Поезд

Когда Григ проснулся, опять была ночь. «Почему?» — спросил он себя, открыв и снова закрыв глаза: темнота внутри, хоть и была страшнее, но принадлежала ему и ею он мог немного управлять. Например, крепко сжать веки — тогда во тьме вспыхнули бы белые мохнатые солнца. И там не было звуков, а снаружи что-то шуршало, негромко звякало и вздыхало. Воображение нарисовало Григу вагонную мышь с чашкой чаю в костлявой лапе. Сначала это было забавно, а потом мышь протянула лапу и тронула его за плечо.

Григ не завопил только потому, что голос отказал, но глаза распахнул. На него смотрел один из попутчиков, старик с лицом старого больного пса.

— Запритесь, — сказал он. — Я выхожу.

— Но вы же вроде до Южной…

— Я выхожу, — повторил старик с той же интонацией. — Запритесь.

Пришлось вставать и закрывать за ним дверь купе, хотя надежды на то, что это остановит жницу, не было никакой.

Как следует поудивляться внезапному решению старика Григ не успел — стоило лечь, и он снова уснул до самого утра, которое мало отличалось от ночи. Разве что стало чуть светлее, и поезд не так громко грохотал по рельсам — часть звуков скрадывал негромкий гул, доносящийся из коридора. Григ так и не смог определить, раннее это утро, позднее, или просто утро. По ощущениям — позднее, он выспался, даже, пожалуй, чересчур — в голове стучало и шумело, словно там шел по рельсам еще один поезд.

Второй попутчик, мужчина с нижней полки, лежал, скрючившись, но едва услышав, что Григ поднялся, вскочил — растрепанный, глаза выпучены, руки прижаты к животу.

— Доброе утро, — сказал он. — Слушай, ты не сходишь со мной? Мне надо в туалет.

— В коридоре людей полно, — заметил Григ, которому не хотелось никуда идти. — Ничего с тобой не случится.

— А если люди мне просто чудятся? Если это уловка?

«Псих», — подумал Григ и сразу смирился с необходимостью сопровождать скрюченного в сортир.

Он наклонился, нашарил под полкой парусиновые тапки, купленные прямо тут, в поезде, надел их и кивнул.

— Ну, идем.

Попутчик открыл дверь едва ли не раньше, чем услышал эти слова; кажется, он больше не мог ждать.

Народ в коридоре и правда был, в основном какая-то молодежь. Наверное, потому, что поезд шел в город университетов. Скрюченный шмыгнул кабинку и с грохотом закрыл за собой дверь. Григ дождался его и тоже посетил «кабинет задумчивости». Обратно они шли уже не так быстро.

В купе ничего не изменилось, разве что женщина, что села в поезд ночью, на пару часов раньше, чем вышел старик и спавшая на верхней полке, перевернулась на другой бок.

Скрюченный сел на свою постель, покосился на пустую, над головой Грига.

— А этот куда делся?

— Сошел на какой-то станции, — пожал плечами Григ, — ночью.

— А. Ну, может, известие какое получил…

— Хватит уже болтать, тут люди спят! — перебил его голос женщины сверху, очень красивый и очень требовательный голос.

Григу сразу захотелось увидеть лицо спутницы при хорошем дневном свете, а не в тусклой серости неопределенного времени суток. Сейчас он мог рассмотреть только светлые волосы в короткой стрижке, свитер и брюки.

— Все-все, молчим, — но вопреки сказанному, «псих» тут же зачем-то указал на себя и представился шепотом: — Матиаш.

Григ кивнул, хотя скрюченный не было похож ни на Матиаша, ни на Михеля, ни вообще на человека с именем на «м». Подумал, как бы улучшил его, и понял, что никак: такого человека он просто не стал бы рисовать.

— Я Григор.

— Очень приятно, — кивнул Матиаш и достал из сумки, лежавшей у него в изголовье, колоду карт. — Сыграем?

Григ снова кивнул, аккуратно составил стаканы к окну, освобождая место на откидном столике, и позволил спутнику раздать по шесть карт для «дурака». Карты оказались необычными — вместо привычных фигур на них были жницы, в том виде, в каком их представляют в старых сказках — крылатые, на конях и с оружием. Это удивило Грига: человек, который боится жниц, носит с собой их изображения? Где тут логика?

— Талисман, — словно прочитав его мысли, сказал Матиаш. — Вроде бы отгоняет… их.

