Как на ладони

Не было печали, как говорил мой предшественник. Где сказано, что отшельника надо будить так рано, да еще по такому поводу? «Вы не покажете мне, дядечка, где найти правильную Гору?». Спроси меня на закате или в обед, или даже после завтрака — отвечу, и, может, даже правду. А так ответ один — не знаю и всё.

Только зря я надеялся, что он уйдет. Пацан — один из одержимых Горой. Обычно это подростки и взрослые их не притормаживают. Считается — а, может, считалось, я же последние лет тридцать с людьми не знался — что те, которые не спешат забраться повыше, как только им стукнет четырнадцать или пятнадцать — неполноценны. А твою Гору, правильную, только другой тебе указать может. Вот и лезут эти «искатели» с вопросами к кому ни попадя.

А мальчишка странный. Зачем-то принес и поставил к моему порогу ведро воды. Он и правда думает, что я не способен спуститься к реке и принести себе, сколько надо, или помыться предлагает, мол, и воняет от вас дяденька? Кстати, ерунда, моюсь я три раза в неделю — уединение уединением, а личный комфорт — это святое…

Кхм. Чего это я принялся оправдываться перед пацанёнком, пусть даже и мысленно? Наверное, просто мне его чуть-чуть жалко. Кучерявый, как облака, которые вечно висят над моей долиной, и, наверно, не злой, даже если ведро воды — шутка. Потом ведь жизнь его сломает. Вернее, не жизнь, а это его стремление увидеть мир как на ладони. Увидеть, понять, что с ним не так, и изменить к лучшему… В какой-нибудь мелочи, на больше ни у кого сил не хватает, хотя каждый из поднявшихся на миг становится богом, замещая нашего, Спящего. По-моему, это хорошо показывает отношение Создателя к созданиям. Вот так взять и свалить на других ответственность, да какую! Если ты для кого-то что-то сделал, то навсегда с ним связан, а тут — целый огромный мир и ничтожно-мелкий ты… Иные не выносят такой ответственности и прыгают. Хорошо — не все.

А пацан кучерявый часик моего ответа подождал, да и огорошил меня новым вопросом: сколько дней пути да вооон той горочки. Даже смешно стало, хотя я последний раз смеялся лет десять назад, когда под рубаху ящерка-щекотунья забралась. Объяснил, что до «той горочки» четыре месяца топать, а то и больше, особенно на таких коротких ногах, как его… хотя отсюда кажется — руку протяни и коснешься. И кстати в пути питаться надо правильно. И вовремя.

Пока он куксился, обиженный тем, как несерьезно «дядечка» отнесся к серьезному вопросу, я решил отплатить ему за воду и вынес на старой тарелке немного фруктов, хлеб. Поставил на порог и ушел в дом. Как он чавкает, было слышно и в Большом Городе. Как его мамаша не прибежала чадо спасать? Ага, от голода и от меня заодно. Ну, по крайней мере, теперь никто никому и ничего не должен и не привяжется.

…В общем, я все-таки указал на одну горку, поближе и попроще, какая могла ему понравиться. Если полезет — не свалится, если свалится — не разобьется. Все равно ведь не отстанет, пока не получит свое.

Не помогло. Кучерявый ушел, но скоро вернулся и притащил с собой паданца, такого же мальчишку, как сам, только совсем щуплого. И мертвого, само собой. Только он недавно помер, и не видно еще. Может, даже прямо на глазах у пацана моего с обрыва сиганул.

Вот уже и «мой»… Если так дальше пойдет, скоро он тут у меня поселится и станет ко мне всех паданцев таскать — кого спасать, а кому дорогу показывать…

Короче, похоронили мы мертвого в ложбине. Я камень плоский на холмик положил, как полагается, повернулся уходить, а мой окликнул: «Дяденька, а вы Доброе Слово не скажете?» Нашел дурака, обращаться к Спящему Творцу, рискуя его разбудить… Известно же, что когда Он проснется и начнет выполнять наши желания и просьбы — тогда и наступит Конец Всего. И чтобы я — я! — ушедший от людей, об одном из них, который мне никто, речь сочинял?

Глазами хлопает и спрашивает другое: а разве вы не для того тут поселились? Не чтобы говорить с Ним и просить за всех, кому плохо сегодня и может стать завтра?

Ух, как захотелось ему по шее дать. Не дал, пожалел, конечно же. Но правды — ее не жалко, потому и сказал кучерявому, что я терпеть не могу людей и одиночество лучше, чем все они вместе взятые.

