Все, что мы сумели

Шар мерсы завибрировал так, что столешница ощутимо вздрогнула. Прямо с утра. Я даже молока согреть не успела. Ненавижу свою работу.

А придется любить — и ее, и внезапного раннего клиента. Второе правило слушателя: молчание, сочувствие, осторожность.

— Вы свободны в этот час? — спросил далекий неуверенный голос.

— Свободна, — я села к столу, старательно вглядываясь в глубину темного матового шара. Ничего там нет, конечно, ничего, что можно увидеть. Даже мое лицо не отражается. Но на том конце внезапно возникшей нити-связи — другой человек, которому понадобилось поговорить с кем-то, а оказалось, что не с кем. И он прибег к обычному способу — активировал взятый в Храме Связей бесплатный шар мерсы, чтобы слить в далекого невидимого собеседника свою тоску, ярость или гнев.

И если мне повезет, это не будет очередной пафосный самоубийца или фантазер, жаждущий обсудить тысяча первый дурацкий способ спасти мир или погубить его.

— Слушайте… — клиент помолчал. Кажется, все же мужчина, хотя традиционно плохое качество передачи звука мешало сказать это уверенно. — Я буду Чудовищем.

— Чудовищем? — переспросила, я не понимая.

— Да. Скоро Конец Времен и кто-то должен стать им. На Героя-Избавителя объявляли конкурс. А Чудовище воспитают. Из меня.

Мне пришлось помолчать и подумать. Про конкурс на Героя я слышала, это вторая любимая тема клиентов мерсы в последние полгода. А первая — тот самый Конец Времен, которому срок почти пришел по всем признакам и подсчетам. А значит, снова состоится Битва Героя и Чудовища, Добра и Зла, чтобы первое смогло победить второе, а все мы — жить дальше.

Вот только я почему-то думала, что в этот раз Избавление разыграют как пьесу. А впрочем, может, и так?

— Вы актер? — спросила я прямо. Хорошо, что мне не запрещено задавать вопросы. — И учите роль чудовища, чтобы как достойно ее сыграть? И чтобы помочь войти в роль вас… воспитывают особым образом?

— Да нет же! — возразил собеседник. — Никаких ролей. Все будет по-настоящему.

И в голосе я услышала даже какую-то гордость. Она показалась мне странной. Если я все верно поняла, то его должны убить.

— Становиться Чудовищем непросто, — не дождавшись необязательного, впрочем, ответа, продолжил собеседник. — Я делал страшные вещи. Только не помогло почему-то. — Он помолчал. — Думаю, делать страшные вещи мало. Надо любить их делать.

Я невольно хмыкнула, но представила себе эти страшные вещи, и минутное веселье исчезло. Наверное, что-то вроде работы палача в городской тюрьме. В последнее время столько бунтов в провинциях, а значит, и работы для помощника смерти. Карнея — столица, и сюда доставляют для казни главарей. Ну и заговорщиков казнят каждую неделю. У короля Армалина Высокого заговорщики не кончаются.

Шше, задумалась, а клиент, оказывается, что-то говорит. На счастье, моя работа — слушать.

—… я сам таким был лет десять назад. Стихи писал, думал, что именно это мое. Еще и сейчас пишу, хотя понимаю, что плохие. Теперь уже все равно и все можно. Если я войду в историю как Чудовище, то буду первым Чудовищем-стихоплетом. — Он усмехнулся — в кои-то веки шар верно передал интонацию. — Наверное, в историю принимают только чудовищ. Вы помните Героя-Избавителя?

— Я не могу его помнить, Битва была почти триста лет назад, — заметила я.

— Ну да. Но что о нем говорят, знаете? Велик, прекрасен и светел, и все такое. Но ведь вранье. Не был герой не великим, ни светлым, ни прекрасным. Мне тут его настоящий портрет показали и дали почитать хроники. Во-первых, он совершенно случайный человек, оказавшийся в нужное время в правильном месте. Во-вторых, он лишь немногим лучше Чудовища. У Героя была сестра, и он...

