День минувший. Часть третья

Мы сидели в комнатке, удивительным образом одновременно похожей и не похожей на каморку Степаныча в интернате, и пили чай с бутербродами с малиновым вареньем. Конечно, в определенный момент я думал, что вообще ничего больше съесть не смогу, но, как оказалось, мое отвращение к еде на варенье не распространилось. Такими темпами я и мясо когда-нибудь есть начну...

— А откуда это все, Евгений Степанович? — невнятно произнесла Женя. Невнятно не только потому, что рот ее был набит бутербродом, но и потому, что правая половина ее лица опухла, и Женя стала похожа на двуликого Винни-Пуха. К моему несказанному облегчению, претензий за столь радикальные методы выведения из состояния истерики озвучены не были, а Лена с Гараниным и вовсе, надо понимать, решили, что Женины травмы есть плод воздействия Авот. Благо что я сам выглядел еще краше — рука у Авот оказалась куда тяжелее моей, три зуба у меня шаталось, а левым ухом я стал слышать значительно хуже, чем раньше.

К сожалению, и благодарностей за спасение я тоже не дождался — даже элементарного спасибо, не говоря уж о «О мой герой, как же храбро ты бросился с ножом на адскую бабайку и спас меня! Забирай свою награду, я твоя!» Не то чтобы я на что-то такое рассчитывал, нет. Но все равно обидно немного.

— Откуда? От двугорбого верблюда! Много будешь знать, плохо будешь спать. Тут, мать, все не просто так. Восток дело тонкое.

Внешне Федя изменился мало, но вот говорить стал, в основном, идиомами и поговорками. Не худший расклад, как мы имели возможность убедиться.

— Да вы не кипятитесь, Евгений Степаныч! — Гаранин, который со Степанычем всегда был дружен, улыбнулся и отхлебнул чаю. — Нам ведь правда интересно.

— Дык, елы-палы… Я бы и сам не отказался, но многия знания — многия печали, так ведь? А еще я тебе, помнишь, говорил, не лезь туда, где все работает?! Эх, дети, дети, — Степаныч горестно вздохнул. — Угодили в переплет. Я еще с креслом этим, чтоб его, почувствовал неладное! А теперь вот он я. Свободен словно птица в небесах. Хочу — халву ем, хочу — пряники!

Судя по лицу, Лена не догнала, что имеет ввиду Степаныч в данном контексте, и я шепнул ей:

— Это из фильма.

Все еще не понимая, она, тем не менее, кивнула, и сказала:

— Спасибо, что спасли нас.

— Спасибо, чтоб тебя скосило! — Степаныч держался, как обычно, сурово, но было видно, что он тоже рад нас видеть. — Не спас еще. Так, помог немного в трудную минуту. Эта службишка не служба, служба вся, брат, впереди… Передохните чуток. Выбираться вам надо отсюда, ох надо...

— А вы знаете, где выход? — Женя с явным воодушевлением встряла в разговор.

— Эх, мать, я с тебя балдею! — Степаныч даже крякнул. — Если б знал, сидел бы я тут? Выхода нет, нужно писать, в чью-то тетрадь...

Степаныч снова вздохнул и замолк. От горячего чая, или же на отходняках от стресса, но я почувствовал, что вот-вот засну, и, чтобы взбодриться, уселся поровнее и задал свой вопрос:

— Евгений Степаныч, а что с вами произошло? Ну, в ту ночь, когда… Когда вы пропали.

Он посмотрел на меня, пожевывая губы, а потом закурил беломорину и, не вынимая ее изо рта, ответил:

— А ничего не произошло. Упал, очнулся, гипс. Зенки открываю, а я не у себя в кровати, а вовсе у черта на куличиках. Темно, холодно и мухи кусают. Побродил я, побродил, а потом, етить его душу мать, смотрю, а вокруг уже не так темно да тоскливо. Словно… Словно сроднился я с этим местом, будь оно проклято, екарный бабай...

Он смахнул слезу, помолчал и продолжил:

— Ну и набрел вот на это место, вместо, вместо нее… Начал тут потихоньку обживаться. В гости ходить, к Сове там, к Кролику… Плюшками тут балуюсь. Ты вот спрашиваешь, откуда? А хрен бы его знал, етить его бога душу мать… Только вот есть тут бутерброды с вареньем и все. А уж на что я малину-то люблю, но осточертели они мне, не могу их, проклятых, есть… Икры бы мне черной вот, эх… — взмахнув рукой, Степаныч замолчал, глядя в одну точку и думая о чем-то своем. Потом, как ни в чем не бывало, встрепенулся и продолжил:

— Пулемета я вам не дам. Зато вот, компас дам.