Губы поджал — то ли закричит, то ли заплачет. Может, такого ему еще никто не говорил. Но пронесло — молча утопал куда-то. Хоть бы уже не возвращался, что ли…

Ага, размечтался. Разве я ушел, когда мой предшественник прогонял? Ну, я к нему не лез, тихо жил в сторожке, а умер старик-отшельник — похоронил в той же ложбине, занял дом и все. Как не было его. Тут всегда живут — один или другой, всем без разницы. И это совершенно правильно. Кто-то не замечает меня, а я не замечаю всех остальных.

Короче, слонялось горе мое кучерявое по округе еще дня три. На глаза попадалось, но рта не открывало. Потом заметил, что у меня инструменты пропали, молоток и тюкалка. Тоже молча стырил. Ругаться я не стал, тем более вроде как и не с кем.

Ну, желание мое исполнилось. На четвертый день прямо с утра отправившись за дровами и поднявшись на холм, заметил вдалеке мальчиковую фигурку. Как, вдалеке… Просто он и рядом был мелким, а сейчас тем более. А расстояние не очень большое, часа три пути. Обратно шел мимо могилы и увидел, для чего малец инструмент спёр. Он выбил на камне Добрый Узор, последний дар живого — мертвому. Кто посмотрит на него, тот подумает о спящем под камнем хорошее. Настоящую Красоту не купить за деньги, только так можно — получить в дар от другого. Пусть даже и после смерти.

Наверное, мальчик верил, что это его долг, сильно верил, потому и смог сделать Настоящее, и Узор вышел на диво хорош. Смотришь — и слезы подступают. А молоток с тюкалкой тут лежали, как бы предложение и мне чего-нибудь выбить. Но я просто забрал свои вещи и ушел.

На следующий день видел уж двух мальчишек, да на том же склоне, что и вчера. Сидят себе у жутко дымящего костра… Час сидят, два, уже и вечер скоро, а никто ни к какой Горе не торопится. И такое меня любопытство разобрало… Короче, бросил всё и пошел к ним.

Расстояние, кстати, верно определил, три часа пути. Но я не спешил, а потому прошел за два, вот такая хитрость — если не торопиться, то и время бережешь. Словно оно нарочно для тебя растягивается. А я думаю, у времени есть какие-то свои «карманы», где прячется его излишек, обычно незаметный. И тот, кто торопится, как телега запоздавшего на ярмарку торговца, растрясает эти карманы, теряя запас, а неторопливый карманы бережет и использует их содержимое, когда прижмет. Ну, всё таки два часа тоже много, чушь всякая в голову залезает и вылезать уже не желает. Да погода еще портиться начала, дождь накрапывал.

Дошел я до того склона и застал как раз окончание беседы у костра. Второй мальчишка — точная копия моего — оказался пацаном нашего Спящего… Так бывает, если привлечь Его внимание, не будя, то Создатель начинает тебе снится, принимая какой-нибудь облик. Чаще всего, твой собственный. Ну, правильно, кого ты станешь слушать, как не себя?

Я не постеснялся ближе подойти и на глаза Ему попасться — вдруг и мне чего скажет?

«Все, что сделать трудно или невозможно, чего не можешь понять, это и есть Гора, — говорит сон Спящего, а на меня не смотрит, — разберись сначала с тем, что с земли видишь, а потом уже на верхотуру лезь», — и исчезает.

Вот и весь разговор… А они тут неплохо устроились: костер уже не дымит и запах жареного тари, мясного гриба, в воздухе висит. А еще валяются скорлупки яичные и осколки улья.

Можно было уже и возвращаться… Только пахло очень вкусно. Я живу в горах, но редко далеко забираюсь, а уж искать под камнями грибы и вовсе лениво. Но мясной гриб — это лакомство. Я сел с другой стороны костра, поерзал — трава травой, но под ней все равно камень — и спросил:

— Найдется, чем гостя угостить?

И посмотрел сначала на него, потом на костер эдак, с намеком. Мальчишка все это время молча смотрел — и так же молча порылся в угольях прутиком и выкатил из огня дымящийся шарик мясного гриба. Потрескавшаяся корочка, сок сочится и запах… Чуть голыми руками этот гриб не схватил. Но кучерявый глядел так странно. Словно и не его, а меня Творец носом в мою глупость тыкал и поучал. И я решил его тоже научить кое-чему — ну хоть как правильно кушать мясной гриб тари.

Берешь лист чавки — то самое растение, которое по всем обочинам растет, и которым так любят лакомиться козы, овцы и прочие четвероногие. Оно вкус усиливает, мяса, рыбы и прочего. Кладешь гриб, еще горячий, на лист, и заворачиваешь. Ненадолго, иначе вкус уж слишком усилится… Потом разворачиваешь, отщипываешь кусочек тари с той стороны, где позажаристей, и сразу же сок высасываешь. Внутри у гриба еще долго будет рождаться этот сок, так что не надо спешить сразу его есть.

