Письмо

«Здравствуй, мама! Пишу тебе милостью моих врагов, пообещавших, что последнее мое письмо дойдет до тебя. Пишу, хотя знаю, как тяжело тебе будет получить его; пишу, потому что знаю, еще тяжелее до конца твоих дней ждать сына, который не вернется. Это война, мама. Мы могли победить, но победа досталась другой стороне. Меня казнят через несколько минут. Я все еще люблю жизнь…

Я хотел сказать совсем не это… Не жди меня, мама. Я не вернусь. Но может быть…»

Глубоко за полночь Морин проснулась от тревожного звука — кто-то звонил в колокол на том берегу Ручья. Глянула в сторону окна и тут же вспомнила: в нем нет ни одного стекла, сквозь которое можно увидеть, кто стоит у колокола. Но даже не будь окно заколоченным, она не разглядела бы ничего в мерзлой темноте ночи.

Морин встала и зажгла огонь, не собираясь подходить к двери и хоть как-то отвечать звонившему, но звук колокола, как крик ребенка, рвал ей сердце. Перемены здесь, где никогда не было перемен, пугали. Миром правила серость полурассвета, простая, привычная и потому нестрашная; но тот, кто звонил, не был частью привычного.

Она все-таки подошла к окну, помедлила, ожидая, что незваный гость уйдет сам. А когда услышала, как язычок колокола снова ударился о тусклую медь, рывком распахнула крохотную форточку и громко крикнула в темноту:

— Уходите! Я не стану опускать мост!

…Когда-то это и в самом деле был мост, а теперь — несколько сколоченных вместе досок, да старая веревка, да ворот, с помощью которого Морин опускала мосток на тот берег Злого Ручья. Муж хотел, чтобы она всегда была в безопасности, — а то время было куда более страшным, чем нынешние времена — поэтому построил дом на пригорке возле Ручья, выкопал глубокий ров и отвел воду так, чтобы дом оказался стоящим на острове. Ни он, ни она не знали, насколько полным окажется в конце концов это уединение.

Незваный гость услышал ее крик и перестал терзать колокол. Но сквозь вечный шум незамерзающего в любую стынь Злого Ручья до нее, глубоко вдыхавшей ледяной воздух пополам со снежинками, влетавшими через форточку, вдруг донеслось странное тихое слово:

— Мама…

Услышав его, Морин поперхнулась осенней свежестью и на долгий миг совсем престала дышать.

— Мама, это я, Нэдде.

Захотелось поверить. Но нет, так не бывает — потому что все, что могло, уже случилось. Взгляд ее потянулся к комоду, где стояла шкатулка с письмом. Да, все верно, есть только это.

— Уходи, — сказала она тихо.

Человек, стоящий на том берегу, не мог слышать ее шепота.

— Мама, — снова сказал он, — прости меня, я не мог вернуться раньше. Пожалуйста, впусти. Я долго шел к тебе, я устал и замерз…

— Уходи! — крикнула она, не надеясь, что он поймет и покорится. — Уходи, уходи, уходи!

И попыталась захлопнуть крошечную перекошенную форточку. Та не хотела закрываться, только стукнула о раму и отворилась еще шире, впуская в дом больше снежинок, морозного воздуха и чужого отчаяния.

— Мне больше некуда идти, мама. Я уже пришел… Пришел домой.

Морин стояла, закрыв глаза, представляя, что всего этого нет, но ее сносило в сторону от привычной тихой гавани мыслей «Мой сын не вернется» и нужен был якорь. Женщина подошла к комоду, открыла шкатулку; письмо никуда не исчезло, и смерти было не отменить. Она испытала облегчение — и сожаление. Но последнее не задержалась надолго. «Нет», — сказала себе Морин. «Нет» — хлопнула, закрываясь, крышка шкатулки. Мир устроен именно так.

Она оставила шкатулку на комоде, затеплила огонь в печи, подобрала с пола вчерашнее шитье и принялась за работу.

Голос и колокол больше не звучали.