Он положил на стол старый советский компас, и гордо посмотрел на нас. Мы с Гараниным переглянулись, и он, как более душевный, осторожно спросил:

— А для чего он?

— Эх ты, балда! — Степаныч ударил ладонью по столу. — Живот — он не от пива, он для пива! Для чего нужен компас?

Он смотрел на нас и явно ждал ответа. Я выдал вроде бы очевидный каждому ребенку вариант:

— Чтобы ориентироваться?

— Неправильно, етить твою мать! Компас, он чтобы двери выбирать.

— А я как сказал? — обиженно начал я, но Гаранин жестом показал мне, чтобы я помолчал. Степаныч, тем временем, распалялся все сильнее:

— Когда космические корабли бороздят просторы большого театра, а мирный атом падает на голову вероятного противника, вы сидите тут и знать ничего не знаете! Иди сюда, научу.

Он обращался к Гаранину, но мы пошли все вместе. Федя попетлял немного между горами хлама, вышел к неприметной двери, распахнул ее и шагнул в треугольную комнату с тремя дверьми.

— Двери, брат, они как женщины, к ним подход нужен! Ты когда дверь открываешь, ты не дверь открываешь, ты путь выбираешь! Вот эта тропинка ведет к Одинокой горе! А вот эта — к Роковой. Ты компас взял в руку… Да не так, че ты его схватил, как бабу за сиську! Нормально держи, вот. К дверям подошел, на стрелку посмотрел, и понял, надо тебе туда, или нет.

Гаранин, несколько ошарашенный таким напором, спросил:

— А как понять-то?

— Затупок, ну жеванный же крот! Ведь были же люди как люди, и все вдруг стали кретины. Ну ты че? Встал, посмотрел, и понял! Че тут неясного-то?

По багровому лицу Степаныча было понятно, что он и впрямь искренне недоумевает, почему Гаранин не способен воспользоваться компасом. Я тоже во все глаза смотрел на компас, стрелки которого лениво крутились вокруг собственной оси, и пока слабо понимал, что именно Федя пытается нам втолковать.

— Ты сперва определись, чего ты хочешь! Человек без цели, он как мужик без хера — с виду как все, а выхлопа ноль! Увидел цель, не увидел препятствий, подошел, компас — хоба, и погнал!

Поморгав, Гаранин сосредоточился на компасе, потом сделал шаг к двери и нахмурился. Стрелка компаса вдруг замерла, и повернулась красным концом к двери.

— Я понял. Нет, правда понял! — Гаранин возбужденно подошел к другой двери, и через секунду радостно обернулся:

— Работает!

— Ну так, етить твою мать, еще бы не работало! Это не ваши китайские телефоны новомодные. Это, брат, техника! Давай сюда.

Гаранин резко перестал улыбаться и, пытаясь скрыть разочарование, отдал компас обратно.

— Да че ты сморщился, как жопа старика? Не бзди, я же сказал, дам компас, значит, дам! И за присутствующих здесь дам! А щас он мне нужнее. Надо ж вас обратно вывести еще.

— Обратно — это куда? — робко поинтересовалась Лена.

— Не дрейфь, не туда, откуда пришли. На родину вас верну. Родина, еду я на родину...

Он дождался, пока мы выйдем из треугольной комнаты и захлопнул дверь. Потом, когда мы сбегали за своими вещами, коих осталось не так много (один рюкзак с едой, теплыми вещами и мелочевкой был оставлен на поле боя), повел нас другим путем, поглядывая на компас, и вскоре нырнул вбок и открыл тяжелую деревянную резную дверь. За ней оказался, насколько хватало моих познаний, бальный зал времен императорской России — мне показалось, я даже разглядел лицо императора Александра Третьего, хотя в этом я совершенно не был уверен. Степаныч уверенно вел нас вперед, спокойно огибая два десятка танцующих сложный танец дам и кавалеров, и даже приветственно кивнул какому-то мужчине с гусарскими усами, который, скучая, подпирал каменную колонну. На нас, впрочем, гусар обратил пристальное внимание, но Степаныч сквозь зубы прошипел:

— Улыбаемся и машем, и идем за мной, как «Титаник» на айсберг...

Миновав зал, мы попали в очередной непримечательный коридор, из которого вышли в круглую комнату с четырьмя дверями. Меня все время подмывало спросить, что это за комнаты и от чего зависит количество дверей, но Степаныч постоянно был сосредоточен на компасе и параллельно напевал под нос песенку друзей Сергея Михалкова, так что беспокоить его я не решился. Спустя еще два перехода Степаныч остановился, помолчал, поводив носом, и повернулся к нам:

— Все, дальше сами. Меня не пускает. Я уже… Часть корабля, часть команды. На, держи, — он бросил компас Гаранину, и тот неловко поймал его. Повисла пауза. Явно не зная, какие слова подобрать, Лена сказала:

— Спасибо вам… За все, Евгений Степаныч. И...

— Спасибо… — прервал он ее. — Спасибо на хлеб не намажешь. И в карман не положишь. Бегите. Бегите отсюда, нет тут ни любви, ни тоски, ни жалости. Все, удачи.

Не прощаясь и не оборачиваясь, он нырнул в дверь, из которой мы пришли, и закрыл ее за собой. Мы переглянулись, и Гаранин, глядя на стрелку компаса и явно стараясь подражать Степанычу, подумал и подошел к одной из дверей. Уверено открыв ее, он отступил на шаг и продемонстрировал нам запущенное убранство взрослой мужской комнаты.

Как же хорошо все-таки возвращаться домой, что ни говори! Пусть даже дом твой и не дом вовсе, а Дом. Надо скорее найти всех и рассказать, что мы вернулись. Они ведь беспокоятся, наверняка… И мы ведь тоже беспокоимся. Надо скорее узнать, все ли тут в порядке. Я закрыл дверь, подождал секунду, снова открыл ее, и чуть не столкнулся с Аней Масловской. Не знаю, как, но я сразу понял, что что-то случилось. Может, по ее осунувшемуся лицу, а может, по тазику с красной водой и окровавленным полотенцам, которые она держала в руках. Не знаю, как именно, но я понял. Что все не в порядке. Что все уже никогда не будет в порядке.

***

Мы сидели возле кровати, молча глядя на бледное лицо Бортника. Краткий пересказ их злоключений не занял много времени: вскоре после нашего ухода Танюшка (милая, добрая и ласковая девочка, которая, казалось, вообще не умеет ни на кого злиться) умело сагитировала всех на саботаж. Заперев верхнюю дверь (ради безопасности, ведь мало ли, кто мог оттуда прийти), они собрались и пошли вниз. Оставив на первом этаже только Тытаря с Мышкой, строго-настрого наказав им дежурить возле нижней двери и ждать их возвращения. Что именно произошло внизу, Аня пропустила, залившись слезами, но результат мы видели, в общем-то, самостоятельно.

Барамзина была схвачена Свынотой. Теперь они с Шушиным обрели единство… Я даже мысленно обругал себя за неуместный цинизм. Они все равно были моими друзьями, практически братьями и сестрами по сиротскому несчастью, особенно здесь, в Доме. Судьба Половинкина, затерявшегося где-то в коридорах, осталась им неведомой — и мы, коротко посовещавшись, решили ничего не говорить. И так уже хватает причин для слез.

Сама Аня и Гаркуша были практически невредимы: куча ссадин, хромота и заплывшее от удара об дверь лицо Гаркуши не в счет. Меньше повезло Бортнику — возможно, даже меньше, чем Половинкину с Барамзиной.

В данный момент он лежал на втором этаже, в спальне, и левая половина его тела медленно догнивала, разъедаемая неведомой Свынотиной кислотой. Никто не знал, чем ему помочь, а даже если бы и знали — что-то подсказывало мне, что уже поздно. Как сказала Аня, он перестал кричать пару часов назад и теперь лишь тихо хрипел, пуская кровавые пузыри.

Смотреть на это было невыносимо, но, ведомые совершенно непонятным чувством долга, мы стояли и смотрели. Смотрели, как умирает один из нас. И это было стократ хуже, чем видеть то, что осталось от Половинкина, или даже ощущать свою беспомощность, когда Свынота утащила Шушина во тьму.