Я кушал, а он глазел, и чем дальше, тем больше гриб безвкусным становился. Наконец, не выдержал, спросил: «Ну что такое? Ты последнюю еду мне отдал и теперь жалеешь?»

Он дернул головой, как от насекомого приставучего отмахнулся: «Да я не голодный. Но эти грибы, они же вроде опилок на вкус...»

«Ничего подобного! — я, конечно, заспорил сразу, много он понимает в правильной еде! — самое то гриб, еще и приготовлен как надо. И в тени полежал нужное время и в огне побыл сколько необходимо...»

Кучерявый плечами жмет: «А я не старался приготовить и правил не знаю».

Достает еще один гриб… у меня слюнки потекли… Кусает прямо горячий, шипит и жует, а потом мне — «И правда, вкусно».

Прямо не знаю ругаться или смеяться, но чую: это не все и сейчас он такой вывод сделает, что мне мало не покажется. «Наверное, — говорит, — еда вкусная, если ее с кем-то делить».

Тьфу ты… Если тему не закрыть, неизвестно, до чего кучерявый еще додумается. «Так ты Спящего не угостил? Ну даешь… А как привлек Его внимание?» Небось, этот вопрос заставит его забыть о своей теорийке. Да и мне интересно. Двойная польза!

Пацан покраснел. «Шел и сам с собой разговаривал, а потом смотрю — отвечают. А есть Он со мной не захотел».

Вообще-то я шутил, когда про угощение для бога спрашивал. Станет он время свое тратить на такую ерунду, как еда… Но последнему не поверил. Сам с собой я за тридцать лет раз, наверное, сто заговаривал, и никто мне почему-то не ответил.

«Но если все так, — продолжает, — и еда вкуснее, когда не один ешь, то чего хорошего в одиночестве и почему оно лучше?»

А вот об этом спроси меня хоть после обеда, хоть к ужину, хоть ночью разбуди — отвечу одинаково. Никто не обидит и не испугает. Не испортит твою работу, не съест завтрак или ужин, не оденет твою рубашку. Ты хозяин себе и волен им оставаться. Меньше времени тратишь на ерунду, например, ждать кого-нибудь или там на извинения. Никому не мешаешь, и никто тебе не мешает, не судит тебя за твои поступки.

Пацан молчал-молчал, а потом как спросит: «Вы любите себя, и потому другой компании вам не надо?» Тьфу на тебя, кучерявый. «Каждый человек любит себя, и никто ему в том помешать не может, — говорю. — Вот ты свою Гору ищешь, хочешь залезть повыше и увидеть мир как на ладони. Миру от того не жарко не холодно, а что ты там пожелаешь изменить — так и об этом тебя никто не просил, значит все ради себя, любимого». «Даже если мир лучше станет?» — «Тем более, если станет, — отвечаю, — сможешь собой гордиться». «А вы? — спрашивает, — гордиться не хотите?» Ну его и разобрало. Кажется и про Гору уже забыл. «Хочу, — говорю, и горжусь, но не тем, что мир меняю, а наоборот. Я его, считай, вообще не задеваю, как и он меня. Можно сказать, беру пример с нашего Создателя. Он тоже себя любит, и потому спит все время».

Молчит, задумался. И вроде еще есть о чем говорить, а вроде и нет. В общем, дождь так и не пошел всерьез, а я домой отправился пока не начало темнеть. Мальчишка сам разберется. Если захочет.

В эту же ночь мне кошмар приснился. Кучерявый бродил вокруг меня и повторял: «Почему, почему?», и даже обратился к Спящему и тот проснулся. Аккурат в тот миг, когда наш бог глаза продрал, и я что-то понял — до мурашек, до отчаяния и воя понял — проснулся, вцепившись в подушку, испуганный и растерянный. И так лежал до рассвета без сна.

А мальчишка со склона не ушел. Построил какой-то шалаш и, похоже, наладился в нем жить. Осенью. В горах. Между прочим, зима скоро. Ну да ладно, не мои это проблемы. Но чего он там есть будет, кроме грибов, и как ночами от холода спасаться? Принес бы ему одеяло, только не хочу создавать между нами связь, даром мне не нужную. И так уже о нем думаю слишком много. Обойдется и без одеяла.

