Поговорите с палачом

Посвящается лисенку Ирви, маленькому другу,

чьи слова стали искрой для этой сказки.

Над единственным занятым столиком во дворе харчевни светился зачарованный тент. Сияние бросало цветные блики на лица двоих мужчин, что сидели друг против друга и болтали о пустяках — погоде, урожае, рождении у королевы сына, возможной войне или мирном договоре с соседним государством. Блики быстро гасли и не создавали ощущения праздника. Один из мужчин пил чай из маленькой чашки, второй не ел и не пил ничего, и даже почти не двигался, сохраняя одну и ту же позу — чуть расслабленную, вялую, словно он готов был вот-вот стечь на пол.

Говорившие почти не делали пауз, так что ничего иного, ничего важного нельзя было вклинить в этот разговор. И, кажется, оба собеседника уже потеряли надежду на что-то большее, чем пустая болтовня. И все же, затянутые ее инерцией, они не могли остановиться.

Гулкий колокол Часовой Башни отзвонил половину десятого вечера; в стороне Университета Магии и Всех Наук полыхнул фейерверк — студенты всегда найдут повод для праздника и возможность опробовать новое заклятье; от Золотого Театра слышалась музыка, со стороны мостовой — стук копыт и колес проезжавших экипажей. Пустой разговор продолжался.

Когда пробило десять и служанка принесла свечи, чтобы разогнать вечерний полумрак, у столика, словно сам собой, появился человечек в желтом камзоле, новомодных штанах с буфами и со сверкающей брошкой на воротнике рубашки.

— Господин, — с наивной веселостью он глянул на того из мужчин, что смаковал чай, светлокожего, с коротким ёжиком волос и пронзительным взглядом синих глаз. — У меня для вас есть предложение, от которого вы не сумеете отказаться! Амулеты на все случаи жизни!

Отодвинув в сторону чайное блюдце, человечек положил на столик и распахнул коричневый чемодан, в самом деле наполненный амулетами всех видов и назначений. Кольца, броши, подвески и серьги, заколки мужские и женские, статуэтки и просто карманные безделушки были рассортированы и разложены по разным отделениям.

— Не продается, — сказал синеглазый.

— Прошу прощения? — несколько оторопел уличный торговец. — Вы о чем?

— Мое время не продается. Если ты хочешь поговорить, то не надо приставать ко мне со своим товаром.

— Это еще почему? — рассердился чемоданник. — Почему нельзя совместить приятное с полезным?

— Потому что они несовместимы, как например повешение и танцы, — усмехнулся синеглазый. — Впрочем, повешенные иногда танцуют.

— Ну вас с вашими шуточками, господин кат! Я к вам, как к человеку, а вы…

Второй из мужчин, неулыбчивый, что сидел неподвижно, рассмеялся; от этого кожа на его лице странно стянулась, словно это был не смех, а судорога. Чемоданник, вздрогнув, покосился на него — а до этого он словно и не видел неулыбчивого. Встретившись с ним взглядом, торговец моргнул, закрыл чемодан и торопливо покинул двор таверны.

Молчание было прекрасным. Кажется, оба были благодарны торговцу за паузу, которая смогла возникнуть, и за тишину, из которой они могли, наконец, сделать то, что им нужно.

— Чем ты его? — спросил синеглазый «господин кат».

— Да как обычно. Чем еще напугаешь человека, кроме него самого? — неулыбчивый, сменивший позу с расслабленной на напряженную — прямая спина, положенные на стол локти, сцепленные в замок пальцы рук — внимательно смотрел на собеседника. — Проницательность — хорошее качество. Что ты понял обо мне и как?

— Я понял, что другие тебя не видят, — усмехнулся синеглазый, — и не склонен считать тебя галлюцинацией. Ты вошел сюда, как входят люди, а не появился ниоткуда. Но я не думаю, что ты человек.

— А откуда этот торгаш знает тебя?

— Он часто бывает моим клиентом.