— А это важно? — перебила я, совершая непростительную ошибку слушателя мерсы, которая будет стоить мне возникшей ниоткуда царапины на шаре и штрафа после того, как мой куратор увидит царапину. Но мне почему-то не хотелось слушать, что именно Герой сделал со своей сестрой. — И почему вы решили, что можете стать Чудовищем?

— Потому что все остальное не вышло. Я перепробовал много разного. Вот стихи, например… хотите, почитаю?

Разрешения он дожидаться не стал, а прочел:

— Я закрываю глаза и вижу — облака плывут надо мною,

Словно это движенье к цели ни сил не стоит им, ни утрат.

Я поднимаюсь к ним, отрываясь от всей земли и ее покоя,

Я хочу говорить о многом — но облака молчат.

Я открываю глаза и знаю, что увижу все то же, то же —

Неба вечность, смертную жажду земли и плывущие облака.

Мне неподвластно сделать с этим хоть что-то, но, может быть, однажды

Вскинется голос, ударит эхо, камень найдет рука.

Я брошу камень — достать до неба, я кину голос — лети, лети!

Пускай мне вольно и одиноко — в том ни пользы нет, ни вреда.

Уйти — остаться?.. Вон ту звезду бы в ладонь мне. Я шепну — свети!

Пусть невозможное в этом мире случается иногда…

Стихи показались мне неплохими, и я собиралась сказать об этом, когда он прервал связь. Едва заметное гудение шара смолкло и меня отпустило, перестало держать у стола как приклеенную.

И все же я посидела еще немного и только потом пошла на кухню, греть молоко и делать бутерброды с медом на завтрак. Чудовище. Надо же. Нужда в героях всегда высока. Особенно сейчас, когда такие странные жестокие времена. И кажется, с каждым годом все более жестокие. Как наши казни. Только жестокость не помогает усмирить другую жестокость. Поможет ли героизм? Или жертвенность, если мой собеседник и правда собрался стать воплощением всего мирового зла — если есть способ им стать — и умереть от меча Героя.

Я не успела забыть наш разговор, как этот же человек снова со мной заговорил через мерсу. У клиентских шаров есть такое свойство — попадаешь на одного и того же слушателя, если говоришь в один и тот же шар. А мой, слушательский, не дает возможности первой с кем-то через него связаться, зато принимает вызовы от владельцев двух или трех десятков мерс. Магия, чтоб ее. Вечно все путает и усложняет. У меня была пара таких клиентов, которых отчаянно хотелось вызвать самой, в одного я почти влюбилась. Ладно, дело прошлое.

— Вы свободны? — спросил тот же голос — человека, который собирался стать чудовищем.

— Свободна, — ответила я, сев к столу — на этот раз он пришел днем, и я успела позавтракать и даже пообедать. Но кружку с молоком рядом все же поставила. — И можно на «ты», если хотите.

— Хочу, — ответил он. — Мне кажется, мы одного возраста, так что это правильно.

Странный клиент казался мне старше моих тридцати пяти, но спорить не стала, только побудила к разговору:

— Ты снова хочешь поговорить о чудовищах и героях?

— Может быть. Тебе понравились мои стихи?

— Неплохие. Думаю, тебе надо продолжать писать.

— Это тяжело, — сказал он и вздохнул, — тяжело, когда никто не ценит. Потому что ведь есть же природные гении, у которых все получается само. А я не из таких, мне каждую строчку оттачивать приходится.

— Гении тоже работают, — заметила я. — Известный всем Кораэн Солго над знаменитой «Тенью от тени твоей» работал три месяца. А это всего лишь одно стихотворение.