Только каждую ночь он мне снился и мы беседовали. Иные беседы похлеще кошмаров. «Почему мы должны умирать вначале изнутри, а потом уже снаружи? Почему Конец имеет столько начал — в нас самих и во всем, что нас окружает?» — вот к чему это? Кто тут умирать собрался? «Одиночество — маленькая, незаметная Смерть» — а, вот к чему. «Мы — словно мухи, попавшие в клей — все нас жалеют, но никто не пожалеет о нас», — наверное это я сказал, хотя до этого ни о чем таком не думал. И теперь не хотел, поэтому по утрам в сторону шалаша не смотрел, занимался делами.

Но однажды, где-то через неделю, увидел, как парнишка меня зовет. Когда человек втыкает в землю шест с двумя привязанными к нему длинными лоскутами, это значит «хочу тебя видеть». А раз тут никого, кроме меня, нет, то это мне. Уж и сниться перестал, и из головы вылетел, и вот. И главное в чем? Я дал ему повод думать, что мне не все равно. Когда это, интересно?

И не пошел я никуда, конечно, хотя и любопытно. А у пацана терпение есть, а значит, голова не совсем пуста, в пустой полезные вещи, вроде терпения, не заводятся. Шест с лоскутами торчал на месте и назавтра, причем рядом торчал и мальчишка — как укор. И не получалось у меня не смотреть. Дня два не получалось, пока он не передумал меня звать. Что еще придумает, не знаю, но чую, одним этим не обойдется.

Первый снег выпал неожиданно. Вместе со снегом пришла и другая напасть — письмо. Кучерявый залил воском большой кусок коры «лысого дерева» и написал по воску: «Доброго всего, дядечка. Не знаю, как вас зовут, а я Шан. Не бойтесь, я не буду к вам в дом проситься, понимаю, что вам это не надо и поживу тут, пока не пойму. Хороших дней». И вот это послание принес и положил в выемку большого камня, стоявшего в пяти шагах от моего дома, обернув ярким лоскутом, чтоб позаметнее сделать.

Ну и целых полдня это письмо у меня на столе пролежало, прежде чем гвоздем ответ нацарапал: «Жить тут у тебя не получится — зима не даст. И чего ты там понимать собрался?» Подумал, что еще написать и не стал. Старик-отшельник, живший тут до меня, так научил. Пару слов всего и сказал, и это среди них: если думаешь, что еще сделать, ничего не делай. Подожди. Ну и отнес кору на прежнее место.

Когда пацан свою петицию забрал, не знаю, но на камне с выемкой на следующий же день снова письмо лежало, и несколько грибов там же, хороших таких, гладких: «Да вас понять должен, Спящий же сказал, и уже потом можно и на Гору идти. А зима не страшная, тут пещеру нашел, а в ней ключ горячий бьет, тепло и грибов много… А можно мне одеяло или плащ шерстяной?» Вот тебе и «зима не страшная» и пещера теплая… Но кучерявый хоть что-то делает как все: ворует, когда надо, или просит, если украсть нельзя… Короче, оставил для него на камне безрукавку меховую, в старом сундуке валявшуюся и запасное одеяло. Никакой привязки — он покупает, я продаю.

Ладно. Неделю писем не было, а потом я нашел странное послание: «Вот вы такой, как есть. И я такой, как есть. И все мы живем рядом, а ничего друг в друге не понимаем. И главное, не хотим. Я подумал — а почему сам не хочу понимать? Когда боюсь или мне плохо там, когда болею, тогда не до того. Но мы же не больны — значит боимся? Друг друга и вообще. Я понял, зачем одиночество и что в нем хорошего. Вы тоже боитесь, а оно вас защищает. Правильно, да?»

Как же устал я от него… Загладил воск на коре и тут же накарябал: «Дурак ты, Кучерявый Шан. Топай на свою Гору и любуйся миром, как на ладони, но даже не пробуй увидеть — хоть с Горы, хоть как — другого человека, душу его. Спящий — он не дурак, задрых сразу же после Творения, не желая иметь с нами дела. Не желая разочаровываться. И дал нам такое же право — спать, не просыпаясь всю нашу жизнь и видеть сон о том, как мы важны. Так важны, что даже исполняем время от времени работу бога и мир меняем. Так иди и меняй и отстань уже от меня».

Вот это я и отнес на «почтовый камень». А в этот же день увидел, как пацан уходит, поднимаясь в горы. Ну слава Спящему!

Я был счастлив целые сутки, потому что за мной, в сущности, осталось последнее слово и это позволило забыть о мальчишке, как забывают чесаться, когда уже не хочется. Для чего одному человеку понимать другого, если это их изменит и уже завтра оба будут другими, опять — непонятными? Никто никому не нужен — и он еще спрашивает, почему одиночество лучше. Да потому что оно естественней, чем все прочее. И оно защищает — и от кошмаров, в которых понимаешь то, что тебе и даром не надо.

