Цифры или И смерти уже не будет

Для полного счастья нам в Конторе не хватало только пекельника. Как подфартило: их всего тридцать шесть на весь мир и нате, одного в наше, и без того вечно бурлящее, месиво. Впрочем, бурлящее не сильно, потому что сверху сидит босс, и бурление давит в корне. Безрабы, дежурящие у дверей, тоже не добавляют счастья, хотя за ними любопытно наблюдать из окна, и они безобидны. Ну сунут в лицо свой плакат — так охрана у дверей Конторы тоже может сунуть, кулаком в больное место.

Пекельник сидел за столом. Просто сидел и пялился на рамку монитора. Мне не было видно, какие цифры бегут по его виртуальному рабочему столу и вообще некогда за ним наблюдать — работы сегодня было больше обычного. Но за час новый «работник» прикоснулся к световой клаве только два раза.

К концу дня, когда я подстроился под ритм и немного разгреб работу, нашлось время припомнить, что он такое этот пекельник. Человек, который носит в себе наш общий ад и там, внутри, отвечает за грехи. Внешне никак не проявлялось что ему больно или хоть неприятно. Правда, Разрешенная Общая Вера учит, что муки за грехи в основном моральные, а это хуже, потому пекельники долго не живут. Но в нашей Вере слишком много противоречий. Например, утверждение, что если пекельников станет хоть на одного меньше, мир тут же потеряет равновесие и скатится в пропасть.

…По мне так пусть бы катился. Стоило выйти из Конторы, как навстречу кинулись отдыхавшие сидя на своих плакатах безрабы. Я скорчил свирепую рожу и даже рыкнул — помогло. Все вернулись на свои места, кроме Гракха. Черт знает, как его звали на самом деле. Но пару лет назад он таскал плакат с высказываниями подлинного Гракха, что-то о владении ничем и мнении народа. А потом раздобыл значок с ними же.

— Слушай, — сразу начал он свою обычную литанию. — Скажи, чего хочешь, и я это сделаю за умеренную плату.

Я был уверен, что сделает, и потому не желал связываться. Должны же быть у человека какие-то границы. Хотя безрабы, конечно, не люди. Для меня так вообще — просто цифры приходящей ко мне каждый день статистики. Еще и работать приходится — с ними и за них. Но мир устроен именно так. Девять с половиной человек на каждое место работы. Тем, кто работает, приходится платить налог на безработицу. Те, кто нет, уже ничего не платят, но и изменить не могут.

— Отвали, — предложил я Гракху. — забесплатно.

Он скорчил рожу, тоже обычную, и тащился за мной чуть не до самого дома. По счастью — молча.

Через пару дней в Конторе начали, наконец, говорить о пекельнике. Мой сосед по рабочей «клетке» ухитрился заглянуть в его, похоже, никогда не поднимаемые глаза. И на обеде с содроганием рассказал, что увидел.

— Адские огни. Нет, правда. Я ощутил, как с меня кожу сдирают.

Я бы и сам с удовольствием с него что-нибудь содрал. Придурок не умел работать с цифрами и всей Конторе приходилось за ним исправлять. Почти каждый день. Но придурок был каким-то там племянником босса, замене не подлежал и мог вообще не работать.

Нет, правда, это несправедливо. Почему племяннику босса и пекельнику можно, а остальным нельзя? Он так же сидел, уткнувшись носом в рамку. Пару раз я нарочно прошел мимо, убедиться — в рамке было пусто. Выходило, что он ничего не делал вообще, даже так, как придурочный боссов родственник. Не складывал, не делил и не сортировал никакие цифры. Тогда зачем он здесь? И за что получает деньги?..

— За то, что ему надо на что-то жить, — сказал Гракх.

Сегодня я использовал его, чтобы по пути домой выложить все свои соображения, зло и с разрешенными ругательствами.

— А если пекельник помрет, как безраб, от голода — то сам знаешь: «Мир канет, и смерти уже не будет…»

— Ни черта я не знаю, ты, дегенерат! — огрызнулся я и опасливо замолчал. «Дегенерат» было на самой грани разрешенной ругани. — Наверняка нас просто… убеждают в том, что нужно. И что мир сдохнет, если сдохнет один пекельник, и что нужно работать в поте лица…

— И что безраб не человек, — поддакнул он с самоиронией. — И если подумать, то пекельники все равно умирают, от старости. А мир ничего, стоит.

