Гора

Они поднимались медленно, никуда не торопясь, и молча. Кажется, даже не смотрели друг на друга. Зачем смотреть? Все знали друг о друге главное. И этого главного не меняло, кто как выглядел, был до мужчиной или женщиной. Вторым главным было — подняться, а для этого следовало помогать другим. Молчанием, невзглядами, и всем тем, от чего в прежней жизни хотелось завыть. Теперь это питало и придавало силы. Горд подумал, что, может, не только теперь, просто все слишком боятся одиночества чтобы признавать его полезность.

Сначала идущих было много, целая толпа, так что приходилось очень постараться, чтобы никого не задеть — это тоже почему-то было важно. Горд даже не видел дорогу, только знал, что идет по горе. Об этом напоминало едва заметное ощущение постепенного подъема. Потом толпа начала рассасываться, и он смог видеть — сначала в просветы между группами людей, а потом и просто, — обочины, где прокатывались один за другим шипастые шары размером с колесо детского велосипеда и блёклую совершенно неподвижную траву. Улучив минутку, он коснулся притормозившего шара — шипы оказались мягкими, как и сам шар, похожий на резиновый.

Вскоре людей осталось совсем мало — Горд по-прежнему старался не смотреть на других, но ощущал пустоту, и в то же время сохранял ощущение толпы, из-за шороха шагов, звучавшего со всех сторон, редких возгласов, размытых движений — словно рядом двигались призраки.

Вообще, конечно, глупо было идти по горе вокруг. Подъем не такой уж крутой как заметил вслух один из идущих, чем разрешил на себя посмотреть. Высокий и нелепо согнутый, наверное, еще не привык, что тут на него ничто не давит, он высказал свою претензию, начав с тихого тона, пригодного для просьбы, а закончив требованием:

— И вообще, почему нас никто не встречает? Так и заблудиться недолго!

Это заставило всех остановиться и обменяться взглядами.

Идущих осталось всего пятеро. Трое мужчин, вместе с Гордом, и две женщины. Возраст не определить, что-то среднее. Наверное, он сам выглядел так же, хотя помнил себя семидесятилетним.

Шипастые шары по обочинам тоже начали останавливаться, наскакивать друг на друга, и скоро скопились, слиплись в кучу и замерли, словно наблюдая.

— Почему все так? — спросила одна из женщин, темноволосая, с коротким, словно обрубленным хвостиком на макушке. — Ведь обещают совсем другое.

Они что, сговорились задавать глупые вопросы? Горд помнил, что им всем обещали. Уж точно не это. Но ведь и худшая часть обещаний не сбылась. Просто они стали сами по себе, по крайней мере, до вершины горы, где кое-что должно было сбыться.

— Плевать на обещания, — бросил согнутый. — Нам нужен проводник. Или не нужен.

Он повернулся в сторону обочины, шагнул… Шары зашипели, но не убрались с пути. Согнутый попытался обойти, но шары уже были совершенно везде, почти без просвета.

— Они мягкие, — впервые подал голос Горд. — Не уколешься.

Согнутый обернулся так резко, что даже разогнулся на миг.

— Вот сам и пробуй! — зло предложил он, словно изначально идея пойти вверх не по дороге принадлежала Горду.

Горд не знал, как себя вести. По сути, можно уже все, что угодно, потому что никто ведь не выговаривает соседу за прошлогодний дебош, когда сосед сыграл в ящик. Но в то же время раз они начали общаться, то продолжат, а идти долго. И иметь рядом с собой скандалиста или обиженного человека неприятно. Всего неприятного хотелось избежать, его хватало и до.

— А давайте уже пойдем дальше, — предложила вторая женщина, короткостриженая, светловолосая.

И все почему-то сразу согласились, словно только этого и хотели — просто идти дальше.

Но сомнение было посеяно; слова о проводнике достигли какой-то цели. Пятеро шли все медленнее, даже так ничего не сказавший второй мужчина, полноватый плешивец в спортивном костюме. Остальные, кстати, были одеты кто как. Горд в рубашке с брюками, согнутый в свитере крупной вязки, женщины в платьях блёклых цветов, выглядевших помятыми. Особенно любоваться нечем. Но больше тут все равно ничего не было, так что приходилось — не любоваться, а рассматривать, раз уж теперь стало можно. Замечать, что у свитера согнутого коротковаты рукава, что на собственной рубашке капли чернил, что спортивный костюм плешивого сделан в подвале, хотя маскируется под фирменный, а одежда женщин выглядит мятой и ношеной, как из сэконд-хэнда. И все постепенно замедлялись, вплоть до полной остановки. Как будто решили, что без проводника дальше не пойдут.