Неулыбчивый дернул головой, точно слово «клиент» раздражало его:

— И не надоедает тебе выслушивать исповеди?

— Надоедает. А что делать, если ты палач, и это — твоя обязанность? И если на свете полным-полно людей, которым больше не с кем поговорить, кроме палача? Вот ты, например. Хочешь что-то рассказать? Тогда начни с начала.

— Запросто, — легко огласился неулыбчивый, — слышал песенку, которую наш знаменитый Голосин поет?

Поговорите с палачом

О чем? Да, право, хоть о чем!

В нас дух тщеславный заключен,

Жестокий гений.

Нас надо выслушать, а там —

Ни до чего нет дела нам,

И каждый выбирает сам

Час откровений.

Кому-то — в ночь перед грозой,

Рассказ со смехом и слезой,

Кому-то просто выкрик злой

На грани бреда.

Пусть собеседник твой молчит —

Болтать не любят палачи,

Но если душу облегчит — его победа.

А дальше можно просто жить,

Колодцы рыть и воду пить,

И все, что высказал, забыть,

Былое лихо.

А снова встретив палача,

Его в упор не замечать.

И можно что-то проворчать,

Но очень тихо.

— Бывало и хуже, — заметил палач, — случалось, что человек совсем не мог найти слова, а ты нашел чужие. Но что дальше? Где начало твоей истории?

— Начало было обычным, — неулыбчивый задумчиво простучал пальцами по столу ритм только что произнесенного стиха. — Был у меня друг…

— Но что-то в вашей дружбе было не так.

— Прочему ты так решил?

— Потому что ты сказал «был» о своем друге, — палач поднял и снова поставил на стол чашку. Она была пуста.

Неулыбчивый помолчал.

— Я не знаю, о чем ты подумал, но ты забыл главную причину, какая может стоять за любым из «был».

— Ааа, — протянул палач. — Пусть так. Но в любом случае это не начало.

Неулыбчивый снова поменял позу — сел, чуть ссутулившись и убрав локти со стола.

— Я слышал о странных мирах, — сказал он, — о мирах, где всего лишь один бог на всех. Интересно, как при таком объеме… «клиентов» он ухитряется справляться со своим обязанностями?

— Наверное, он всемогущий.

Неулыбчивый зло усмехнулся:

— Божественная глупость, как и сила, не имеет пределов. Сверхмогущество — это куча работы, кто захочет взять ее на себя? Наш мир устроен лучше. Каждый здесь создает себе своего собственного бога и поклоняется ему, а личный бог помогает только одному — своему собственному подопечному. И только от твоего воображения и твоих наклонностей зависит, какой это будет бог. Все, что ты способен придумать…

— Хорошо, я понял, — прервал палач. — Что дальше?

— Дальше, у меня все-таки был друг, по имени Альза… Если подумать, то мы были слишком разными для долгой дружбы, но она длилась долго. Я держал бойцовых собак для Звериной Арены, сдавал их и продавал, иногда сам ставил на своего же бойца. Моему богу нравились зрелища и, пребывая в хорошем настроении, он мог подсказать мне, на кого ставить. Альзе не нужно было работать — он был единственный сын весьма богатых родителей. Правда без дела не сидел никогда — вырезал марионетки, простые и сложные, сам раскрашивал их и давал имена, иногда устраивал представления во дворе своего дома. Родители Альзы относились к этому, как к причуде, а меня его пристрастие бесило.

— Полагаю, он к твоему роду занятий относился лучше? — с легкой иронией спросил синеглазый.

— Нет, он не любил насилия, а мне нравилось дразнить его, зазывая на арену, посмотреть на моих собачек. Не перебивай!

— Разве я перебиваю? — усмехнулся палач. — Это ты никак не можешь начать.

Неулыбчивый дернул щекой.