Мир стоял и босс стоял — надо мной. И орал. Нет, голоса не повышал, это не разрешено, но слова типа «безответственность», «неквалифицированность» и «позор всей Конторы» были хуже ора. Я вынес все. Босс не был прав, я не успел всего чуть-чуть и только сегодня… Нам добавили работы, так как у нас прибавилось людей, но прибавка в виде пекельника работой не занималась. Я злился и позволял себе отвлекаться и взглядом намекать ему, что пора бы начать вкалывать. В ответ он просто смотрел на меня безо всякого чувства, как я, наверное, смотрю на свои цифры, особенно когда их слишком много. Никаких огней в глазах пекельника я не заметил, но мои, небось, пылали. А на очередной взгляд он ответил кивком, словно что-то мне разрешал, словно имел на это право.

Я вызвал девицу. Даже двух, но вторая не явилась, точно для нее не имело значение как изменится цифра на ее личном счете. Ну, ее дело. А первая попросила коньяку…

Соседи вызвали моральный патруль и пришлось платить штраф… Но девица, кажется, осталась всем довольна. Я тоже. Петь во весь голос после разрешенного времени и выпить на двоих бутылку коньяка оказалось здорово. Наверное, это и есть свобода. В том числе и от греха.

А пекельник утром кивнул мне как старому знакомому. Я вспомнил, что в нем есть и мои грехи.

Почему вообще кто-то должен таскать в себе мои грехи и мой ад? До Разрешенной Веры вроде бы было иначе. Каждый мог верить во что хочет. Это ладно, это и сейчас можно. Только не очень хочется… Но ад был где-то снаружи. Почему вдруг он оказался внутри, в этих тридцати шести?

— Потому что так легче, причем тебе первому. С грехами внутри ты не смог бы эффективно работать, — ответил на это мой собеседник, безраб Гракх.

Сегодня он был даже без плаката и, подождав моего выхода из Конторы, ничего не стал говорить, а просто шел рядом, пока говорить не начал я.

Весь день я не мог отделаться от ощущения взгляда пекельника. Он мне не нравился, хотя не был враждебным. А может, именно тем и не нравился. Что я такого сделал чтоб тот, кто носит в себе ад, смотрел на меня благосклонно? Я ничего не сделал. Даже никакого особенного греха.

Оказалось, сказал это вслух.

— В том и дело, — заметил Гракх. — Люди уже не способны ни на что особенное… Кто-то захотел контролировать грехи и перенес пекло в пекельников. А может вышло как-то иначе. Может, кто-то решил, что в человека не поместится большой ад, а значит зла станет меньше. А я так думаю, наоборот, в человека больше влезает. Просто теперь это не нужно. Человек разучился грешить по большому.

И посмотрел эдак снисходительно. А я… я был изрядно подогрет очередным разносом босса, оскорблением неявившейся девицы, тем, что свобода, конечно, хороша, но за все надо платить. Налог на безработных. Налог на грехи. Пекельник так и сидел ничего не делая, все чаще одаривал понимающим взглядом и даже подсел за мой столик за обедом и попытался заговорить. Я не хотел всего этого. И он не имел право на что-то претендовать. Я и сам бы прекрасно разобрался со своим личным адом.

…А теперь у меня нет личного ада.

И самое главное с этим ничего не поделать. Босс никогда не станет орать на пекельника, зато начнет спускать собак на всех остальных. Я, как и безраб, не способен что-то изменить. Даже нагрешить по большому. Самый страшный грех, какой я могу представить — ошибиться в цифрах. Не из-за того, что моя ошибка сделает кого-то безрабом, понизит его статус или превратит в живого мертвеца без дома, семьи и прав. Если подумать, я окажу услугу обществу, избавив его от какого-нибудь придурка. Но босс смешает меня с грязью. Наверное, он уже забыл, что люди — просто цифры, их так легко убивать, одним больше, одним меньше — ничего не изменит.

Или изменит. «Мир канет…»

— Слушай, — сказал я, заткнув фонтан молчания Гракха, оказавшийся слишком мощным. — А убить ты можешь?

У него стало странное лицо. Но не удивленное, нет.

— Могу. Сколько платишь?

— Ты умеешь убивать? — ну не мог я не поинтересоваться.

В глазах безраба мелькнуло что-то, словно он вспомнил исторического Гракха.

— Я убивал, меня убивали… так сколько?

Я назвал цифру.

— Пять раз по столько. И ни цифрой меньше.

Я подумал. Вспомнил, как на меня теперь смотрят коллеги из-за благосклонности пекельника. А ведь я ее даже не заслужил. Не сделал особенного… хотел, но вторая девица не пришла. Вспомнил и кивнул. И пояснил, быстро и кратко, чтоб избавиться от попросившихся на язык слов, а потом смыть с языка их вкус:

— Прикончи пекельника.

Гракх не удивился и сейчас.

— Хорошо. Я приду, когда сделаю, знаю, где ты живешь.