— Пока живем, мы знаем, кто мы есть:

Сосредоточье истин и сезонов,

Порядок и нарушенность законов,

Хор голосов в душе и вешних звонов,

И все, что мы сумели предпочесть,

— процитировал клиент с каким то особым чувством… нехорошим. — Почему всем так нравится? Чему тут нравится? Я рассказывал в прошлый раз, что хожу на встречи начинающих и не очень поэтов и разношу их стихи в пух и прах. Это одна из чудовищных вещей, которые я сейчас делаю. И знаешь, смешно, как они обижаются. Я говорил, что сам был таким? Не был. Уходил в себя, иногда бросал писать, но никогда не устраивал истерик. Даже в тот день, когда все по-настоящему закончилось.

Я почувствовала, что нужно его подтолкнуть. И что мне предстоит сделать это и выслушать что-то долгое и неприятное. В школе слушателей учат понимать такие вещи. Это работает даже просто в разговоре, вне мерсы… а с мерсой в десять раз острее. И отказать я не могу, как посвященный слушатель — это еще одна царапина на мерсе, а то и трещина.

— Расскажете, что случилось?

— Могу. — Пауза была слишком незначительной для человека, который впервые решился поговорить о чем-то. И если его история из тех, которые он рассказывает всем, мне не повезло вдвойне. Такие истории раз от раза наполняются все большим враньем и фальшью.

— Это случилось на конкурсе поэтов. Имени Кораэна Солго, кстати. Я прочел свой стих… лучший из моих, как я думал. И получил только один белый шар от Признанных в креслах судей, а слушатели в «Зале Поэзии» выразили свое неодобрение полным молчанием.

Он не стал объяснять, но я, по счастью, достаточно знала о весеннем конкурсе «Дар Слова», что каждый год проходит у нас. О камнях, которые судьи бросают в пузатую «раку поэзии», черных неодобрительных, белых хвалебных и серых — от сомневающихся и требующих прочесть стих еще раз. Если серых набирается половина от числа судей, то автору предоставляется второй шанс. Только мне почему-то кажется, что так хуже.

— А потом, после конкурса, ко мне подошел человек, один из судей. Я думаю, что тот самый, кто дал мне белый камень. И сказал, что из меня может выйти хорошее Чудовище, хотя никогда не выйдет хорошего поэта. Так жестоко. Я задохнулся от боли. А он спросил, хочу ли я войти в историю. И мне почему-то стало вдруг немного легче. Словно предложив это, он все же признал во мне поэта. Не хорошего, но хоть какого-то.

— А разве этого достаточно? — снова перебила я. Вторая царапина...

Рассказчик отмахнулся:

— Иногда. Потом он мне объяснил про новое Избавление. Есть группа… магов и ученых, которые рассчитали...

Шар загудел, и я перестала слышать клиента. Он говорил то, чего нельзя было никому говорить. Передышка. Я отхлебнула молока и почти решила сходить на кухню за чем посерьезнее, как звук вернулся.

— …в общем, если повторить подвиг Героя и смерть Чудовища, все по-настоящему, то Избавление тоже повторится. Мир очистится от Зла. Ты веришь в Избавление?

Конечно, я в него верила. Вот только… избавить мир от Зла — это значит убрать зло из людей. Тогда, триста лет назад, его накопилось так много, что войны не прекращались. Страшные и странные войны из-за разного толкования одного слова в «Книге Небес» или долга в тридцать золотых одной стране другой. И мне почему-то не верилось в то, что получится повторить и избавить. Что люди захотят отказаться от зла в себе. Или что в этот раз им предоставят выбор, как тогда.

— В прежнее Избавление верю, — честно сказала я. — А в это второе — нет.

— Но почему? — удивился он. — Я могу рассказать. Тут есть целая программа для меня, чтобы сделать настоящим Чудовищем. Героя тоже воспитывают.

— Понимаю, — перебила я в третий раз, почти видя возникшую на шаре царапину. Похоже, мне от жалования в этом месяце мало что останется. — И все же, вы можете просто сделать это, ты убьешь Героя или он тебя, но это будет просто еще одно убийство, никак не связанное с мировым Злом. Кроме того, что убийство — зло само по себе и просто добавится в общую чашу.