— Однажды я предложил Альзе завести лавку и продавать свои марионетки, из-за которых в его доме стало тесно. Как ни странно, он так и поступил; впрочем, мне всегда легко было убедить его. Только лавка не была лавкой в полной мере. Часто он просто раздавал игрушки всем желающим, а не продавал. Особенно, если в лавку заходил ребенок. Многие пользовались этим, подсылали своих отпрысков, а потом продавали подаренное им за немалые деньги. Когда я рассказал ему, он сначала огорчился, потом улыбнулся. «Знаешь, наверное, у них есть причина так поступать. Вот мы с тобой ни в чем не нуждаемся. Нам легко судить, легко быть честными и благородными, потому что ничто не мешает этому. А они? Те, кому нечего есть и негде ночевать?» — «Тогда возьми свое наследство и устрой в городе ночлежный дом или больницу, или харчевню для бедных, где нищим наливают бесплатный суп, а для всех остальных миска стоит полмедяка». — «Я подумаю над этим», — пообещал он, и я обругал себя. Еще не хватало, чтобы мой друг занялся тем, что стал бы спасать мир от неистребимого зла вроде голода, бедности или одиночества.

— А это к чему? — удивился палач. — К чему ты упомянул одиночество? Разве ты был одинок, если имел такого друга?

— Нет, но… Как ты судишь? Я еще ничего не рассказал, а ты уже выносишь свой приговор!

— Я палач, а не судья. Я никого не сужу, — сказал синеглазый ледяным тоном. — И приговариваю тоже не я.

Это несколько охладило пыл неулыбчивого, собиравшегося, кажется, обвинять палача и дальше.

— В очередной раз зайдя к Альзе в магазинчик с предложением пойти посмотреть выдающиеся бои, я застал там девушку. Она стояла за прилавком, простушка в цветном платье, и слушала рассказывавшего о своих куклах друга. Моему богу она не понравилась, а мне еще меньше. «Что это? — спросил я у Альзы. — Ты нанял работницу?» — «Ну да. Она любит детей», — ответил он, словно давал ей самую лучшую рекомендацию на свете. Я понял, что простушка станет делать так же, как и он сам, не продавая, а раздаривая марионетки, и толку от нее не будет.

— А тебе не кажется, что твой друг имел полное право поступать так, как поступает, даже если тебе это не нравилось? — спросил палач. — Он же не уговаривал тебя бросить собаководство и заняться, например, выращиванием цветов?

— Нет, даже не пытался. К чему ты клонишь? К свободе воле?

— К доверию, которое бывает между друзьями. К тому, что одному не надо обязательно знать причину поступков другого, а еще к тому, что верить друг другу — значит принимать что-то без вопросов.

— Если я чего-то не понимаю, то лучше спрошу, — не согласился неулыбчивый, — и доверие тут ни при чем. В конце концов, мы с Альзой были такими же разными, как наши боги. Он верил в бога чудес и со своим чудо-богом порой в такие истории попадал, что просто чудо, как жив оставался. А мой бог был суров.

— И это ты сделал себе такого бога. У тебя не хватило воображения, чтобы поверить в чудо, и ты поверил… во что? В справедливость? В возмездие? У нас тут каждый фанатик своей собственной веры, своей правды, и этот фанатизм неистребим…

— Дай мне закончить рассказ! — зло перебил неулыбчивый. — У простушки было почти королевское имя Тиаммина. Я присматривался к ней и к другу. В судьбу я не верил, хоть она и бог над всеми богами, но мне казалось, что Тиам и Альза хорошо подходят друг другу. Они были похожи, как брат и сестра, и даже больше — боги их были похожи, его бог-чудо и ее — «богиня, от улыбки которой все расцветает». Но я ошибся — я сам ее полюбил, тихо и незаметно. Так по капле набирается вода в бездонный водоем. Она была мила, она учила меня радоваться простым вещам. Знаешь, мне такое раньше и в голову не приходило — что можно улыбаться просто потому, что хочется улыбаться.

Палач покачал головой:

— Да уж… человек понимает, как много возможностей для радости он упустил, только когда его время заканчивается.