Он сделал движение глазами, нервное и суетливое. Григ в ответ только кивнул, не желая возвращать явного психа мыслями к тому, на чем тот сдвинут, и взял в руки свои карты. Сплошная мелочевка. Впрочем, это даже больше вдохновляло.

Они играли часа полтора, с переменным успехом и все более эмоциональными комментариями. Поезд шел то замедляясь, то ускоряя ход, и у Грига возникло ощущение, что он никогда больше не остановится; что остановок вообще не существуют.

А потом проснулась женщина с верхней, спустилась, наконец дав себя рассмотреть. Помимо примечательного, явно ручной работы, но очень стильного свитера она обладала и примечательной внешностью — красивое гладкое лицо, фигурка, пожалуй, чуть полновата, но все, что нужно, на своих местах. И в своем свитере она выглядела королевой, когда Григ и Матиаш, оба в недешевых спортивных костюмах сразу сделались незначительными. Дама приоткрыла дверь купе, но даже не выглянула в нее, а сразу закрыла, постояла перед зеркалом, вмонтированным в дверь, и повернулась к игрокам. Спросила:

— Подкидной или переводной?

— Переводной, — ответил Григ, немного удивленный — она не была похожа на женщин, которые интересуются картами.

Спутница села на кровать рядом с Григом и наблюдала за игрой, пока не выиграл Матиаш, а потом попросила принять в игру и ее.

— И то правда, втроем веселее! — тут же согласился «псих» и раздал всем карты, поправ обычай, что раздает проигравший.

И понеслось. Серый день незаметно перешел в серый вечер; звуки снаружи затихли, в купе пришлось включить свет. Поезд так ни разу и не остановился. Женщина оказалась хорошим игроком, но игру портил Матиаш, все время бегавший в туалет. Григу приходилось сопровождать. Перед одним из таких побегов, он, встав на ноги, заметил на верхней, пустой полке, книжку и прихватил ее с собой в коридор. Книжка оказалась о жницах — строились теории, задавались вопросы, даже приводились какие-то стишки, но в целом скучно, так что Григ оставил томик на полке в сортире. Запомнилась только одна фраза: «Жницами становятся обычные люди, переставая стареть. Феномен не изучен…».Да уж. Если б кто-то смог изучить «феномен» и понять, как перестать стареть, то президенты, магнаты и мафиози давно бы жили по тысяче лет.

Перерывы между посещениями туалета все сокращались и в очередной раз Григ, едва они вышли в коридор, спросил:

— У тебя что, проблемы со здоровьем?

— Нет, — Матиаш покосился на дверь их купе, отошел подальше и шепнул: — Мне кажется, она жница.

Григ понял не сразу.

— Что? Наша спутница? С чего ты взял?

— Ну, смотри… она не боится остаться одна, от нее все время холодком несет. Нет, не холодком — искусственностью какой-то, что ли. А лицо ее ты видел? Как маска… Но главное, конечно, что не боится. Как можно не бояться, что, пока ты один, дверь откроется и войдет та, что забирает Туда?

— Я тебе назову сто причин, как можно не бояться… Например, она и ждет жницу, может, смертельно больна. Или свыклась. Многие свыкаются.

— Не похожа она на больную. И на свыкшуюся тоже, — не согласился Матиаш. — Что-то тут не так. Ну… я хочу провернуть один фокус… но только если ты поддержишь. Да?

Григу не хотелось поддерживать неизвестный фокус, но таинственность и сама ситуация, которая могла оказаться как серьезной, так и абсурдной, бодрили и будоражили, поэтому он кивнул.

А Матиаш посмотрел жалобно, словно ему отказали:

— Ты мне верь, у меня чутье. Я работаю в турфирме, проверяю маршруты. Наша фирма гарантирует восьмидесяти процентную безопасность. То есть почти на всем пути никаких жниц. Восемьдесят процентов, — он поднял палец. — Это много!

— Понимаю. Ну, ты мог бы у нее спросить, жницы вроде не врут, — заметил Григ.

— А если могут?

Пришлось согласиться; Григ знал о жницах то же, что все: иногда они приходят и забирают человека. Для встречи со жницей надо обязательно быть в одиночестве. И, кажется, эти служительницы смерти сами бессмертны…

Едва они вернулись в купе, Матиаш предложил женщине — почти весело, и хорошо что «почти» — веселость при столь тревожном взгляде выглядела бы неестественной:

— Давайте играть не просто так, а с выкупом! Иначе быстро надоест… Да уже и надоело!