— Нет, все не так, — возразил он с явным раздражением. — Слушай...

Мерса снова загудела. Еще одни запрещенные сведения, слова, которые не должно говорить или слышать. Жаль. Я все же хотела бы узнать, чтобы понять… или унять вот это внезапное чувство — страх, что у этих неведомых «магов и ученых» все же получится и мир будет избавлен от Зла… от такого и так как понимают маги и ученые. Желающие всем добра, да. Только...

—… поэтому все получится! — перебил меня голос из мерсы. — Теперь веришь?

— Верю, — скрепя сердце, соврала я. — Мерса едва слышно звякнула, треснув. Да что же я делаю?

— Ну вот. А теперь мне снова пора. Но я вернусь завтра, — пообещал он.

— Постой! — окликнула я, опасаясь, что не успею, и что он говорил об этом, а я не слышала, потому что нельзя и если ответит снова, не услышу опять. — А как же Выбор? В прошлый раз все было завязано на нем! Все люди услышали Голос, который спросил, готовы ли они отказаться от Зла. Каждого — от какого-то конкретного, известного ему зла, понимаешь? Их спросили. Но вы же не сможете спросить всех, согласны ли они и что считают Злом.

— А кому надо их спрашивать? — бросил со смешком человек, и мне вдруг подумалось, что из него все же выйдет Чудовище. — Им придется принять то, что будет, и все.

Да — и все. Мерса снова меня отпустила. Руки, взявшие кружку с молоком, немного дрожали. Я не знаю, я всего лишь слушатель. Но, наверное, все же плохо, когда кто-то хочет сделать со всеми какую-то вещь и не спрашивает разрешения. Даже очень хорошую вещь.

Он вернулся не через сутки, а спустя четыре дня. И я не сразу узнала голос — тусклый, усталый, с местами прорывающейся, но словно натужной злостью.

— Что не так? — спросила я после того, как он полчаса жаловался на сквозняки.

— Нет, ничего. Мне можно узнать твое имя?

— Мирт.

— А я Аринг. Аринг Шото. Чудовище Аринг, — он засмеялся, но смех остался натужным, как и гнев. — Как думаешь, что из этого запомнят?

Я не хотела врать и потому не ответила, надеясь, что это не принесет моей мерсе еще одну царапину.

— Вот именно, — он все же услышал ответ в моем молчании. — Запомнят только Чудовище. Даже прежнего Героя по имени никто не знает.

Я попыталась вспомнить… не смогла.

— Помнят не героев, а поступки, — сказал Аринг. — Не людей, а то, что они сделали. Даже стихи помнят без авторства и считают их ничьими. А если все же помнят человека, то не таким, каким он был.

Он замолчал. И в этой тишине я гадала, что же изменилось. И узнаю ли я. Смогу ли узнать. Вдруг он начнет говорить, а мерса опять вырубится?

— Люди одиноки, — сказал собеседник… Аринг. Раз он назвал имя, значит, хочет, чтобы я так его называла. — Но я не думал, что чудовища тоже одиноки. В конце концов, все, что мы делаем — ради избавления от одиночества. Вообще все. Даже стихи. Когда хочешь признания, то на самом деле хочешь, чтобы тебя любили сейчас и помнили потом. Я говорил об ужасных вещах. Это не я их делаю, а со мной делают. Или все-таки я сам с собой. Давно.

— Нет! — возразила я, точно зная, что да. Еще трещина. — Не думай так!

— Не думать — самая невозможная вещь на свете. Я сегодня видел будущего Героя. Вернее, мне его показали, наверное, чтобы я возненавидел. Он уже сейчас окружен славой — красивые женщины, друзья и даже пара менестрелей. И я ему завидую. Хотелось же именно этого. Как думаешь, если меня за мою жизнь не любили, то, может полюбят за смерть? Пусть даже это утешение для дураков.