Работа продвигалась на удивление быстро, хотя Морин совсем не торопилась, наоборот, старалась отдалить момент, когда старое платье будет заштопано. Больше в доме нечем было заняться, а выходить она не хотела, хотя нужно было принести еще дров, смести снег с дорожки, проверить, наконец, старую веревку моста: как она там, еще держится? — словом, сделать все то же, что и вчера. И не думать. Снег идет, не останавливаясь, а дом не завален по самую крышу. Когда дрова кончаются, огонь горит сам по себе. Рассвет ни разу не наступил. Некоторые вещи просто невозможны.

Платье было заштопано. Безделье навалилось на нее тяжелее стылого неподъемного камня. Морин бросила шитье на пол и стала ходить из угла в угол, переводя взгляд с одного старого деревянного кресла на другое; со стола о трех ножках на стену, которая впитывала известь, как губка, и не становилась от этого светлее, на забитые, заколоченные снаружи досками, а изнутри обшитые толстой кожей окна без стекол. На старые коврики… Коврики были старыми не от времени. Не так давно Морин соткала новые, но стоило постелить, как они утратили яркость цветов, а края ковриков, ровные и четкие, обратились расплывчатой неряшливой бахромой. В доме, как и в ее жизни, были теперь лишь осколки, обломки, останки. А другое просто не нужно. Муж не вернулся с одной войны, сын — с другой. И все перемены в ее жизни как-то сразу закончились, но взамен началось не нарушаемое ничем постоянство — серость, снег, осень.

Но там за дверью, за Злым Ручьем все еще был он, не вписывающийся в рамки постоянства. Морин не слышала его, но чувствовала. И от этого в сердце рождалось беспокойство и простые, но лишние мысли. Интересно, чем он сейчас занят? И почему пришел именно к ней?

Нет. Надо отвлечься. Она снова подошла к комоду, достала письмо из шкатулки. «Здравствуй, мама...» Морин читала это тысячи раз, и каждый — словно шла от слова к слову, стремясь стать ближе к мертвому сыну. Не было бы ничего удивительного, если бы и стала — она давно не считала себя живой. И что это вообще такое — жизнь?

Перемены. Жизнь — это перемены. Ну вот, снова странные, нелепые, ненужные мысли. Тогда и тот, кто за ручьем — жизнь, а она — нет, и значит, гость напрасно звал: им никогда не встретиться. И он ошибся, пришел не к той.

Руки сжались, сминая что-то шуршащее и тонкое. Она опустила взгляд и увидела, что скомкала свою драгоценность. Ну вот; перемены — всегда к худшему, гость еще ничего не сделал, а в жизнь Морин вошло разрушение. Надо прогнать его.

…Но там, за дверью, снег, хотя и не так уж холодно, если только не быть снаружи постоянно.

Ей вдруг ясно представилось, как ее мальчик сидит на снегу — в старом полушубке, куда более вытертом, чем даже ее древняя накидка, в подвязанных веревками разваливающихся сапогах и чем-то, что уже нельзя было назвать шапкой. Как же ему холодно!.. Но потом, почти сразу, внутренний взгляд затуманился, и мальчик превратился сначала в мужчину, потом в старика. И так было легче — чужие, не узнаваемые, эти люди, даже замерзая, уже не могли так ее взволновать.

Морин старательно расправила письмо, вернула в шкатулку. Надо посмотреть. Гость, скорее всего одет, достаточно тепло. А может, он уже ушел.

— Мама, — снова позвали с той стороны.

Она вздохнула — надежда была напрасной, гость никуда не делся. Подошла к окну снова открыла форточку.

— Чего тебе?

— Тебя, — ответил он, слишком откровенно, слишком горько.

Никто не говорил с ней так непочтительно. Впрочем, с ней вообще давно никто не говорил.

— Мама, — повторил он, — ты мне очень нужна.

— Уходи, — тем же словом попыталась избавиться от гостя Морин. — Ты не мой сын. Ступай к своей матери, она наверняка ждет.

— А ты можешь выйти из дома? Ну пожалуйста!

— Не стану я выходить, — проворчала она. — Нет у меня дел снаружи.

— А я?

Морин фыркнула, на миг испытав облегчение от его шутки.