А потом из-за очередного поворота дороги вышло существо. Назвать иначе было трудно. Вообще Горд вдруг понял, что всю жизнь делил мир на людей и все остальное. Человеком существо точно не было, но, возможно, было всем остальным. Всем сразу. Глядя на приближающееся создание, Горд видел в нем то большого пса, то нечто крылатое, то почему-то жирафа с не очень длинной шеей. Жираф явно пришел из прежнего, из палаты, оказавшейся детской, с рисунками на потолке. Бегемоты, кролики… да, и жираф.

— Приветствую, — сказало создание. — Я ваш проводник.

В голосе было что-то женское, мягкое и певучее. И что-то от воды. Один образ наложился на другой и в итоге Горд стал видеть прозрачную, как вода или стекло фигуру, достаточно постоянную, чтобы опознать женские формы.

— Вовремя, — проворчал согнутый.

— Простите… — плешивец поднял руку как на уроке. — А зачем нам проводник? Тут же всего одна дорога.

Все переглянулись, вернее, обменялись одним и тем же взглядом, передав его от человека к человеку. Горд поймал взгляд последним; похоже, до всех дошло, что проводник в самом деле не нужен. Но он уже появился, и это смущало, словно дети попросили у бога корзину золота, получили ее, и теперь не знают, что с ней делать. Не стоило и просить.

— Мы разберемся, — пообещало существо и пошло… потекло вперед, плавно скользя по дороге вверх.

Просто идти следом было легко и правильно. Мысли снова стали уходить, убегать куда-то в туман или на обочину, к шипастым шарам, и Горд начал настраиваться на цель путешествия. Где-то там есть вершина горы и итог. Помнить об этом, не думая, что в итоге, было приятно. Просто подниматься, оставляя с каждым шагом что-то лишнее, тяжелое, шуршащее…

И это словно был совсем другой путь по какой-то иной горе. Шипастых шаров стало больше, но они уже не суетились и не спешили укатиться. Обочины украсились травой и синими цветами, очень простыми, немного похожими на васильки.

— Цикорий, — сказала женщина с хвостиком, она некоторое время шла рядом. — Цветок, приправа и лекарство.

— Любопытно, — согласился он, чтобы поддержать разговор. — Всё сразу?

— Обычное дело, — противореча себе, заметила спутница: если обычное, то зачем обращать на это внимание? — Цветам не нужно выбирать, бог создал их такими, как нужно. А человеку, чтобы меняться, нужна помощь свыше. И тот, кто знает, куда идти.

Она остановилась, и все поддержали ее в этом. Не-вода, идущая впереди, обернулась.

— Если тебя послал бог, почему ты так выглядишь? — спросила темноволосая. — Почему бескрыла и не сияешь?

— Может просто форма уже не имеет значения? — заметил плешивый.

— Здесь — имеет, — заметила Не-вода. — Я не посланник бога, хотя могу быть как цикорий — всем сразу, но не отвечу на твои вопросы.

— Бог тоже никогда не отвечал, — женщина как-то съежилась.

— Ну, началось! — проворчал согнутый. — Твой бог не истина.

Темноволосая словно удивилась:

— Я ничего не говорила про истину. Бог — это закон, которому надо подчиняться. Как старшему. Всегда есть старший.

— Может, старшая сейчас цель, — заметил Горд. — Или идея о том, что ждет нас вверху.

— Скорее идея — крутизна горы, потому что не должно быть слишком легко, — фыркнул согнутый.

Неожиданно вмешалась светловолосая, словно «старшая» это было о ней:

— Вам нужен привал?

И все почему-то сразу согласились.

— Да, я бы передохнула...

— И мне бы присесть…

— И я...

Горд поддакнул в свою очередь, слыша множественные четкие дающие ощущение присутствия тут и других людей эха — идущие с ними невидимки тоже хотели привала. И от этого почему-то он почувствовал себя спокойнее.

Светловолосая переглянулась с Не-водой.

— Делай, — просто сказала проводница.

На миг женщина, предложившая привал, нахмурилась, как если бы вдруг забыла значение слова «делать». А потом что-то изменилось — исчезла дорога, исчезла и сама гора и они оказались на полянке, где не было ни обочин, ни стоящей над ними каменной громады, только бесконечность зелени во все стороны и синева небес, тоже тянущаяся в бесконечность.

