоны — всё громче… Её тело под ним вдруг вытянулось в струнку… Эхо подхватило пронзительный крик наслаждения — и понесло по лесу, хвастаясь драгоценной добычей… Она и после этого не оттолкнула его, не откинулась в истоме. Счастье продолжалось до рассвета. А потом она исчезла, как будто и не было её.

Открыв глаза, Воевода увидел не белую стену палатки, а зелёные листья. Он лежал на траве, завернувшись в чужой плащ. «Заяц, поди, с ума сходит от беспокойства, — мелькнуло в голове. — Остальные-то наверняка решили, что командир пошёл дозоры проверять. А вот дозорные могли и увидеть… Поупражнялся!» Он усмехнулся и перекатился на бок. Под рёбра попалось что-то твёрдое. Воевода высвободил руку, пошарил — и вытащил из-под себя обручье — жгут из серебряной земляники.

Заяц всю ночь просидел у ворот. Когда вернулась яга, он не видел, хотя за избушкой приглядывал. Только под утро заметил, что в окошке огонёк затеплился.

А командир появился уже по свету. Заяц его таким никогда не видел: в измятой рубахе, с расцарапанной щекой, в волосах травинки, в руках — два учебных меча и чужой зелёный плащ. И злой он был, как волк.

Оруженосец кинулся навстречу, но Воевода молча сунул ему мечи и решительно направился к сидящей в кустах избушке.

Яга вышла на крыльцо в сером плаще — лицо под капюшоном.

Воевода посмотрел на плащ, который держал в руках, и кинул его на крыльцо. Потом что-то протянул ведьме. Солнечный луч, пробравшийся сквозь лесные кроны, сверкнул, отразившись в серебре. «Обручье! — вдруг догадался Заяц. — Видать, она потеряла в лесу, а Воевода нашёл». Он не слышал, о чём командир говорил с ягой, но видел, что они ссорятся. «Правильно! — одобрил оруженосец. — Нечего княжескими подарками разбрасываться!»

Из чащи вышли двое дозорных.

— Командир! — окликнул один. — Степняки ушли!

***

Лагеря больше не было. Ограда, поставленная молодой ведьмой, работала.

Воробью хорошо было видно сверху, как сорвался с места Хазиз. Нукеры еще сворачивали шатёр, а хан уже мчался по степи на своём лучшем жеребце и кричал во всё горло:

— Ой-ой-оооой! Гюль-джан, Фатин-джан, Алтын-джан!.. О, Лейла, джаным! Жёны мои любимые! Как я мог оставить вас?!..

Длинными караванами и малыми ватагами степняки растекались к своим аилам. И летела-гудела над степью бесконечная песня:

У моей любимой косы — как ночь.

У моей любимой глаза — как звёзды.

У моей любимой кожа — как облако…

Что я, глупый ишак, делаю так далеко от моей любимой?..

***

Люди ушли из крепости — никто больше не потревожит.

Избушка спокойно дремала, уютно устроившись в кустах, время от времени проверяя, не слишком ли разгорелся огонь в печке, где потихоньку пыхтела в чугунке овсяная каша.

Хозяйка-яга сидела на крыльце и пила малиновый чай из большой глиняной кружки. Ночка с торбой на морде весело хрустела овсом, стоя рядом с крылечком.

— Надо же! Обиделся! — фыркнула яга.

Избушка сочувственно скрипнула половицей. Ночка мотнула торбой.

— Решил, что я с ним — ради колдовства!.. Ну, чтобы ограду замкнуть. Вот глупый! Как же можно колдовать, когда только ты и он. И так хорошо, так сладко!.. Чтобы сплести заклинание, нужно быть внимательной, сосредоточенной… А разве тут сосредоточишься? — она смахнула с губ листик малины. Потом ещё раз провела пальцем по слегка припухшим губам, видно, припомнив что-то приятное. — Если б он обручье не нашёл, то и не узнал бы, что это была я. Ну, опять же, хорошо, что нашёл. И вернул.

Избушка молча с ней согласилась. Конечно, хорошо! Красивое обручье, жалко было бы потерять.

— А ограду я ещё раньше замкнула, когда в озеро с лучиной вошла. Мне ж только и оставалось, что заклятие воды переплести с заклятием огня. Он же сам это почувствовал. Только не понял. Да ещё мы с ним слишком близко к ограде оказались, когда она работать начала. Надо на будущее иметь в виду, что это опасно. Особенно в Купальскую ночь. Вот была мне забота!..

Избушка удивлённо приоткрыла ставень. Мол, какая-такая забота?

— Меня ведь тоже накрыло, — призналась яга. — Себя-то с трудом сдерживала, а пришлось ещё и его вытаскивать. Думала, надорвусь…

Она сняла обручье с одной руки, задумчиво повертела, надела обратно, сняла второе… Избушка тихонько вздохнула — из трубы выплыло сизое облачко дыма. Когда хозяйка начинала вот так играть обручьями, значит, грустно ей. А как помочь, когда человеку грустно, избушка не знала.

Дверь, на которую яга опиралась спиной, чуть заметно шевельнулась — чтобы хозяйке было ловчее сидеть.

— А с ним… Нет, с ним — это совсем для другого, — удобно откинувшись, яга погладила себя по животу и улыбнулась. — Доченька у меня будет, маленькая яга. Ягодка…