— А ты точно не мое дело. — Потом подумала и добавила: — Если я тебе нужна, можешь прийти ко мне сам.

И тут же испугалась, ожидая, что гость согласится, пересечет рубеж Злого Ручья и придет.

— Не могу, — ответил он с сожалением. — Вернее, могу, но… так будет только хуже. Пожалуйста, выйди.

Ей снова захотелось захлопнуть форточку. Но, пожалуй, это бы уже не помогло. «Хуже» и «лучше» давно потеряли смысл для Морин. Но теперь он почему-то возвращался — вместе с очередным вопросом.

— Ты собираешься причинить мне вред?

— Нет, мама. Просто ты должна выбрать сама. А остаться — это не выбор.

Она ничего не понимала. Непонимание было слишком непростой, слишком тяжелой вещью и отмахнуться от него не вышло. Но получилось чуть-чуть облегчить эту ношу.

— Если ты останешься, то замерзнешь, — согласилась она. — Уходи, ступай в город… — она попыталась вспомнить имя и не смогла. — Там есть дорога, а у дороги — гостевой дом.

— Но там же нет тебя.

Оба помолчали, Морин — потому что не знала, что еще сказать кроме «уходи», которое все равно не помогало, а он — кто знает, почему?

— Прости, — снова заговорил гость. Все еще на том берегу Ручья, но словно рядом. — Я же ничего тебе не дал, а уже прошу. Помнишь, ты любила песни? Особенно молитвы. Но не традиционные — те казались тебе нудными. Я помню одну…

Он откашлялся и запел… попытался. Выходил немузыкальный речитатив, мелодия совсем не та, но вот слова… они были правильными.

— Ты сохрани, Господь, нас от беды,

От злого недруга, от черного недуга,

От черной зависти лихого друга,

Ты сохрани, Господь, нас от беды.

От жажды нас, Всевышний, сохрани,

Слова спускать с цепи и то и дело

Чужие души штопать неумело,

От жажды нас, Всевышний, сохрани.

Морин не помнила этой песни. А может и помнила. Что хорошо в песнях — их можно слушать, не думая о смысле.

— От трусости, о Боже, защити,

От страха быть неправым или правым,

От верности слепой звериным нравам,

От трусости, о Боже, защити!

Нас от тоски храни, Создатель наш,

По тем, кого уж больше нету рядом,

По искренним словам и мирным взглядам,

Нас от тоски храни, Создатель наш.

Нас от невозвращенья сохрани,

От запертых дверей, от веры малой,

Любви слепой, надежды запоздалой,

Нас от самих себя, Господь, храни.

…Зачем вообще люди делают то, что не прибавляет им счастья? Порой они вынуждены, это так. Но иногда все же могут выбрать и отказаться! Так почему же этот человек сидит на снегу и поет, хотя, судя по голосу, ему от этого больно?

— Теперь ты веришь, что я твой сын?

Морин отошла от окна. Верить — это было для нее слишком много. И это точно не то, что кто-то со стороны мог ей дать.

А взять самой было просто нечего. Законченное и снова отложенное — до завтра — шитье уже ничем не могло ей помочь. Огонь горел. Снег шел. А завтра никогда не наступало сразу. Надо было лечь и закрыть глаза, и подумать о сыне, о том моменте, когда он был еще жив, когда писал те последние строчки. Это было ее сном, и ее молитвой перед ним, и движением времени от ночи к рассвету.

Не получалось. Сегодня не получалось ничего. Она закрыла глаза, но увидела не сына, а того, на том берегу Ручья. Того, кому шум Ручья не мешал говорить с нею, словно приглушался, чтобы помочь беседе.

Гость снова говорил…

— …А потом мы ждали, и ждали, и ждали. Там, снаружи, что-то менялась, но не у нас. Нет, кто-то из пленных солдат начинал буйствовать или рыдать. Надеяться было слишком больно. А один даже хотел, чтобы нас скорее… потому что ждать еще хуже…

Это она могла понять, и в это верила, почти безболезненно. Но от того, что у нее с человеком за Ручьем есть что-то общее, стало одновременно и хуже, и лучше. Руки судорожно сжались… и сжали бумагу. Морин опустила глаза: письмо, она снова держала его, не помня, как и когда взяла. Листок был как предупреждение; успевшие выцвести, но сейчас ставшие снова угольно-черными буквы выглядели почти зловеще.