— И какой выкуп? — спросила так и не представившаяся белокурая.

— Вопросы! Пусть тот, кто проиграл, ответит на один вопрос остальных… И на второй, уточняющий. Честно и откровенно.

Дама фыркнула:

— Так тоже не очень-то интересно. Лучше заранее сделать банк вопросов… написать их на листках, перемешать, и брать оттуда по одному.

— Согласен! — тут же кивнул Матиаш, достал из сумки дешевую записную книжку и начал торопливо драть оттуда страницы. — Каждый напишет по три… по пять вопросов…

Понадобилось минут тридцать, чтобы все всё написали. Особенно тормозил Григ. Парочку он изобрел легко, а потом пришлось перейти на вопросы из модных журналов, потому что ничего другого в голову не шло. Но в итоге на столике образовалась горка из сложенных почти одинаковыми прямоугольниками листков. Матиаш сложил их в стопку, сверху придавил солонкой.

— Да, и еще кое-что, — сказала женщина. — Пусть остальные отвечают на тот же вопрос, что и проигравший.

— Тогда нет разницы, победил ты или проиграл! — возмутился Матиаш.

— Разница в ответах, а не в результате игры, — улыбнулась белокурая. — И проигрыш или победа там же.

И как-то сразу после этих слов, от которых и на Грига повеяло чем-то искусственным и чисто декоративным, расхотелось спорить.

Поезд качался, трое играли. Желтый ламповый свет заливал купе, пахло кофе из полупустого стакана и едва заметно прелью. Григ больше смотрел на солонку, стоявшую на листах с вопросами, чем на карты; ему казалось, что если она упадет или соскользнет, вопросы разлетятся по всему купе. Но солонка упорно стояла на своем. Как и Матиаш — по взглядам, которые он бросал на белокурую, было ясно: его подозрения не исчезли, а, скорее, выросли до полноценной уверенности. Но играл он превосходно и очень спокойно. На время игры даже забыл о своем страхе и один выбегал в тамбур.

Григ почти все время любовался белокурой. Вот ее он бы нарисовал, хотя это, пожалуй, было бы сложно. Привыкнув к миловидности женщины, Григ начал понимать, что ее сильно увеличивает обаяние, а это ведь не нарисуешь. Ну и острота ситуации заставляла его видеть все иначе, ярче, а значит, неправильно. Впрочем, он мог бы позволить себе изобразить не то, что есть, а то, что хочется, в конце концов, это же не заказ.

Дело снова близилось к ночи, мало чем отличающейся от дня, когда белокурая все же проиграла. Наверное, чудом, потому что она не была менее искусной в картах, чем мужчины.

— Ладно, — женщина положила карты рубашками вверх, сняла солонку с пачки листков, которая, не придавленная ничем, стала казаться толще, и, взяв верхний, развернула. — «Сколько тебе лет?» — Она улыбнулась. — Тридцать семь.

Матиаш кивнул, наверняка это был его вопрос. Уточнений не последовало, остальные назвали свой возраст — сорок два и тридцать девять. Белокурая казалась Григу моложе названного возраста, но Матиаш — старше. И смысла вопроса он не понимал.

Игра продолжилась; в новом туре проиграл Матиаш и ответил на вопрос Грига «какое время года предпочитаете», один из «журнальных»:

— Лето, конечно. Особенно когда сухо и не жарко.

Григ назвал осень, белокурая сообщила, что предпочитает самое начало зимы. Дополнительных вопросов не нашлось и тут.

Третьим проигравшим снова стал Матиаш. Он достал из пачки листок — с самого низа, и, кажется, до последнего сомневался, что хочет именно этот — развернул, и по его лицу Григор понял, что вот оно.

— «Вы жнец?» — Матиаш поднял голову от листка и посмотрел на белокурую. — Я — нет.

Она улыбалась:

— А я — да.

Прозвучало так просто, словно речь шла об обычной человеческой профессии, и от этой простоты у Грига на миг закружилась голова. Жница. Тут, рядом с ним, в одном купе. И не пытается никого увести.

— А каково быть ею?.. — начал Матиаш и тут же перебил себя: — Нет, тебе нас не жалко? Не жалко людей?