В мире, который они покинули, было мало цветов, Горд понял это только сейчас, оказавшись, как в ладонях, в яркости неба и земли, словно украсивших себя для странников горы. Пришлось зажмуриться чтобы не ослепнуть от зеленого и синего, но Горд продолжал видеть спутников и сквозь закрытые веки, только иными, наверное, прежними: светловолосая постарела, согнутый почти не изменился, разве что согнулся сильнее, женщина, говорившая о боге, сделалась тонкой, словно высохшей, плешивый обзавелся парой морщин и усталостью на лице. Это все было слишком удивительно, а удивляться Горд не был готов и открыл глаза, чтобы увидеть, что все сидят у костерка, невесть когда и кем разведенного. Огонь был неярким и потому на него было очень приятно смотреть, цвета мира в его свете уже не резали глаз. Горд сел к остальным.

Что-то прошуршало по высокой траве — чуть поближе подкатился один из шаров, по-прежнему державшихся какой-то своей стороны и обочины. Плешивый пристально смотрел на него — тот приблизился еще, дав себя коснуться. Мужчина, кажется, удивился тому, что шипы и правда оказались мягкими.

— Да, форма имеет значение… Жаль, что ты не собака, — это уже шипастому шару. — У меня была собака… И жена…

Горд отчего-то услышал разницу, словно на самом деле плешивый хотел сказать, что жена и собака плохо друг с другом уживались.

Никто не спросил и не попросил, но это же был привал. На привале полагается рассказывать истории.

— Я и жена, я и работа, — сказал человек в спортивном костюме, потеребив рукав. — Я и собака. Мои скульптуры из глины, потому что хотелось чего-то еще, кроме штамповочного цеха, жены и даже собаки. Выставка, куда пришли только те, кого пригласили. Потом я выставил свои скульптуры на улицу, где их разбили мальчишки.

— Разве так менее больно? — спросила светловолосая.

— Иногда хочется, чтобы было больнее и только потом — покоя. — Он снова погладил шипастый шар. — Все хотят покоя. Иногда только его. Если б там, наверху, я нашел его, то был бы доволен, хотя… Я кажется, уже.

— А я нет, и давайте пойдем дальше, — перебил согнутый, он начал подниматься, но так и не закончил движение и с удивлением посмотрел на свои плечи, словно кто-то держал его, положив на них руки.

— Покой… — Не-вода кивнула в сторону шара, словно разговор не прерывался попыткой побега. — Это форма покоя.

— То есть мне надо остаться тут, с ним, если я хочу покоя? — переспросил плешивый с легким сомнением. — Или я должен…

Он замолчал и Горд понял, почему — это было что-то именно для него и ни для кого другого. И внезапно увидел больше: вечернюю прогулку с собакой и машину, не сбавившую скорость. Так просто. И пес точно остался жив.

Можно было пойти и дальше, увидев жену, которая обнимала пса, оставшегося ей в память о муже, но Горд отмахнулся от достойной романа сентиментальщины.

Плешивый кинул в костер оказавшуюся у него в руках ветку, поерзал туда-сюда совершено беззвучным замком спортивного костюма, и вдруг попросил:

— Идите, я в самим деле останусь.

И несмотря на то, что кажется все, особенно согнутый, были готовы идти, прошла минута, прежде чем они начали подниматься. Горд не знал, как другие, но он не мог оторвать взгляда от возникавших в руках плешивого палок и того, как они полыхают в костре, и от шипастого шара, словно начавшего светиться.

Светловолосая, идущая впереди, отчего-то задала быстрый темп, Поляна быстро исчезла с глаз, но постепенно все замедлились, словно вновь возникшая гора, стоявшая надо всем, не терпела суеты.

Место оставшегося позади пятого точно занял призрак, и он не давал покоя согнутому. Один из всех, тот переходил с места на место, постоянно останавливался, словно хотел обдумать что-то, но потом нагонял остальных. Наконец он выбрал и пошел рядом с Гордом, и не молча.

— Я видел тебя… я тебя узнал, — сказал он почти сразу. — Это ты перевел книжонку, из-за который дети бросались с крыш.

Брюнетка сразу поняла, о какой книге речь. Она прервала попытку на ходу выгладить мятое платье ладонями и вперилась в Горда взором, полным осуждения.

— Так это твоя работа? Как ты мог такое — детям?

Светловолосая неожиданно встала на защиту Горда:

— Откажись он, другой сделал бы то же самое. Все отказаться не могут.

— Да уж, это было бы чудо, — согласился согнутый и опять уставился на Горда. — Но мне интересно, что подвигло. Деньги? Или тебе книга понравилась, или, может, ты сам ее и написал, просто под псевдонимом, как «что вы, это же не я, вон автор его и вините»?

— Я не писал, — Горд не признался, что иногда именно этого и хотелось — написать своё, только заметил: — Я сделал бы все другим.