А потом ударил мороз, да такой, какого за тридцать лет ни разу не бывало. Я надел на себя всю теплую одежду и даже в одеяло завернулся — не помогло. Простучав зубами ночь, вспомнил об одеяле, отданном мальчишке. Аукнулась мне моя доброта. Закутался как следует и отправился к этому его шалашу, забрать своё, потому как уверен был — не потащил он с собой и одеяло. Путь занял почти вечность, так мне показалось. И в самом деле, одеяло лежало там, а поверх него большой кусок коры, придавленный камнем, с буквами. Мог же я просто стряхнуть кору? Мог, но не сделал этого, потому что при одном взгляде на нее жарко стало. Это было письмо не ко мне. Мальчишка, этот глупый и наивный подросток, обращался к Спящему, писал обо мне Доброе Слово, какого я пожалел для мертвеца. «Творец и Создатель, я не знаю, как правильно обратиться к Тебе, но не потревожить твой покой. Я хочу рассказать о старом человеке из Безликих гор. Он и правда думает, что быть одному — лучше. Вот уже прошли тысячи лет, и каждый, кто поднимается на Гору, меняет мир — а люди продолжают хотеть одиночества. Но я думаю, Творец, этот старик несчастлив. Каждый его день безвозвратная потеря того, что есть у других.

Я видел мир как на ладони в этом старике, вот почему так хорошо понимаю его. Он хороший и заслуживает счастья. Там, на Горе, где стану как Ты, я изменю мир так, чтобы каждый смог с первого взгляда понять другого человека. Тогда уже никто и никогда не будет одиноким....»

Я сел прямо там, в снег, нападавший сквозь худую крышу. Ничего он не понял, этот мальчишка. Как и все судит по себе и хочет для других такого же счастья, какое имеет сам. Всегда так — и даже если желают зла, то тоже своего. Мы все — эгоисты. А кучерявый хочет, чтобы каждый увидел другого, как на ладони — все струны его души, тайные порывы, желания и надежды… Хочет дать каждому власть над каждым, способность управлять с помощью абсолютного понимания… Только способность, да, но желание придет само. Не ко всем. Мир разделится на кукол и кукловодов. От этого тоже лучше всего на свете защищает одиночество — дает возможность не быть ни первым, ни вторым.

Мне нет дела до других, никакого. Но собственный покой я сохраню. Любой ценой.

Доброе Слово, говоришь? Жить в горах, чтобы просить за тех, кому плохо или может стать? Твоя взяла, Кучерявый Шан.

И вот я выхожу из дома и поднимаю глаза к небу. Снег все падает и падает и холод отступил. Ощущение, словно пока я читал письмо мальчишки к Спящему, прошел год и это совсем другая зима. Но кучерявый еще не изменил мир по образу и подобию своего счастья. Я бы почувствовал.

Снежинки тают на щеках и касание их неприятно. Так же неприятно, как слова, которые надо произнести.

Да, Творец, я в жизни не сделал ничего полезного и даже смелого. Вообще старался не вмешиваться. И есть одно, что роднит меня с глупым мальчишкой, решившим, что он понял; я тоже не знаю, как с Тобой говорить и не уверен, что ты не проснешься от моего «Доброго Слова». Кучерявый Шан наивен. И знаешь… это так сладко, быть наивным. Так легко и хорошо, и счастливо. Позволь ему и остаться таким. Сделай, чтобы с Горы он увидел только другие горы и ничего больше. И чтобы горные паломничества превратились в бессмысленный ритуал. Иначе однажды другой подросток додумается до такого же всеобщего «счастья». Не давай никому больше, чем он может взять, не показывай мира как на ладони. И тем более не показывай нам друг друга. А ведь есть же еще и зеркала. Видеть себя настоящего, до глубины, я не хочу, и не хочу просыпаться — ты ведь и сам не хочешь и потому поймешь меня. Да, я желаю другим своего собственного счастья — покоя. Но никакого другого у меня нет.

Если мир наполнится такими как я — бессмысленными и бесполезными не страшно. Можно жить, если любишь себя и способен понять: у других точно такая же страсть и не надо мешать им. А если мы станем фанатиками этой любви, да еще и получим власть друг над другом, у тебя останется лишь один выход — проснуться и, исполнив все наш желания, уничтожить мир, где каждый видит другого, как на ладони и, усмехаясь, решает, что с ним можно сделать.

15.09.13

Коллаж: Agata Argentum