Белокурая подумала, пожала плечами и ответила:

— Жалко, — совсем без сожаления, но и без тени искусственности; Григ ей поверил и в свою очередь уточнил:

— Тебе нравится то, что ты делаешь?

— Это моя работа, то, ради чего я существую.

Стук колес вдруг сделался тише и оттого эти слова прозвучали весомее и жестче.

Они продолжили игру, уже не так азартно, и снова проиграла белокурая. На новом листке оказался вопрос «Боитесь ли вы смерти». Григ предположил почему-то, что это написала сама белокурая. Он точно не писал, да и Матиаш, вряд ли, Матиаш, который, кажется, лучше всего остального умел бояться. У него не возникло бы такого вопроса. Но возник другой, когда жница ответила на вопрос о страхе своим вопросом: «Зачем бояться неизбежного?»

— А раньше? Раньше боялась?

Она снова пожала плечами:

— Я не помню. Это было давно…

— Но ты же сказала, что тебе тридцать семь!

— Да, — женщина кивнула. — И всегда будет тридцать семь.

— Ты солгала! — напустился на нее Матиаш.

— Нет, это правда. Мне тридцать семь.

— А сколько ты уже занимаешься своей… работой? — Григор влез, только чтобы закончить спор. Ему не было страшно, он понимал, что эта жница не за ним и не за Матиашем, хотя и было странно думать, что такие, как она, могут просто куда-то ехать.

— Давно… — она задумалась. — Я не считаю. Годы не считаю. Никто из нас не считает.

— А что считаете?

— Сделанную работу.

Матиаш зло ударил ладонью по столу; несколько карт упали на пол.

— Не притворяйся человеком! Работа? Убивать — это не работа!

Она посмотрела пристально, без тени гнева:

— Когда-нибудь ты сам можешь попросить об этом.

— Еще не хватало! — отмахнулся он. — Надо будет — сам это и решу. Но человек до последнего жить хочет. Этого ты тоже уже не помнишь, жница?

Григ почти решил, что это слишком, и приготовился защищать белокурую, жница или нет, она женщина, но спутница не оскорбилась на слова Матиаша.

— Я помню, что мы играли, — она наклонилась, подняла с пола карты, собрала со стола колоду и перетасовала ее. — Продолжим?

И то ли ее спокойствие, то ли собственная глупость наконец дошли до Матиаша.

…А до Григора дошло, что жница проигрывает потому, что сама этого хочет — после того, как она проиграла в третий раз.

Вопрос ей достался пустяковый и снова «журнальный» — «Что вы считаете своим успехом».

— Своим — ничего. Просто хорошо, что каждый зачем-то нужен.

Матиаш, на удивление, промолчал, не став задавать уточняющий. Но и ответить сам на вопрос об успехе не пожелал.

А Григ нарушил правила и спросил о другом:

— Тебе нравится проигрывать?

Хотя это был вопрос не по сути прежнего, жница ответила:

— Да. Только я не понимаю, почему. Такое чувство, что это тоже моя работа.

Она замолчала и задумалась, и впервые за все время выглядела неуверенной, отчего стала почему-то еще красивее.

— Не понимаю, — повторила белокурая. — Но должна понять.

— Почему? — опередил Грига Матиаш. — А! Хочется быть лучше всех, этаким абсолютом, все понимающим и знающим?

— Ты много говоришь и много боишься, — покачала головой жница. — Это мешает понимать простые вещи. Разве ты не стараешься делать свою работу хорошо? А как делать хорошо, когда чего-то не понимаешь?

— Я до черта вещей в жизни не понимаю! — Матиаш вскочил, едва не ударившись головой о верхнюю полку, и в итоге ему пришлось снова скрючиться, что выглядело жалко, несмотря на громкий голос и грубые слова. — Например, откуда вы вообще взялись и зачем нужны! Работа? Ты называешь убийство работой?

— Ну, хватит уже! — не выдержал Григ. — Прекрати истерику!

— Истерику? А ты что, не боишься? Бессмертный, да?

Григор не преминул похвастаться и изящным жестом извлек из кармана висящего над кроватью пиджака визитку с шикарным стильным вензелем и названием его студии.

— Вроде того. Я художник-портретист.

К положенной на стол карточке Матиаш не прикоснулся, и смотрел на нее, как смотрел бы, наверное, на окровавленный нож. Визитку взяла жница. Прочла надписи и спросила:

— Художник? Хороший?

— Клиенты довольны.