Словно не заметив, что его снова перебили, неулыбчивый продолжал:

— Мы даже не говорили о любви, это было и так очевидно…

— Серьезно? — тут же вмешался палач. — И ты ни разу не сказал девушке, что любишь ее, просто для того, чтобы ее порадовать?

— Она и так все время чему-то радовалась, — почему-то с раздражением сказал неулыбчивый.

— Да ты дурак… Но продолжай, мне интересно, чем все закончится.

Собеседник палача словно прислушался к чему-то и с каким-то особым выражением произнес:

— Я не говорил ей, что люблю ее, потому что она и так это знала. А тратить время на то, в чем нет необходимости, я не желал. Мой бог посоветовал мне не торопиться: «Любовь обязана проходить проверку временем»...

— Любовь никому ничего не обязана, так же как и дружба, — бесцеремонно прервал откровение синеглазый.

Рассказчик зло ударил ладонью по столу:

— Но, по крайней мере, палач обязан терпеливо выслушивать все исповеди, а не спорить и не упрекать!

— Совершенно терпеливы только камни. Продолжай.

Собеседник продолжил:

— Однажды я заметил, что Альза задумчив. У него и раньше это было в привычках, забивать чем-то голову. Но эта его задумчивость мне не понравилась, и я спросил, что случилось. «Мой бог сказал, что осенью меня убьет друг». Если честно, я не сразу понял, что он подумал обо мне. А когда понял, взбесился. «И ты поверил своему чудо-богу?» — «Боги не врут», — ответил Альза. «Да все врут. Просто боги врут правдой, а это даже хуже!» Но толку было спорить, если он уже поверил? Это как с личным богом… ты создаешь его, начинаешь в него верить и в итоге живешь в каком-то своем мире…

— Не очень-то ты добр к своим друзьям. Хочешь, я скажу, что ты стал делать дальше, или — что тебе очень захотелось сделать?

— Ничего ты не знаешь! — воскликнул неулыбчивый, встав на ноги. — Альза стал проводить со мной почти все свое время. Знаешь, почему? Потому что не хотел упускать ни минуты из того, что ему осталось, даже если это я его убью! Любой другой начал бы сторониться всех друзей и людей вообще, а этот… этот…

— И тогда вы первый раз поссорились с ним. Или не с ним, а с девушкой, — кивнул палач.

Неулыбчивый постоял, качаясь с ноги на ногу, и снова сел, уронив руки на стол так, что звякнула чашка с недопитым чаем.

— Тогда я стал его избегать. Не хотел стать убийцей.

— Ты думал о себе, а не о нем, — жестко сказал палач, — если бы думал о нем, то спросил бы, чего он хочет.

— Может быть… Да, я думал о себе. Жаль, что боги не лгут. Если бы чудо-бог Альзы не сказал ему эту чушь про друга-убийцу, он, может, и сейчас был бы жив.

— Ты противоречишь сам себе. Но продолжай. История становится интересна тем, что я не могу сказать, что будет дальше.

Неулыбчивый с капризным упрямством поджал губы:

— Пожалуй, я больше не буду ничего тебе рассказывать.

— Как хочешь, — палач отсчитал несколько монет подошедшей девушке-служанке и встал. Второго сидевшего за столиком она не видела так же, как и настойчивый торговец с чемоданчиком. Неулыбчивый окинул девушку взглядом.

— Она воровка, — с нехорошей усмешкой сказал он, — таскает продукты с кухни, а еще украла кольцо у своей лучшей подруги.

— Считаешь, я должен позвать стражу? — спросил палач.

Девушка удивленно посмотрела на человека, который разговаривал с пустотой.

— Спасибо, мне больше ничего не нужно, — сказал синеглазый, и служанка ушла и унесла пустую чашку.

— Ты казнишь по приговору суда безо всякой жалости. А сам трусишь вынести приговор, — попытался подначить палача невидимый для остальных собеседник.

— Судить — не моя работа, — синеглазый встал, отодвинув тяжелый кованый стул с кручеными ножками.