— Ага, сделай сейчас, верни всех детей, которые разбились и покалечились…

— Слушай, — наконец разозлился Горд, — а ты кем был? Святым? Никогда не ошибался?

— Было дело, — признал согнутый, — но наше прошлое это не мы, хотя оно и придает нам форму даже здесь, — он подергал рукав растянутого свитера. — И я ни о чем не жалею. Тем более и меня никто не пожалеет. «Сожаление — убийца силы. Кто жалеет, тот не живет».

От этих слов потянуло фальшью неправильного перевода, хотя процитированные слова из книги Горд перевел сам, и верно. Ему стало еще любопытнее кем был этот человек. Он не мог представить, даже заставляя себя, хотя что-то знал и понимал уже о каждом, как о вершине горы и том, что там ждет. Темноволосая: многодетная семья, потому что бог запрещает аборты, итоговое одиночество, ведь просто верить мало. Вторую даму он видел почему-то телефонисткой, переключающей контакты, соединяя людей друг с другом. А согнутый с его «не о чем не жалею», оставался загадкой.

Но он сам и дал ответ, позволив Горду сказать:

— Если мы не наше прошлое, то чего ты хочешь от меня? Чтобы я прошел путь заново? Чтобы отказался переводить тот бестселлер?

— Я хочу не от тебя, — согнутый, наконец, отвернулся и пошел своим путем, чуть ближе к совершенно пустой обочине, — от себя. Хочу тоже… стать довольным.

Светловолосая вдруг остановилась и почему-то посмотрела назад. Прищурилась словно пыталась рассмотреть там нечто в тумане. И потом как-то сразу решилась:

— Пойду назад. Пройду путь заново.

И уже шагнула, когда вспомнила о чем-то, оглянулась, подарила всем странную немного украсившую ее улыбку:

— Спасибо вам.

И ушла, увела себя выбранной дорогой и тоже быстро исчезла из виду.

— Похоже, никто не дойдет до вершины, — сказал согнутый, но кажется, его это не огорчало, — Разве что ты, богомолка. Ведь там твой бог и ты хочешь к нему. И ты точно ни о чем не жалеешь. Это же грех.

Женщина с хвостиком подумала и внезапно призналась:

— Жалею. Я могла бы… быть не такой серьезной.

— Что? — согнутый расхохотался. — С ума сойти! Серьезной. Серьезной — значит, меньше верить в своего бога?

— Ты так о нем говоришь, словно завидуешь. Я сама выбирала. Но относилась ко всему так, как ты к богу — словно мир ограничен только одной вещью за один раз, и не самой лучшей. Я не умела быть… легкой. — Она улыбнулась. — Но моя дочь не такая, она не будет мной. Она даже непохожа на меня.

Женщина села на землю, обняв колени руками.

Тут же возникли словно ниоткуда скамейки куда можно присесть, тихий уголок вроде деревенской завалинки.

Женщина, говорившая о боге, подумала, но не стала садиться на скамью только подвинулась и оперлась о нее спиной, но согнутый сел.

— Чтобы быть легче, надо скинуть лишнее. Этому помогает смех и веселье. Хорошо, чтобы кто-то тебя повеселил. Хочешь, расскажу анекдот?

— Расскажи.

Согнутый поправил сползавший с плеча растянутый свитер. И заговорил совсем иным голосом, в котором словно уже жила улыбка:

— Пошел Иван-царевич за счастьем за тридевять земель… Долго шел по пустыне, захотелось ему пить. Глянь — колодец. Подошел, наклонился за водой, а тут тень над ним. Смотрит: Змей-Горыныч стоит, страшный как кошмар.

Голос все больше менялся, и немудрящая история делалась лучше и лучше, как если б соль анекдота была тем же, что соль в руках повара — вещью, которую человек мог сам добавить, когда и сколько захочет.

Горд нелепо торчал на ногах, но почему-то не мог заставить себя сесть. И слушал:

— Вынул Иван-царевич свой меч и давай сражаться с Горынычем. Час сражается, другой, устал, бросил свой меч наземь и говорит: «Все, больше не могу, одолел змеище проклятое!». А Горыныч у него спрашивает: «Мужик, ты к колодцу-то чего приперся?» — «Как чего? Пить захотел!» — «Ну и пил бы, кто тебе мешал-то?»

Темноволосая смеялась очень красиво и заразительно. Этот смех словно приукрасил все, даже мятое платье женщины стало менее мятым.

— Ну вот, а теперь ты можешь меня повеселить, — тут же намекнул согнутый.

— Я не умею, — смутилась «богомолка». — Если только смешной детский стишок.

— А давай стишок...

