16

Из города вышли уже впятером. Проня плелась сзади, пыхтела, охала, но не отставала. Она тащила две огромные тыквы, которые обменяла на фантики при посещении колхозного рынка. На пер­вом же привале Проня предприняла новое нашествие на Культино достояние.

— Да чего ты дрожишь, дурашка? — ласково проскрипела девица, придвигаясь ближе. — От возбуждения?

— Не-е-е, — проблеял Культя.

— Так отчего же?

— От стра-а-ха.

Проня слегка огорчилась, но отступать не собиралась. Она завалила критика на землю, придавила задом и запустила руки в его штаны.

— Ой! Ай! Больно! — заверещал Культя.

— Какой ты, однако, нежный, — посетовала женщина, увеличивая скорость манипуляций.

Кулья дико заорал, задергался, потом так резко выгнулся, что Проня слетела с него, больно ударившись головой о камень.

— Недотрога, импотент несчастный, — прорычала девица ощупывая вздувшуюся шишку.

Культя отскочил в сторону, расставил ноги, с ужасом рассматривая ссадины и мозоли.

— До крови стерла, зараза, — охал он.

— Оторвать тебе его надо, чтоб не искушал, — сказала Проня. Она бросила презрительный взгляд на Васю, усмехнулась и стала подбираться к Кнуту.

— У меня есть такая штучка, которая ввергнет тебя в пучину сладо­стного экстаза, — ворковала девица, задирая свои многочислен­ные тряпки и подсовывая для обзора то одну, то другую часть рыхлого тела.

Кнут отодвинулся.

— Васю предпочитаешь? Напрасно, напрасно, батенька. Ты не кривись, оцени цепким взором настоящую плоть. А? Каково?! А Вася? Разве это женщина? Худая, как труп, костлявая. На ней только синяки набивать. Ты сравни, сравни… Потискай, ощути живое тело. Взгляни, какие у меня сиси. Я тебя ими обниму.

— Твой парень — вот. — Кнут ткнул пальцем в сторону Культи. — Понятно? И отвали. А то, как дам в глаз! А потом в ухо.

Проня отползла в сторонку, улеглась на спину и стала проклинать мужиков за чёрствость, скудость воображения и за вечную неготов­ность к потреблению подлинных женских прелестей.

Все следующие дни Культя пребывал в совершенной апатии.

— Не хочешь меня любить, изволь платить, — заявляла женщина, со­бирая дань с критика.

И все добытые в поте лица фантики шли на откуп.

После очередного посещения колхозного рынка девица оставила Культю без обеда. Угрожая Парткомом, она потребовала немедленно её удовлетворить или накормить, сказав, что только поглощение пищи облегчает зуд в причинных органах.

Голодный Культя устроился в сторонке, злобно сверкая глазками. Проня не суетилась. Она уселась плотно, широко, на всю свою необъятную задницу. Ела нехотя, кап­ризничала. Поругивала Культины тыквочки. За малый размер, за недозрелость.

— Хреновый ты критик, коль на рынках таким барахлом с тобой рассчитываются. Работать над собой надо. Повышать квалификацию. Как говорил Великий Кузьмич: учиться, учиться и еще раз учиться…

Культя сжимал в руках свой таз и только поскрипывал зубами.

— У тебя теперь два пути, — посочувствовал критику Сява. — Первый: платить ей всю жизнь, второй: спасаться бегством.

— Нет, у тебя есть третий путь, — подсказала Вася. — Лиши её каким-нибудь образом Партбилета, и тогда у неё не будет ни малейшего права даже упоми­нать о своих потребностях.

— Не переживай, — бодрил Культю Кнут. — Я посоветую четвёртый путь. Смирись и отдайся ей. А еще лучше — залюби до смерти. И вообще, присмотрись к ней внимательней. Ну неужели тебе её не хочется?

Культя тихо свирепел, передёргивался и неистово сопел.

Проня слушала эти разговоры спокойно, не перебивая. Иногда она посылала воздушный поцелуй критику и снова начинала жевать. Вечером кандидат в любовники начал щипать подвявшую травку. Порой ему приходила в голову мысль: а не смириться ли и вправду с судьбой, однако он всерьёз опасался, что вовсе не он, а эта нимфоман­ка залюбит его до смерти.

С утра у критика прихватило живот. Он обделался прямо на рынке, не успев донести добро до горшка. Кол­хознику пришлось всё-таки поделиться продуктами, приняв к сведе­нию нелицеприятную оценку качества своих тыквочек, а также убедительное наличие Кала в штанах, которое добросовестный критик тут же выскоблил в подставленный горшок. Воспользовавшись отсутствием замешкавшейся где-то Прони, Культя сразу на месте всё и пожрал, так что грозной девице, несмотря на её наскоки, не досталось в этот день ни­чего. Потом критик ещё долго ходил по рынку. Принюхивался, при­глядывался. Попробовал выпрашивать — не получилось. Прикинул — не попытаться ли чего-нибудь спереть, но в памяти всплыл тот давний и жуткий случай, когда разъяренный колхозник саданул его по рукам острой железякой, отрубив два пальца. С тех пор Культя и получил свою кличку, а, кроме того, переквалифицировался в критика. Эта специальность требовала острого ума, пытливого глаза (за приниже­ние достоинств добротных продуктов можно было оказаться в Парт­коме), но считалась более безопасной, хотя и имела существенный недостаток — рассчитывались колхозники теми же недоброкачествен­ными продуктами, которые обнаруживали критики. Однако, со вре­менем, отточив мастерство до совершенства, некоторые из специали­стов умудрялись раскритиковывать в пух и прах вполне приличные продукты, сумев отыскать в них малозаметные, но недопустимые потребительские дефекты. А именно: слабую звонкость при простукива­нии тыквочки, свидетельствующую о недостаточной зрелости; оттен­ки синеватости на её румяных боках, доказывающие гнилостную пред­расположенность; плохо увядший хвостик, говоривший о поспешно­сти в сборе урожая. Кроме того, всегда можно было придраться к размерам тыквочки, что уличало труженика полей в недобросовест­ном внесении собранного им Кала в почву. Обнаружить изъяны в кар­тошках считалось делом хлопотным и трудоёмким, потому что их размер, форма и цвет никак не отражались на вкусовых достоинствах. Вот почему критики и пристрастились к тыквочкам, бла­гословляя в молитвах Кузьмичу, сей прихотливый в культивировании сельскохозяйственный продукт.

Ни разу Культя не пожалел об обнаруженных им в себе критичес­ких способностях, реализовывая которые, он не только обеспечивал свои пищевые потребности, но также полагал, что вносит значительный вклад в процвета­ние горячо любимой Родины.

Бывали дни, когда ему удавалось поесть аж два раза. Только богоподобные Секретари могли позволить себе такое излишество. Случалось по­пить и пивка, что удавалось далеко не каждому Ком­мунисту, по крайней мере с той высокой периодичностью, какая вы­падала на долю везучему критику.

Так бы и жилось Культе припеваючи, если бы не влезла в его жизнь эта подлая тварь — Проня. Конечно, можно было попробовать уладить дело в Парткоме, но критик опасался, что Проня, соблазнив немалым количеством фантиков всегда готового к подкупу Сяву, сумеет с его помо­щью убедить Секретаря в жизненной важности своих бабских потреб­ностей, и тот навсегда привяжет Культю к этой кошмарной женщине. Сегодня, когда Культя взбунтовался и сам съел заработанные продукты, возникла опасность, что в Партком рано или поздно обратится Проня. Но та предпочитала другие методы.

И в тот же вечер, откушав перекупленных у кого-то тыквочек, девица грузно поднялась и, бурча под нос ласковые угрозы, начала сужать кру­ги вокруг отдыхающего от тяжких забот критика.

— Буду отбиваться тазом! — выкрикнул Культя решительно.

Проня затопталась на месте.

Критик с невероятной для него силой рассёк воздух своим оружием крест накрест.

— Убьёт! — предположил Сява уважительно.

Проня прекратила натиск на Культю и пошла на попрошайку.

— Ты уверял — всё получится! — грозно проговорила она.

Сява вскочил. Держа почтительную дистанцию, он принялся торопливо оправдываться:

— Мы же забыли про таз. Ты забыла и я забыл. Это же непредвиденные обстоятельства...

— Изловлю — раскурочу, — пригрозила Проня.

Она ещё немного потопталась, побушевала, потом начала успокаи­ваться и вскоре совсем затихла.

Все расслабились. Сява принялся сооружать пышный матрац, бла­го сухой травы вокруг было навалом. Культя не выпускал из рук свой ненаглядный таз, вертел его, окидывал взором и восхищённо цокал языком.