— Кто-то обязательно тебя полюбит, — пообещала я. Звон. Трещина за вранье. — И если будет время, то и при жизни.

Звон. Еще трещина.

— Может быть, ты? — спросил он, кажется, улыбаясь.

Неужели вышло то, что и должно выходить у обученного слушателя — утешить и успокоить?

— Может, и я, — звон, трещина. — Уже почти люблю. — Новый звон. Да мне уже почти все равно. Лишь бы только мерса не развалилась раньше, чем я закончу разговор. Потому что новый шар — это новые связи, и я уже никогда не услышу Аринга.

— Тогда почему? — вдруг вскрикнул он. — Почему ты тоже делаешь со мной ужасные вещи? Зачем лишила веры? После разговора с тобой я стал сомневаться… не в том, что все получится, а в том, что умру не зря! И теперь я не хочу умирать. Понимаешь??

Шар зазвенел. Нет, это воздух звенел от его крика.

— У меня ничего нет… и ничего не будет… и осталась лишь неделя, а потом...

Мерса снова онемела. И пока Аринг выкрикивал в пустоту слова, которых никому нельзя слышать, я думала. Что именно должна ему сказать. Или хочу. Очень редко это одно и то же.

— …пожалела меня? Лучше себя пожалей! Если я стану Чудовищем, то вберу в себя все Зло мира… все, даже жалость! Когда Герой меня убьет, ее ни капли не останется! И ее, и любви и вообще нужды привязываться! Никто не будет никому нужен и значит, одинок. Тебе жить в таком мире!

Он выкликнул последнее и замолчал. Человек. Чудовище. Что угодно, если сам так решит. А я слушатель и у меня есть долг слушателя перед клиентом. Но, шше, есть и долг человека перед человеком. Все, что я могу предпочесть.

— Послушай, — сказала я. — Есть один способ… если разбить шар мерсы...

Нет. Я не могу сказать напрямую. Это запрещенное, и мерса не передаст Арингу такие слова, не даст услышать. Хотя — слышит ли он вообще, способен ли отрешиться от своей боли и гнева?

— И что будет? — спросил он без интереса. Но и без злобы.

Слышит!

— Все изменится. Ты займешь… свое место. То, на котором тебя всегда будут… слушать. А значит, могут услышать.

Ну вот. Большего я сказать не смогу. Тем более, не знаю, какое место он считает своим. Известного поэта? Судьи на конкурсе? Бога?

— Теперь мне не кажется, что мы одного возраста. Слишком наивны твои мысли. Понимают не тех, кого слушают, а тех, кто говорит вещи, которые люди хотят слышать.

Я была с ним согласна, но не стала отвечать. Только спросила:

— Ты попробуешь? — обеспечивая моей мерсе еще одну, самую большую трещину за праздный вопрос. Но теперь мне точно было все равно.

— Не знаю, — ответил он. — Прощай.

И отпустил меня. Оставил наедине с треснувшей мерсой и стаканом молока. Я взяла свой шар в руки. Трещин оказалось больше, чем я думала. Пожалуй, я не смогу вернуть его на подставку так, чтоб не расколоть. А если самой сделать то, что советовала ему? Но тут есть подвох. Я уже на своем месте, по крайней мере, здесь — как и каждый, что бы он ни думал. Но есть другие миры. И в одном из них окажешься, если сознательно сломаешь шар. Может, там, Аринг станет Героем и убьет чудовище. Или в том мире не надо будет никого убивать, чтобы остальным стало лучше жить. Если только и это не слишком наивная вера.

Я все держала и держала в руках мерсу, не зная бросить ли ее на пол или все же попытаться поставить на место, и пусть раскалывается, если хочет. В конце концов, у всех должен быть выбор, возможность что-то предпочесть.

18.06.16