Горд вдруг понял две вещи: согнутый был комиком или клоуном, и ему и темноволосой сейчас никто не нужен. Он посмотрел на забытую всеми, словно ставшую на время одной из призраков Не-воду, и та кивнула. Горд осторожно попятился, хотя, кажется, согнутый и темноволосая не заметили бы его, даже если бы он топал ногами и пел песни во весь голос — он и эти двое были в разных мирах.

Но уходя повернувшийся спиной Горд слышал сделавшийся молодым и звонким голос, читавший:

— Жил да был лягушонок Квак.

Говорили лягушки: "Чудак!

Почему он считает звёзды

и танцует ночами гопак?"

Говорили лягушки: "Квак!

Почему ты живёшь не так?

Почему ты не ловишь мошек

и зачем надеваешь фрак?"

Жил да был лягушонок Квак,

был он выдумщик и чудак.

И однажды ушёл куда-то.

Стало скучно лягушкам. "Квак так?"

До вершины было недалеко, Горд точно знал, но замедлял шаги.

— Почему? — спросил он наконец. — Почему со мной ничего такого не происходит? Никаких остановок и находок?

— Потому что ты ни о чем не жалеешь? — вопросом на вопрос ответила Не-вода.

— Хочешь сказать, до вершины дойдет только тот, кто не жалеет и всем доволен?

Он услышал фальшь неверного перевода уже в собственных словах и не стал дожидаться ответа:

— Это неправильно. Человек, который ни о чем не жалеет или ничего не хочет — мертв. Нет, я знаю, что мы тут все мертвые. Но ведь не настолько. Стать всем довольным — значит, по-настоящему закончиться.

Он обдумал это в тишине, которой никто не нарушал и решился на еще один вопрос:

— Дойдет до вершины только тот, кто отказался быть довольным? А остальные?

— Все доходят, — сказала Не-вода, легко давая ответ на сложное. — Просто к разным вершинам.

— Значит, гора это просто форма, — он не спрашивал. — Как и жизнь. Но ведь смерть не форма?

На это она почему-то не ответила. Но предложила, словно сама была той, о которой он спрашивал:

— Ты можешь выбрать для меня форму.

Хотелось спросить «кто ты?», но ведь они сами пожелали проводника и кем еще она могла быть?

— Я приведу тебя к твоей вершине, — пообещала Не-вода, словно услышав его мысли. — Но для правильного пути нужна верная форма. И правильная гора.

— А это? — спросил он, кивнув на возвышавшийся надо всем пик. — Что это тогда?

— Просто возможность, как и я.

Отчего-то это заставило улыбнуться. Горд любил возможности. Как возможность немного сгладить жестокость книги при переводе, или написать свою, хотя эта и раздражала, дразня, заставляя снова и снова отказываться, потому что нет времени, потому что вряд ли получится, потому что за это не заплатят. Сейчас он ощущал себя одной из лягушек, вдруг понявших, что лягушонок Квак с его странностями был ей нужен и важен. Шанс сделать по-своему. Или не переписывать старую книгу, а в самом деле придумать свою сюжет. О горе и Не-воде. И может, они были бы одним. Возможностью.

Он шел и думал об этом, в голове шелестели, как страницы книги, слова.

«Конечно, дорога была не просто дорога, и гора не просто гора. Главное, он, тот, кого позвали, был не просто проводником. Просто остальные еще не поняли этого, а некоторые и не поймут, потому что не нуждаются в таком понимании».

Горд едва не остановился. Одну возможность он знал — подняться на вершину, о которой никто не говорил, не давал обещаний, но где ждало важное. Но была и вторая — остаться и стать для кого-то проводником, принять эту форму. Он не знал, что выбрать и поэтому продолжил идти и складывать слова.

«Дорога то удлинялась, то делалась короче, и он тоже менялся, согласно почти всему, что хотели в нем видеть те, кого он вел. И каждый раз, когда Горд уже успевал привыкнуть к изменению, оказывалось, что это не все что может случится».

Он усмехнулся. Раньше был недоволен тем, что не использовал свой шанс. Теперь — что надо выбирать один из нескольких. Или можно попробовать всё. В конце концов, автор — проводник для читателя. Но сначала — подняться.

Рядом с ним снова шли призраки, и Не-вода менялась, все больше делаясь человеком, героиней будущей книги. Наверное, быть «всем остальным» не так интересно. То, что наверху, тоже оставалось призрачным, пока Горд не поднялся и не сделал все это настоящим — или не стал настоящим и живым для того, кто там ждал.

Об этом тоже никто не говорил, но он знал, что там действительно ждут.

17.06.18

Автор стихов в тексте — Е. Абрамова.