Я вдруг ясно осознал, или даже не осознал, — поверил всем своим разумом в то, о чем раньше даже не думал. Всерьез, по крайней мере. Несмотря ни на что, после всего, что с нами произошло, я все равно относился к происходящему как к игре, и, как в любой игре, твердо знал, что со мной ничего не случится. Что в любой игре можно победить. Но победить в игре против Дома было нельзя.

Сидя на кухне, мы в тишине созерцали стаканы с чаем и думали каждый о своем. Усталость от беготни по длинным лабиринтам подкосила нас, и даже встреча с Федей уже не воодушевляла, как раньше.

Нас осталось восемь от тринадцати, и один из нас мог не пережить эту ночь. Или следующую. Или… Не важно. Ему недолго осталось.

— Ему ведь недолго осталось, так? Я… Я думаю, мы должны ему помочь.

Я не сразу понял, что Лена произнесла это вслух, настолько ее слова совпали с моими мыслями.

— Помочь? Как, Лен? Даже если бы у нас тут был врач...

— Ты понял, о чем я.

После нескольких секунд Гаранин и впрямь понял, о чем она. По его лицу стало понятно, что он подавил первый всплеск, скорее всего, пафосно-героический, в стиле «Он наш друг, и у него все будет хорошо, надо только верить и надеяться!». Молча он смотрел в глаза Лене, а потом опустил голову в ладони. Я не поверил своим ушам. Гаранин… плачет?

Видимо, даже у лучших из нас сдают нервы. Мы ведь по-прежнему дети, что бы с нами ни происходило.

— И… И как ты предлагаешь… Ему помочь? — Женя явно старалась подбирать слова так, чтобы не приблизиться к опасному слову «смерть» и его производным. Я всегда иронизировал над тем, как люди стараются не говорить какие-то вещи вслух: например, говорят «крайний» вместе «последний», и ладно, когда это летчики или парашютисты, но говорить «кто крайний» в очереди, на мой взгляд, верх идиотии. Но сейчас я ее прекрасно понимал — я и сам чувствовал, будто неосторожным словом можно… привлечь что-то. Здесь, в Доме, можно было привлечь что угодно.

— Коля, ты у нас… самый начитанный. Можешь что-нибудь предложить?

Честно говоря, подобной ответственности я никогда не желал. Я вообще любил давать советы, как правило, в такой форме, чтобы ответственность за их исполнение (или нет) полностью ложилась на объект совета. Ну а в вопросы важные старался вообще не влезать, и, наверное, правильно делал, история с Гаранинской открыткой тому подтверждение.

А теперь надо сделать выбор… Выбор за другого человека. Собственно, мое мнение касательно правильности того, что мы задумали, как бы и не учитывалось. Я мог бы, разумеется, выступить с речью на тему недопустимости эвтаназии в отдельно взятых остатках сиротского братства, но и у меня не осталось никаких сил спорить и бороться. Проще было плыть по течению.

— Ну… Смотря что у нас есть в аптечке. Передозировка препаратами… Аспирин, парацетамол… Долго, ненадежно, мучительно. Хлороформ? Нету? Ну… Пузырек воздуха в вену… Сложно, ненадежно.

Я поднял глаза, и посмотрел на Лену.

— Самое гуманное — перекрытие кислорода. Он… без сознания, так что даже ничего не почувствует, наверное. Ну, взять подушку, и...

Женя смотрела на меня, широко раскрыв глаза. Не ожидала, что я соглашусь? Или что начну всерьез рассуждать о вариантах?

— Ну и… Кто пойдет? — голос Лены дрожал, но в нем отдаленно ощущалась какая-то странная решимость. Будто это она умирает, и она делает выбор.

Я посмотрел на часы. Половина девятого вечера...

— Надо подождать. Хотя бы пару часов, пока все… разойдутся. Ни к чему ставить их в известность.

— И заставлять Рому… страдать? Лучше сейчас. — Голос Колесовой все сильнее обретал уверенность, и меня уже самую малость начинало это беспокоить, в сочетании с темными проблесками в глубине ее глаз.

— Погодите, — глухо произнес Гаранин. — Он еще жив. Мы не можем… Вот так, втихаря. Надо собрать всех. Объяснить им… Дать возможность… попрощаться.

— Чтобы выслушать очередную истерику? Лучше так. — Лена была явно против. Честно говоря, складывалось ощущение, что ей и впрямь хочется… убить кого-нибудь.

— Как — так? — Гаранин подскочил, глядя на нее. — Как ты вообще можешь за него решать?

— А что ты предлагаешь? Сидеть и ничего не делать?! — В глазах Лены тоже стояли слезы.

— А ты хочешь пойти и просто взять, и все?

— Да! Я думаю, это будет правильно!

Они уже кричали в голос, не замечая ничего вокруг.

— Думаешь? Ты — думаешь? Ну тогда иди! Давай, иди. Раз такая смелая!

— И пойду! Если вы все боитесь, я пойду!

Не знаю, чем бы все кончилось. Подрались бы Лешка с Колесовой, или наоборот, или она и впрямь пошла бы и задушила Бортника. Но на кухню серой тенью скользнул Тытарь, и тихо произнес, дождавшись паузы:

— Рома умер.

Остаток дня прошел в траурном молчании. Мы поднялись наверх, где уже все собрались, и Аня уже при нас, явно подражая каким-то фильмам, накрыла лицо Бортника простыней. В комнате резко пахло хлоркой и гниющим мясом, и слишком уж отчетливо застыла на стенах печать смерти. Неловко потоптавшись у двери, Гаранин прошел вперед, присел рядом с кроватью и молча склонил голову. Молится он, что ли? Лена села рядом с ним и, оглянувшись на нас, словно извиняясь, взяла свисающую правую руку Бортника и зажала ее в районе запястья, проверяя пульс.

Меня занимал другой вопрос. Что нам делать дальше с телом? Похоронить? Устроить погребальный костер? Могилу нам выкапывать совсем негде… Разве что попроситься на постой к Даче. Но наверху нас опять, скорее всего, ждут...

Пока что мы просто ограничились тем, что перенесли тело Ромки в пустующую комнату, и положили рядом с креслом. Словно это склад… вещей, которые мешают нам своим присутствием, но мы не можем от них избавиться. И вообще, кто придумал тело называть — телом? Подразумевается, что когда человек умирает, от него остается только тело, а душа… Улетает в лучший из миров.

По тому, что я видел здесь, я совершенно не был уверен, что душа, даже если такая субстанция существует, может улететь в рай. Скорее всего, наши души останутся здесь навечно. Ни рай, ни ад нам не светят. Хотя, быть может, мы уже в аду?

Тогда хотелось бы верить, что мы хотя бы в Чистилище. Что выход есть. Что есть искупление. Но, если честно, пока я искренне надеялся, что мы еще живы.

Я ожидал, что ночь принесет кошмары, и мертвый Бортник будет тянуть руки к нам, или хотя бы горестно вздыхать. Но снились мне лабиринты и бег, и под утро даже то, как мы остались вдвоем, почему-то с Женей, а не с Колесовой, и...

Проснулся я с внезапным… умиротворением? Нет. Я все еще боялся, и ненавидел это место. Но сон принес мне какое-то новое ощущение. Едва уловимое, но во сне я старался заботиться и защищать, и с этим чувством мне проще было решиться на то, что я задумал.

Утро прошло под серой пеленой вины и невысказанных упреков. Мне казалось кощунственным начинать разговор о наших дальнейших действиях прежде, чем мы… Простимся с Ромой и решим судьбу его тела. Будто мне до него нет дела, а это было бы неправдой. Мне было жаль его. И его, и Шушина, и всех остальных. И в то же время я чувствовал, что пока у меня есть силы и решимость, надо действовать.

Решимость действовать значительно окрепла, пока я мылся в душе. Стоило мне намылить голову, как я ощутил запах табачного дыма — неожиданно крепкий, у меня даже глаза заслезились. Решив, что это Гаранин, наконец, докатился до Беломора, я возмущенно произнес:

— Лех, ты дурак? Другого места не нашел?