Матиаш фыркнул, но почему-то не стал комментировать. Жница подсела ближе.

— Художнику нужно богатое воображение и богатый внутренний мир. Я правильно понимаю?

— Не всегда. Скорее изворотливый ум. Потому что люди — это всегда неожиданность и внезапность, — Григ невольно поморщился, вспомнив одного из клиентов, заказавшего портрет любовницы, и его внезапную жену, следившую за мужем и заявившуюся в студию скандалить, решив, что Григ — любовник ее благоверного.

— Значит, ты можешь помочь, — она глянула на затихшего и явно что-то обдумывавшего Матиаша. — И ты тоже. Чтобы понять, мне нужно особое состояние. Нечто вроде опьянения.

— В вагоне-ресторане наливают недурной коньяк, — криво усмехнулся Матиаш, но без особой злости. — Или дама хочет, чтобы кто-то из нас заплатил за ее выпивку?

— Не такое опьянение. — Она задумалась. — Кое-что могу объяснить. Я забираю тех, в ком остается слишком мало жизни. В вас ее много. Вам ничего не грозит.

— Так я и поверил! — брякнул Матиаш.

Жница почему-то кивнула с довольным видом.

— Для тебя это правильно. Но дослушай. Есть вещи, которые вы любите делать, которым отдаете всех себя. Вот от таких вещей я пьянею.

— Не понимаю, — заметил Григор. — Вещи делаем мы, а пьянеешь ты? Это как если бы я пил тот коньяк, а у тебя было похмелье. Разве тебя касается, то чего ты не делаешь?

— Если включить меня в ваше дело, то касается, — поправила она. — Вот ты художник...

Григ понял сразу.

— Я могу тебя нарисовать.

Ему в голову вдруг пришла мысль настолько рискованная, что от нее закружилась голова. И хотя он помнил, кто перед ним, но спросил — а может именно поэтому:

— А можно нарисовать тебя мертвой?

Она усмехнулась:

— Если сумеешь.

— Мне потом покажешь? — спросил Матиаш и увидев кивок Грига в упор уставился на жницу. — А я ничего для тебя делать не стану, так и знай.

— Ты уже делаешь, — не согласилась она. — Боишься меня. Тебе же нравится бояться — нужна угроза, чтобы жизнь становилась интереснее. Я помогу.

Григ не знал, что она сделала со своим лицом, и только на миг уловил изменение, превращавшее красоту в такое безобразие, что от него, пожалуй, можно было ослепнуть. Но изменение было предназначено не для него, поэтому в следующий миг Григор видел то же лицо, что и раньше, только ощущал во рту горечь и какой-то след на роговице, словно от яркой вспышки. Но это быстро прошло. Только сердце еще с минуту бухало так, что заглушало стук колес. А впрочем, стук глох сам, словно отдалялся от их поезда или состав теперь шел по облакам, не касаясь земли.

Он достал альбом и несколько карандашей. Проверил остроту и отложил пару прямо на карты. Карты… идея показалась ему хорошей, и Григ тут же решил нарисовать жницу такой, как рисуют в старых сказках или на этих вот картах — крылатой и с мечом. И начал делать набросок, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, иногда отвлекаясь глянуть, что же там происходит между жницей и Матиашем. Но снаружи не происходило ничего, а о внутреннем Григор мог только догадываться по застывшему лицу и расширившимся глазам Матиаша.

Сердце успокоилось, но почему-то сделалось душно. Наверное, надо было встать и открыть окно, но казалось, что стоит бросить карандаш, как вдохновение уйдет, и Григ больше никогда его не поймает. Поэтому он рисовал минуту как час и час как год, пока отдалившийся стук колес не сделался снова естественно-близким.

Ему вдруг стало легче. И все же ситуация и обстановка оставались тревожными и непростыми. Хотелось чего-то обыденного, что разбавило бы это напряжение. Голосов и людей в коридоре или скрипа тормозов останавливающегося поезда, но люди, наверное, давно спали, ведь была ночь, а поезд по-прежнему шел без остановок.

Но внезапно заговорила жница.

— Спросите меня! — голос был не властным и не просительным, он просто был не ее.

Григ слишком увлекся поиском обыденного в необычном и не успел — снова встрял Матиаш:

— Ты бессмертна? — спросил он. Язык его заплетался, как у пьяного или того, кто только что проснулся.

Григ думал, что жница не ответит. