День первый

Дом был старый. И серый… Это единственное, что о нем можно было сказать с уверенностью. Дело было, в общем-то, не в том, что у меня были проблемы с описаниями и я не мог подобрать слова — просто дом был… никакой? Стоило отвернуться, и ты тут же забывал не только количество окон и дверей, но даже цвет стен, или такие детали, как наличие у дома печной трубы. Немудрено, что после всех пережитых событий никто из нас не мог толком объяснить, где находился дом, как он выглядел и как его найти.

Но обо всем по порядку.

Сперва о взрослых. Как по списку.

С нами было шесть человек: наш мастер на все руки, он же охранник, он же подсобная сила и главный специалист по изготовлению и употреблению всего, что горит — Федя. Хотя его, разумеется, зовут не Федя, а очень даже Евгений Степанович, но как-то по пьяной лавочке Степаныч поведал нам страшную историю о том, как он в юности заплутал зимой в тайге, и набрел на медведя шатуна. Вопреки логике, обедом для медведя он не стал, а все случилось в точности до наоборот — медведь стал обедом для Степаныча, ну а дети после этого (за глаза, конечно) иначе, как Федя, его уже не называли.

Помощник начальника столовой в интернате, а здесь — просто главный по всему, что связано с едой — толстая и вредная тетка Мария Георгиевна по прозвищу Авот, которая просто обожала поймать где-нибудь праздно шатающегося воспитанника и посвятить всю его оставшуюся жизнь полезной работе на благо столовой под непрекращающиеся нравоучения, подкрепленные примерами из доблестного прошлого самой Марии Георгиевны. Причем большую часть своих рассказов она начинала с фразы «А вот», за которой следовал очередной яростный пример того, как здорово было раньше, а теперича, конечно, уже совсем не так. Те, кто выжил после таких экзекуций, о проведенных на кухне часах предпочитали не говорить, лишь с криками просыпались по ночам.

Старшая воспитательница Елена Петровна, сухая женщина шестидесяти лет с мягким голосом и серыми невзрачными глазами имела прозвище Дача. Прозвищем своим она была обязана тем, что большую часть своего времени посвящала рассказам о том, какие именно редкие растения она будет выращивать на даче сразу после выхода на пенсию. Как нам по большому секрету поведал один из ее подручных-воспитателей, которых мы между собой называли «надзирателями», рыжий усатый Андрей Сергеевич, по прозвищу Корней Чуковский (за небывалое сходство с насекомым из известного произведения), Елене Петровне шестьдесят было уже минимум лет пятнадцать, и рассказы про дачу за эти годы не претерпели ни малейших изменений.

Второй надзиратель, невзрачный малый по имени Валера, прозвища не имел — его имя и так сразу говорило любому ребенку, о ком идет речь. В общем-то, нас он не доставал — на работу ему по большей части было плевать, но среди своих коллег он пользовался дурной славой. Как, опять же по пьяной лавочке, нас просветил Федя, если бы не родственник в городской администрации, Валеру давно бы уже вышибли из интерната за воровство и попытки приторговывать какой-то дрянью среди контингента. Дети в интернате, конечно, так себе клиенты для барыги, денег у нас не было, но любой желающий мог попросить дозу без оплаты, а взамен выполнить какое-нибудь поручение Валеры. Слухи ходили самые нехорошие, но за руку его так и не поймали.

Такая вот сборная обеспечивала наш покой, уют, безопасность и прочая, прочая. Вратарем в дополнение к великолепной пятерке служила мастер чистоты и гигиены помещений, мадам неизвестного возраста и происхождения, которая называла нас исключительно свинотами, причем в ее исполнении данное слово приобретало чудовищно забавный акцент и звучало как «Свынота». Как ее называли дети, думаю, уточнять нет смысла.

Теперь о нас. Мы — это тринадцать детей в возрасте от пяти до тринадцати лет. У всех нас была черта, которая нас объединяла: нам некуда было уехать из интерната. Конечно, в интернате было около трехсот детей: Неблагополучные дети, дети с задержкой в развитии, неполные и полные сироты, и еще всякий сброд, который никому особо не был нужен. Но на два летних месяца подавляющее большинство возвращалось домой. Все, кроме нас. Нам возвращаться было некуда. Мы — найденыши, без родины и семьи. Интернат — наш дом.

Поэтому лето мы проводили в стенах интерната. Это было самое лучшее время: взрослым было не до нас, учиться не надо было, и пусть с территории интерната нам было выходить запрещено под угрозой расстрела на месте — это все равно были два месяца свободы. Я предпочитал проводить их, читая самые разнообразные книги где-нибудь в тихом уголке. Не то чтобы подобное времяпрепровождение как-то отличалось от моей обычной деятельности, но во время учебы найти укромный уголок было почти невозможно, а если тебе и посчастливится, то через пять минут какой-нибудь придурок тебя найдет и выгонит под предлогом, что нормальным людям надо заняться важными делами, а всякие ботаники могут затолкать свои книги себе в интересные места, и лучше это сделать где-нибудь еще. Только летом я мог целый день провести на одном месте, никому не нужный, и никем не трогаемый.

Это было мое любимое время.

Но в этом году нас ждала внезапная новость: какие-то высокопоставленные люди из области внезапно озаботились условиями, в которых мы проживаем, и, по прошествии всего лишь пары месяцев, приняли решение о полной реконструкции здания интерната. По факту, конечно, все это вылилось лишь в более или, чаще, менее заметный косметический ремонт наиболее страшно выглядящих классов, коридоров и комнат, но всех «невозвращенцев» (так, с легкого языка Феди, называли детей, которые на лето не возвращались домой) решено было вывезти куда-нибудь подальше, якобы для заботы о нашем здоровье, а по факту, чтобы не путались под ногами. В результате в начале июля нас погрузили в разбитый пазик с выведенной на лобовом стекле надписью «ети» (к которой какой-то остряк уже успел пририсовать маркером букву Й) и повезли в неизвестном направлении.

Смотреть сквозь пыльное окно на проплывающие за окном пейзажи для детей, которые годами не покидали пределов одного здания, было ужасно интересно. Мы, конечно, имели некоторое представление о том, как живут люди за забором, но увидеть это вживую было совершенно необыкновенно. В итоге всю поездку по городу мы просидели, прилипнув лбами к грязным стеклам автобуса. Когда городские улицы сменились полями и лугами, интереса у нас поубавилось (че там интересного, трава да земля, да изредка какая-нибудь речка-говнотечка, вот невидаль), и самые нетерпеливые уже начали спрашивать, когда же мы, уже, наконец, приедем. На что Валера посоветовал нам закрыть ротовые отверстия, иначе он закроет окна и люки, и устроит нам газенваген. Что такое газенваген, практически никто не знал, но рты, на всякий случай, закрыли. Мало ли.

Через несколько долгих часов автобус миновал какую-то запущенную деревушку, и, спустя еще четверть часа перевалов по ухабам, наконец остановился. Не обращая внимания на грозные крики Дачи и Чуковского, мы с воплями высыпались из автобуса. Всем, конечно, было интересно, куда нас привезли, но после душных часов поездки главным было просто ощутить твердую землю и свежий, пусть и жаркий, воздух. Так, наверное, чувствуют себя подводники, вернувшиеся на материк. Ну или может быть не так. Я бы, если бы был подводником, наверное, испытывал бы именно такие ощущения.

Через полминуты, когда первый ажиотаж спал, Лешка Гаранин позволил себе вопрос касательно цели нашего прибытия. Вокруг был только лес и тонкая, теряющаяся полоска дороги, уходящая вверх по склону. Неужто нас, как мальчика-с-пальчик, решили вывезти в лес и оставить тут на съедение?

Сомнения развеял командный голос Чуковского. Высказав свое мнение об умственных способностях малолетних дурачков, он, в очередной раз вспомнив свою службу в качестве сержанта в десантных войсках, отдал команду кругом, и, обведя нас вокруг автобуса, представил нашим взорам дом, где нам предстояло провести ближайшие два месяца.

Дом был… никакой. Вот и все первое впечатление. Хотя на нас, как я уже говорил, произвести впечатление было легче легкого. Но вот этот дом никакого восторга у нас не вызвал — вообще никаких эмоций. Только какое-то ощущение, как будто кто-то внимательно, изучающе смотрит на нас. В моей памяти всплыла фраза, которую я где-то слышал: если всматриваться в бездну, бездна начнет всматриваться в тебя. Дом, конечно, на бездну не очень похож, но потом, вспоминая, я говорил себе, что ведь уже тогда понял, что что-то с домом не так.

Хотя, конечно, это неправда.

***

Остаток первого дня мы посвятили ликбезу по правилам поведения (часовому на посту запрещается: пить, курить и так далее по списку); экскурсии, во время которой мы узнали, где у нас кухня, столовая, лекционный зал, он же кинозал, он же библиотека, он же много чего еще, туалет на первом этаже (для взрослых), спальни для взрослых (опять же, на первом этаже), спальни на втором этаже, (мальчики налево, девочки направо), два туалета с умывальниками и душевыми возле лестницы, одна пустая комната в конце коридора и большой холл, пустой, за исключением древнего продавленного кресла, когда-то, вероятно, обшитого красной тканью, а сейчас равномерно серого от пыли и грязи. На это кресло неодобрительно покосилась Дача, шепнув Степанычу, что надо бы помочь этому реликту покинуть дом и упокоиться где-нибудь в тихом месте. И сделать это желательно сейчас. Побурчав что-то в ответ, Степаныч переглянулся с Чуковским, тот пожал плечами, и что-то тихо ответил Степанычу. Я расслышал лишь «че сразу-то», хотя его реплика была куда длиннее и обстоятельнее. Степаныч, однако, аргументам не внял, и яростно зашептал в ответ, помянув в своей речи «жеваного дрища», и что он на одном поле с ним не сядет. Так и не придя к консенсусу, они вернулись к общей процессии в рамках экскурсии по нашему обиталищу. Над нами был чердак, куда вход был строго-настрого запрещен, и Дача лично проверила висячий замок на двери, пообещав Феде всевозможные кары, если ключ каким-либо образом окажется у детей. Федя в ответ клятвенно пообещал, что отстоит ключ ценой своей жизни. Надо будет потом, все же, позаимствовать у него ключик (благо пока он спит пьяный, можно хоть на голове у него прыгать, все равно не проснется) и заглянуть на чердак. На чердаке в старых домах всегда много интересного.

В спальнях стояли железные продавленные кровати, на которых, судя по всему, спали еще солдаты Наполеона, и тумбочки, в которых еще отцы солдат Наполеона хранили свои пожитки. Держались они явно на какой-то волшебной силе и готовы были развалиться в любой момент. Любой момент настал, кстати, очень быстро, когда Яша Гаркуша со свойственной ему молодецкой удалью рванул дверцу ближайшей тумбочки. Тумбочка ответила ему «кря», и отдала дверцу без боя. Недоуменно повертев трофей в руках, Яша осторожно прислонил ее на место, уже мысленно представляя, какими эпитетами его наградит Федя, когда узнает, что ему предстоит чинить данную рухлядь.

Как нам поведала Дача, некие волонтеры уже провели операцию «Зачистка», вычистив и убрав вековые залежи грязи из нашего дома, но остаток работ и поддержание чистоты лежало на наших хрупких плечах, ну и на совершенно не хрупких плечах Свыноты. В результате, до ужина из чая и овощного рагу, а также после него, почти до отбоя, мы с тряпками в руках приводили свои спальни и весь второй этаж в надлежащий вид. Лозунг «Чистота — залог здоровья», бесконечно повторяемый Валерой, оставленным за старшего, заколебал нас значительно сильнее бесконечной пыли и не оттираемых пятен, так что команду «Приготовиться к отбою» от Чуковского мы приняли с небывалым энтузиазмом. После вечерней поверки, расчета и прочих армейских придурей Корнея мы наконец разбрелись по спальням. Восемь человек — в мужскую, и пять — в женскую. После такого насыщенного дня спать, разумеется, никто не собирался, всем хотелось обсудить новый дом и высказать свои соображения относительно того, как лучше провести ближайшие два месяца.

Именно поэтому через пять минут все дружно храпели.