Смыв шампунь, я выглянул из выложенной кафелем кабинки и встретился взглядом с усатым мужиком лет сорока, в полосатом мужском купальнике, как на старинных фотографиях. Дружелюбно улыбаясь, он изобразил поднятие шляпы, и произнес:

— Доброго утра, юноша, — после чего продолжил пускать колечки из дыма. Был он, несомненно, очень приятной наружности, несмотря даже на легкую прозрачность, но я подобного дружелюбия не оценил и с воем выкатился из душевой в холл. Дядька, ничуть не задетый моим поведением, вышел из душа вслед за мной, деловито кивнул и ушел куда-то в стену, ведущую наружу. Сглотнув, я оглянулся, понял, что стою совершенно голый и мокрый под взглядами, в том числе и женской половины нашего общества, и, неловко прикрываясь руками, спиной вперед вернулся в ванную.

К моему счастью, о данном инциденте никто не упоминал (ну, если не считать пары смешков и перешептываний между Колесовой и Рудневой), и у меня было время спокойно подумать и решить, что делать дальше.

Начать я по старой привычке решил с Гаранина. Отведя его в сторонку (в курилку), я начал разговор.

— Есть мысли?

— На тему? — Гаранин курил по-прежнему «Винстон», не глядя в мою сторону, периодически покашливая и делая вид, что его покрасневшие глаза — признак переутомления и раздражения сигаретным дымом. Я тактично делал вид, что так оно и есть.

— На тему… всего. Что делать будем, Чапай?

Он грустно улыбнулся, и ответил:

— Не знаю, Петька. Победить бы белых, и вот тогда такая жизнь начнется...

— Надо что-то решить с телом.

Я постарался, чтобы слово «тело» в моем исполнении прозвучало так, как и должно: официально, но в тоже время не сухо. Что я как бы не раскис, но мне и не все равно. Мужественный друг у могилы падшего товарища. Точнее, у тела, с могилой у нас как раз и были проблемы.

— Надо. Есть идеи?

— Хоронить негде. До земли… До земли неизвестно сколько. Оставить как есть — некультурно, да и… Негигиенично. Сжечь… Можно, но дымом потравимся. Да и вообще...

— Сжечь, говоришь?

В его глазах снова появилась та самая мрачная решимость, которая вчера, казалось, окончательно покинула Гаранина.

— Ты прав. Нужно сжечь.

— А дым? А пожар? Нам-то куда деваться?

— Ты и сам знаешь.

Удивленно глядя на него, я пытался понять, что же я такое знаю, и не мог.

— Ты о чем?

Гаранин усмехнулся, потушил сигарету об лакированный стол и выбросил окурок куда-то в угол:

— Вниз. Пойдем вниз.

Через несколько секунд я догнал, и уже начал улыбаться, как вдруг осознал.

А ведь он не шутит.

— Шутишь так, да? Смешно.

Все еще улыбаясь, он помотал головой и потянулся, хрустнув позвоночником:

— Ничуть. Ты же слышал этого мудака. Выход из дома лежит через подвал. Мы же хотим выбраться?

Я ошарашенно смотрел на него.

— Хотим, конечно, но… Но не всем же туда переться! Ты же понимаешь, что там опасно? Очень… Супер-опасно! — я не был сторонником слова «супер», но в данной ситуации не смог подобрать иного увеличительного оборота. — Там вообще что угодно может быть, если даже Свынота по сравнению с тварью, сидящей там, всего лишь… несчастное создание! — вспомнил я слова трубочника.

Лешка перестал улыбаться и покачал головой.

— А я думаю, что там не монстр. Он же сказал — худший кошмар? Ну, я готов встретиться со своим худшим кошмаром. Вряд ли он будет сильно хуже того, что творится тут у нас.

— Да ты… Да ты спятил! Ты что, правда собрался тащиться туда всем табором? Даже… Даже если трубочник не врет, и там можно найти путь к выходу! Ну блин, я думал, я пойду один! Ну, может, вдвоем, если бы ты захотел. Точнее, ну максимум вдвоем! А то, что ты предлагаешь, это бред. У тебя температура, наверное. Вон и глаза красные… Тебе надо полежать.

Я нес полную ахинею, потому что не знал, как реагировать на слова Гаранина. Но это же и впрямь маразм. Самоубийство. Лешка, тем временем, вышел из курилки, засунув руки в карманы, и, дождавшись, пока я его догоню, глухо произнес:

— Оглянись. Чего нам ждать? Там есть надежда. Хоть какая-то. А тут… А тут ничего. Надо идти вперед… иначе мы так и останемся здесь. В Чистилище.