— А потом нас отпустили. Только не сразу. Пришлось работать, потому что рук не хватало. Я строил дома и копал землю, колол лёд и таскал камни тем, кто был моими врагами. Наверное, нас ради этого и пощадили. Но с нами никто не возился, больше никаких писем и сообщений на родину. А я помнил о том письме и думал — как тебе будет плохо, когда его получишь.

Морин попыталась вспомнить, как ей было. Не смогла. Снова глянула на письмо и отложила на столик рядом с постелью. Чего-то очень недоставало… И давно — но почему она поняла это только сейчас? Ко всему можно привыкнуть. К тому, что солнце не появляется, но света хватает, к тому, что не хочется есть и спать, к тому, что завтра, когда оно придет, заштопанное платье снова станет рваным, а поленьев рядом с печью будет больше, словно Морин и не жгла огня. К одиночеству. Но почему она не может вспомнить как называется город и каково ей было получить письмо?

— А потом нас начали отпускать, уже совсем. Некоторые оставались, потому что на родине у них никого не было, а в чужой стране завелись знакомые или даже любимые. Но я почти бегом пробежал всю дорогу до порта, чтобы поскорее сесть на корабль. Я же не знал, что все равно опоздаю. Когда вернулся, ты уже год как умерла.

Морин нахмурилась. О чем говорит этот человек? Впрочем, да, она и сама не считала себя живой. Только откуда ему об этом знать?

Надо было что-нибудь ответить; сказать что-то такое, во что она верила; ей самой надо это услышать. Какую-то правду. «Ты ошибаешься, я жива, и ты жив, иначе как бы мы смогли разговаривать?». Но такое нельзя через форточку.

Морин встала и подошла к двери, но когда потянулась отпереть засовы, то обнаружила, что снова держит в руках письмо. Да что же это такое?

— Мама? — словно почувствовав что-то, спросил гость.

Она вернулась к окну.

— Почему ты думаешь, что я умерла? — не об этом хотелось спросить, но именно это сорвалось со ставших чужими губ.

— Это не страшно, мама, — ответил, не отвечая, человек за Ручьем. — Все равно можно быть вместе. Но только надо… оставить лишнее.

— Откуда тебе знать, что лишнее? — заспорила Морин опять не о том, не споря с утверждением что лишнее вообще есть и от него надо избавиться.

— Ну подумай сама. Я знаю, для тебя было важно дождаться меня, соседи рассказали, как ты готовилась к моему возвращению, сначала каждый день, потом каждую неделю, а после каждый месяц. Как угасала надежда, а вместе с ней угасала и ты. Может, если бы ты не надеялась так сильно, то дождалась бы. Прости, это звучит так, словно я тебя обвиняю. Нет, мама. Но все это я знаю и по себе. Просто ты ждала меня, а я ждал, когда наконец умру. По крайне мере первые несколько месяцев. Но жизнь… она всегда берет свое.

«Только не здесь», — подумала Морин, но говорить не стала. Этого он точно не поймет.

А она — она понимала?

Письмо похрустывало в пальцах. Почему-то уже было на жаль сминать бумагу. Но она все же снова расправила листок. Буквы расплывались в глазах, словно она плакала. Плакать давно не получалось. Да и не хотелось. Только оставить все как есть уже не вышло бы. Если бы он не считал ее мертвой. Ей — можно, ему — нет.

…Хотя ведь стоит просто еще немного подождать — и человек перестанет говорить. Уже перестал. Его, сидящего на берегу, скоро засыплет снегом, и все закончится.

Нет. Ее словно толкнуло изнутри. Морин могла вынести мысль о том, что кто-то считает ее мертвой. Могла вынести правду ошибки, если ее сын жив. Но не смерть человека, кем бы то ни был — просто потому, что так ей было бы легче. Она вернулась к двери, слишком быстро, по дороге споткнувшись о коврик, и потянулась к засовам.