— А чья?! — крикнул неулыбчивый, тоже вставая, — кто-то же должен этим заниматься, наконец! Если даже наши боги не заботятся о справедливости и никого не судят...

— Пойдем, — сухо бросил палач, словно отдавая приказ, и шагнул к выходу из внутреннего дворика, освещенного магией зачарованного тента, свечами и тем светом, что падал из окон харчевни.

Так, вдвоем, они и вышли на полупустую улицу, полную ветра и полутьмы. Странно, но там, где они сидели, нельзя было заподозрить, что погода портится. Плясавшее в уличных фонарях пламя создавало причудливые, словно не принадлежавшие предметам и существам этого мира, тени.

— Как убить бога? — неожиданно спросил неулыбчивый. Он чуть отставал, но не уходил совсем, словно что-то держало его рядом с палачом.

— Убить бога — значит убить веру в него. Я не ошибся?

— Нет. Созданные нами боги нуждаются в нашей вере только на первых порах. Потом они становятся вполне самостоятельными, и ни от кого не зависят.

— Тогда зачем мы им? — спросил, почти остановившись, палач.

Неулыбчивый, наконец, решился и, догнав его, пошел с ним вровень по мощенному камнями тротуару.

— Каждый делает себе бога по своему представлению о самом главном для него. Выращивает себе божество из семени надежды, любви к жизни, гнева… И, конечно, наши боги смертны — мы, смертные, не могли бы создать ничего бессмертного. Но начало бога, его частица, — в каждом из нас. Чтобы убить бога надо убить в себе эту частицу.

Палач остановился и очень тихо спросил:

— Что же ты сделал?

— Я сделал все, чтобы спасти жизнь Альзе. К месту оказалось то, что я бросил его… Когда человек остается один, он начинает задумываться о вещах, которые раньше никогда бы не пришли ему в голову. Я посоветовался с моим богом…

Палач зло тряхнул головой:

— Ты хоть что-то можешь сделать без подсказки своего бога?

— А зачем тогда заводить бога, если не пользоваться его подсказками?

— Например, для того чтобы не было одиноко, — едва заметно усмехнулся палач — не улыбка и даже не тень ее, а горький намек на то, что могло бы быть, но чего никогда не будет, — или чтобы жизнь стала интереснее. А еще с богом можно дружить, когда больше не с кем. А что твоя возлюбленная?

— Она была против всего. Мне нужна была ее помощь, а она отказала мне. Мы с моим богом… мы придумали план. Чтобы Альза перестал верить в чудеса и в своего бога заодно. Это должно было выглядеть, как цепь случайностей, которые изменили бы его отношение к жизни и заставили усомниться… Если нет чудес, то и словам бога чудес верить не стоит. Я нанял бы людей, которые… не важно. Но мне ничего не пришлось делать — судьба, которая бог над богами, решила помочь. Сначала кто-то поджег лавку Альзы, и та сгорела дотла вместе со всем, что в ней было. Он огорчился, потому что не успел раздать всех кукол… Тиаммина сказала мне. Она не оставляла его, как я ни требовал этого, и металась между нами, передавая слова одного другому. А я избегал встреч, как только мог. Сначала с ним, а потом и с ней. Я любил обоих, но у меня не было выбора.

— Ты стал бояться за себя…

— Заткнись, палач! Я должен рассказать! — неулыбчивый остановился посреди улицы, сжав кулаки. — Мать Альзы заболела и ослепла. Нашелся магик, который провел обряд «разделения зрения» — Альза стал видеть в два раза хуже, зато его мать снова прозрела после обряда. Стоило это бешеных денег… Потом иссяк фамильный золотой рудник семьи, и пришлось бросить разработки. Фундамент дома Альзы начал проседать без видимой причины, и нечего нельзя было сделать. К моему другу явилась какая-то девица с поддельным брачным контрактом и потребовала выплатить ей большую сумму, как брошенной жене… В доме Альзы обнаружилась невесть кем и когда подброшенная вещь, украденная из сокровищницы города. И хотя удалось доказать и то, что брачный контакт поддельный, и то, что никто из семьи найденной вещи не крал, но честное имя их после всего этого перестало существовать. И состояние тоже. И ничьи боги тут не помогли бы.