Округлившимися глазами я смотрел на него, не веря своим ушам. Судя по всему, он и впрямь… начинает сходить с ума. Вообще я где-то читал, что детская психика меньше подвержена именно надломам из-за внешних воздействий в силу большей пластичности, но, зато более подвержена именно искажению из-за психологических травм. Ну, в том, что из нас, если кому-то повезет вырасти, вряд ли получатся психически здоровые взрослые, я сомнений не питал. А вот наблюдать, как твой друг начинает… сходить с ума? Было довольно жутко.

— Ну… Ну не тащить же туда Мышку с Тытарем? Они ж совсем… совсем маленькие.

— Нет? А что ты предлагаешь? Тут их оставить? Ну тогда уж лучше… подушкой. Гуманнее.

При упоминании о подушке нервы сдали уже у меня. Оскалившись, я ударил его. Я в драке не особо хорош, но попал удачно, так, что Гаранин не удержался на ногах и упал на бок. Впрочем, он довольно резво поднялся и двинулся ко мне. В этот момент мой боевой запал уже начал иссякать, я поднял руки, то ли пытаясь прикрыть лицо, то ли извиниться, но Лешка двумя точными ударами в живот и в нос в свою очередь уронил меня на пол, а потом сел сверху, прижав мои руки к полу, и занес кулак для нового удара.

— Успокоился?

Во мне снова всколыхнулась ярость, но, поерзав под ним, я не сумел высвободить руки и лишь грозно хлюпал носом, втягивая обратно кровь. Он шумно выдохнул, слез с меня и протянул мне руку. Подумав секунду, я воспользовался его поддержкой, поднялся на ноги, и обнаружил, что за нашей стычкой наблюдают все — Лена с Женей со второго этажа, а остальные на выходе из кухни. Улыбнувшись (лучше бы он этого не делал, я, судя по всему, разбил Лешке губу, и улыбка превратилась в окровавленный оскал), Гаранин произнес:

— Это был суд поединком. Победила дружба. У нас есть что сказать.

Не успокоенные таким пояснением нашей внезапной битвы, народы, тем не менее, начали собираться поближе. Дождавшись, пока все встанут рядом (Женя подошла ко мне и осторожно пощупала меня за переносицу, задав два идиотски милых вопроса — не болит ли и не сильно ли меня ударил Гаранин?), Лешка в который уже раз начал вещать с броневика.

— Как все вы, наверное, понимаете… Кхм, нет. Не так. Вчера, а, вернее, уже позавчера, мы ушли с конкретной целью — получить ответы на вопросы, и мы это сделали. Этот… — Гаранин чуть стушевался, поглядел в пол, но продолжил: — Этот человек, не знаю, как его зовут, ответил на некоторые наши вопросы. В числе прочих… Он сказал, где искать выход из дома.

Встревоженные, осунувшиеся лица четверки, не принимавшей участия в наших скитаниях, осветлились надеждой. Почувствовавший воодушевление Гаранин продолжил:

— И мы хотим… Хотим пойти и найти. Выход. Вот, такие дела.

Повисла тишина. Аня посмотрела на остальных, и первой задала вопрос:

— И вы опять оставите нас здесь?

Гаранин посмотрел на меня, потом на Колесову, и уверенно ответил:

— Нет. На этот раз пойдем все вместе.

Лена, словно она заранее знала обо всем, удовлетворенно кивнула, а вот Руднева явно подобного поворота не ожидала:

— Вы чего? Да это же… Это же опасно! А если опять эта училка… ну, с ожерельем, или Дача?! Или Авот?! Вы че, совсем с дуба рухнули?

Гаранин, казалось, был готов к таким возражениям. Не повышая голоса, он мягко, словно убаюкивая, чуть улыбнулся и ответил, глядя на Лену:

— Это выбор без выбора. Либо остаемся здесь, либо идем. Все вместе. Если хотите — можем, конечно, проголосовать. Только смысла в этом нет. Ждать нам нечего… Я думаю, это всем очевидно. Единственная возможность — пойти туда. Опасно? Да, опасно. Но мы ведь храбрые, и опасностей не боимся, да? — он, еще шире улыбнувшись, ткнул Мышку, которая стояла, прижавшись к Лене, в кончик носа, и та робко улыбнулась в ответ.