Руки вновь были заняты письмом. Морин долгую минуту смотрела на него — дольше не смогла — и бросила на пол. Накинула полушубок, распахнула дверь, ступила на улицу. Все было так, как ей представлялось. Кто-то сидел на том берегу Ручья, полузасыпанный снегом. Уже и не скажешь, человек ли это.

Промерзший ворот не хотел вращаться. Веревка скрипела, выбирая мгновение, когда ей наконец порваться, потому что можно держаться, если уж нет ничего другого, но нельзя держаться вечно. Морин остановилась, задыхаясь. Убрала руки с рычагов. Она знала так точно, как знает солнце, когда ему садиться, что веревка не выдержит, порвется. Шумел, клокотал ледяной Злой Ручей. Она вспоминала, что когда-то, очень давно, там было под самое горло ее высокому мужу. Потом Ручей обмелел, но на характере его это никак не сказалась, да и широк он был, как и прежде.

Ей показалось, что тот, на другом берегу, пошевелился, но не так, как шевелятся живые. Как будто Смерть положила на его плечо свою руку, и он склонился на бок под ее тяжестью.

Морин шагнула в воду.

…Она не смогла. Дошла всего лишь до середины Ручья и почувствовала: оторвет от дна ногу — будет унесена течением. Идти было нельзя и стоять тоже, хотя, наверное, назад — легче. Она даже попыталась — и Ручей позволил сделать этот шаг назад, почти сделать, потому что нога так и не нашла опоры там, позади всего, словно все обрывалось в пустоту. Вода толкнула ее туда, в ледяное ничто. И еще раз. И снова.

И только тогда Морин вскрикнула, не осознавая, что кричит:

— Сын! — потому что этот человек, кем бы он ни был, не хотел причинять ей вред и давал выбор, а то, за спиной, нет.

Сидящий на снегу поднял голову.

Еще секунду она боролась с потоком одна, а потом человек резко встал, стряхивая снег, одним прыжком перелетел с берега в Злой Ручей, схватил ее за плечи, притянул к себе.

— Мама!

Подержал так немного и отпустил, давая отстранится и рассмотреть себя.

Он был не похож на ее сына, и в самом деле был стариком. Но под взглядом Морин лицо гостя разглаживалось, делалось моложе. Одновременно с этим происходило еще что-то за ее спиной — она слышала шелест осыпающихся песчинок. Но оглянуться не захотела.

Они вышли на берег вдвоем, на тот берег, который она все еще видела, остро ощущая, что другого больше нет, хотя как такое могло случиться? Куда исчез из-под их ног Злой Ручей, которого она больше не ощущала? И куда исчезла давившая на нее тяжесть? Может, дело было в том, что он нес ее на руках, вместе с этой тяжестью.

Вдруг стало так легко, что показалось — она сейчас улетит, ее затянет прямо в небо. Охнув, Морин схватилась за плечи сына… А потом, когда он продолжал нести ее на руках, попросила:

— Отпусти. Я должна сама. Ты же говорил…

— Ты уже всё сама, — улыбнулся мальчик-старик.

Не всё, хотелось сказать ей. Я еще не все вспомнила, что должна. Только как свет померк и уже больше не зажегся для меня. Но как вышло, что что-то продолжилось в сером полурассвете, и почему?

Наверное, из-за письма, незаконченного, из-за ожидания — такого же незавершенного.

— Хочешь узнать, как бы я дописал?

Она хотела. Всегда хотела узнать, что там за этим «может быть», но мгновение «здесь и сейчас» казалось ей неподходящим для этого. И, возможно, место тоже. Место, о котором она пока ничего не знала.

— Когда-нибудь, — сказала она, — когда-нибудь…

«…но, может быть, есть на земле и над землей что-то, что сильнее, чем жизнь, и даже сильнее смерти. Я боюсь думать об этом, и я счастлив, что оно есть. Потому что, верю, оно поможет нам встретиться в этом мире или где-то еще. Потому что ты умеешь ждать, а я умею жить. С благодарностью и любовью, твой сын».

14 октября2008 г.