— А ты? Тебе не хотелось что-то сделать для своего друга?

— Достаточно было и того, что я не мешал Тиаммине. Она дни и ночи торчала в доме Альзы и все реже приходила ко мне. Он так и не приспособился к ослабшему зрению. Кажется, тот магик все-таки что-то напутал, потому что мать его видела куда лучше, чем он. Но продолжал верить в чудеса.

— Да ты завидовал, — разочарованно заметил палач.

— Чему там было завидовать? — не понял неулыбчивый.

— Всему. Тому, что они были вместе, а ты один.

— У меня был мой бог… И Тиаммина. Но я не хотел лишиться друга. Однажды она пришла ко мне под самый вечер. Это был последний день осени. «Альза очень хочет, чтобы ты пришел», — сказала она. «Завтра, — пообещал я, — все завтра, когда он будет в безопасности!» Она не отступилась — вернулась к Альзе, чтобы привести его ко мне.

Неулыбчивый замолчал надолго.

— Я потом узнал, что эти пятеро ждали там совсем других людей, и им не нужны были свидетели. Наверное, Тиаммина хотела срезать путь… так они оказались в подворотне, где таились убийцы. Позже я нашел и покарал их.

— Сначала ты убил своего друга и девушку, — сказал палач. — А потом их убийц. Это уже не интересно, потому что предсказуемо.

— Предсказуемо? А финал ты тоже можешь предсказать?

— Могу, но лучше, если ты расскажешь сам. Как ты стал тем, кем стал? Того, что ты уже сделал, хватило или пришлось делать что-то еще?

— Нет, не пришлось. — Неулыбчивый поднес к лицу ладонь, сжал пальцы в кулак, разжал и долго смотрел, словно удивляясь, что ладонь все еще пуста. — В человеке есть частица бога. Если убить ее — то твой бог умрет. А если убить в себе человека, то умрешь как человек. Но частица бога останется и не даст тебе умереть полностью. Понимаешь? Убивая человека, становишься богом. А убив, пусть и действием своим, а бездействием, Альзу и Тиаммину, я убил в себе человека.

Палач отступил.

— Я понял, — сказал он, — чего же ты хочешь?

— Того же, что и все. Чтобы мне больше не было так тяжело. После того, как все расскажешь палачу, обязательно должно стать легче! — неулыбчивый комкал одежду на груди, словно ему трудно было дышать. — Но почему нет? Почему?

— Может, потому что ты больше не человек, — пожал плечами палач. — Я не могу тебе помочь. Иди своей дорогой, а я пойду своей.

Неулыбчивый бог опустил руки.

— А тебе не нужен бог? — спросил он. — Ведь у тебя до сих пор нет… Я мог бы стать хорошим богом для палача.

— Мне не нужен такой бог. Мне вообще никакой не нужен, поэтому я до сих пор не создал его для себя. А ты не был бы добрым богом.

— А разве ты добр, палач?

— Я и не говорил, что я добр. Это ты сказал, что можешь стать хорошим, но добрым быть не обещал.

— Сдалась вам всем эта доброта… Знаешь, я понял, зачем мы нашим богам… Даже богу нужно хоть иногда поговорить с человеком. И ты ошибся. Смерть — вовсе не главная причина, по которой теряешь друзей.

Не утруждая себя прощанием, он повернулся и растворился в сумерках почти уже начавшейся ночи.

Палач проводил его взглядом и продолжил свой путь. Теперь ему редко приходилось казнить, и не потому, что городской суд выносил мягкие приговоры. Просто люди все чаще заводили себе жестоких богов, судивших их строже любого суда, и карали себя сами. Но никогда раньше у палача не было так много работы слушателя. Впрочем, он не был против; людям, как и богам, нужно иногда поговорить с человеком.

28.08.10-03.09.10