— Решено, — подвел итог Гаранин. Ловко он, конечно. Однако, вопреки моему впечатлению, он все-таки спросил:

— Сейчас будем собираться. Если у кого-то есть идеи, или вопросы, говорите.

Масловская шмыгнула носом, и тихо сказала:

— А… Рома? Мы же его не оставим… Вот так?

Лешка покачал головой, и произнес с внезапной злобной решимостью:

— Нет. Мы устроим ему погребальный костер. Такой, что его запомнят. Надолго запомнят.

Что именно он имел ввиду, я понял уже после обеда, когда мы собрали все, что можно было унести и что могло пригодиться нам в нашем походе, и сложили все вещи возле двери в каморке Степаныча, в данный момент подпертой тяжелым столом из курилки. Вчетвером, с Гаркушей и Леной мы, повинуясь указаниям Гаранина, выволокли еще один стол и поставили его в центре холла. На него сложили все, что могло гореть: обломки кроватей, стульев, порубленный кухонный стол (Гаранин сам поработал топором), книги из библиотеки (на такое варварство я даже смотреть не стал, и таскал их с закрытыми глазами), — все это сложили в кучу, загромоздив стол. После этого Лешка сказал:

— Кузнец… Пойдем. Яша, Ванька, вы с нами.

Лена округлила глаза, взяла Тытаря за плечи и произнесла:

— Может, лучше я?

— Не надо.

Пока мы вчетвером поднимались по лестнице, я раздумывал, что стоит за странными попытками мужского воспитания от Гаранина. Неужели он и впрямь надеется… На что? Не знаю. И спрашивать не буду. На втором этаже, однако, Гаранин сперва заглянул в обе спальни, очевидно, проверяя, не забыли ли мы там чего-нибудь важного, а потом распахнул дверь в комнату с креслом и, подойдя к савану из простыней, молча кивнул нам, предлагая взяться за край панцирной сетки от кровати, которая служила ложем для нашего безвременно почившего товарища.

Вопреки моим опасениям, вонь разложения почти сошла на нет, уступив кисловатому запаху… словно маринованного мяса. Некстати вспомнилась мясная кладовая Авот, и я, с трудом подавив рвотный рефлекс, взялся за свой угол и по команде поднял его. Тащить было жутко неудобно, сетка впивалась в пальцы, а Бортник норовил скатиться с носилок, особенно на лестнице. В итоге Лена все равно пришла нам на помощь, и, под неодобрительным взглядом Гаранина, придерживала нижний край савана, не позволяя ему уехать в светлое будущее без нас.

Когда мы, наконец, водрузили тело Бортника на груду дров, повисла пауза. В таких случаях надо что-то сказать… Вспомнить славные деяния викинга, помянуть его предков, чью честь он не посрамил, и его потомков, кои должны гордиться столь великим прародителем. Предков у нас не было, равно как и потомков, да и с великими деяниями у Бортника явно вышла накладка. Ну, не вспоминать же у погребального костра, как он на уроке труда во втором классе вылепил вместо пушки известную фигуру, чем вызвал яростное негодование у преподавательницы труда и еще более суровую кару от Дачи, поэтому прощание ограничилось короткой речью Колесовой:

— Прощай, Рома. Ты был одним из нас. Спи спокойно.

После чего Гаранин, выждав паузу и поняв, что больше никто ничего не скажет, начал поджигать газеты, напиханные тут и там в качестве розжига. Спустя две минуты стало ясно, что бумага горит хорошо, а вот дерево горит плохо, и в ход пошел уайтспирит, после чего пламя и впрямь разгорелось. Поскольку лак со стола тут же начал нещадно коптить, мы поспешили подхватить свои пожитки и, отодвинув стол, ушли по лестнице вниз. Я, так уж получилось, шел последним, и на краткий миг мне показалось, что на втором этаже стоит толпа едва различимых фигур, и все они с тоской и жадностью смотрят на разгорающийся костер, но в следующую секунду дым заволок все вокруг, я закашлялся и поспешил за остальными, захлопнув за собой дверь.

Рубикон пройден. Мы и впрямь… сожгли мосты, и отрезали себе дорогу назад. Теперь я понял, что имел ввиду Гаранин. Если нам повезет, пожар будет здоровский, и пламя распространится далеко. Это первый шаг на нашем пути — уничтожить свою персиковую косточку.

Просто назло.