Ждать — это, оказывается, долго. И это настоящее пекло. Но едва подумав о том, что знаю, каково приходится пекельнику, я выбросил эту мысль на помойку ума. Нечего ему сочувствовать. Сегодня он мне улыбается, а завтра захочет со мной дружить, и кто знает, чем это закончится. Вдруг пекельность это заразно. Даже если нет кто-то может решить, что я как он. А это было б хорошо, только если б тоже не пришлось работать. Наслаждаться жизнью и получать за это деньги. И тем, что за твои или чужие грехи орут не на тебя.

А у пекельника есть собственные грехи? Какие они?

Я потратил целые полчаса на мысль об этом и снова опоздал с работой. Вместо обеда пришлось пахать. Желудок урчал, в глазах рябило от цифр. Домой я еле тащился и все, чего хотел — чтоб меня не трогали. И чтоб этот день закончился. Или еще коньяка, говорят, это помогает. Но коньяк в одиночку не разрешен, а позвать некого. Я был наедине с собой. Даже мои грехи не рядом.

…Утром я не смог открыть дверь сразу — на пороге кто-то дрых, свернувшись в неопрятный ком. Гракх, кто же еще. Он встал, держа руки почему-то подмышками.

— Я сделал. Убил его.

И достал руки. Ладони были в красном.

Возникший вопрос был идиотским. Как. Этого я не хотел знать. И не мучился ли пекельник — ведь достаточно того, что он мучился при жизни. И было ли Гракху неприятно или страшно. Еще не хватало интересоваться чувствами безраба. А мир… мир, кстати, стоял. Все вранье.

Рукой в красном безраб протянул мне карточку для оплаты.

И я мог сейчас послать его к черту, и ничего бы он мне не сделал, как я пекельнику. Но вместо этого я позвал:

— Заходи.

Гракх вошел и замялся на пороге. Я не мог оставить его там и снова позвал, из-за спины:

— Пошли.

Безраб зашаркал мне вслед стоптанными туфлями. А ведь он грязный и спит на улице!

Но я усадил его, грязного, в замшевое кресло. Положил на стеклянный столик карту и взял рамку виртмонитора. Рука задержалась на кнопке включения, нажала. Сквозь раскрашенную в яркие цвета заставку я видел лицо Гракха и не узнавал его. Он казался мне каким-то особенно чужим и нездешним. Таким должен быть пекельник, но он представлял из себя всего-навсего плешивца со щеками в оспинах и толстыми пальцами.

Я набрал код платежей; одно касание и деньги уйдут на карту безраба. Но я почему-то помедлил и тут. Говорят, раньше верили в какого-то бога, который всем управлял. Это у него была монополия на пекло и на другое место, рай. А потом ее забрали люди. Рай каждый создает своими руками — его обеспечивают деньги и репутация, — а пекло — в людях. Но теперь я чувствовал себя так, словно этот «бог» смотрит на меня через рамку собственного виртмонитора и видит цифру.

Но Гракх все испортил — его лицо стало таким жалким, словно он, видя, как я медлю, перестал верить, что получит эти деньги. Мне стало его жаль и это оказалось больно.

— Не бойся, — сказал я зачем-то. — Сейчас все будет.

И нажал последнюю кнопку. На экране мелькали цифры, но лицо безраба сквозь них оставалось почему-то жалким. А потом я начал чувствовать себя странно. Что-то тяжелое поднималось изнутри и выталкивало на поверхность что-то еще, полегче. Как прилив выталкивает на берег пену. Пена и вышла — я ощутил на щеках мокрое. Гракх провел рукой по глазам, кажется, его тоже накрыло прибоем. Мир шатнулся, или шатнуло меня; беззвучный вопль наполнил воздух, как сирена давно забытой войны. К горлу подступил ком и стало нечем дышать. Или просто незачем.

Зазвенело. Я увидел, как разбивается стеклянный столик, медленно и неправильно, словно его рвали, а не били. А потом все замерло и стало тихо, и в этой тишине Гракх поднял осколок стекла и равнодушно провел по запястью. Захотелось сделать то же самое; но кровь не шла, только руки его по-прежнему были красны от крови пекельника.

— И смерти уже не будет, — сказал безраб.

Я не хотел думать, что это значит. Всего лишь бессмертие. Ко всему привыкаешь, даже к бесконечной нудной работе, которая никому не нужна. К запретам с их вечными «нельзя». Это просто очередное — нельзя умереть, потому что больше некуда идти. Рай рухнул вместе с миром, а пекло… может это и было пекло для всех нас.

Наверное, мы скоро это узнаем.

10.04.19 г.

Благодарность Александру Лешукову за порясающую тему.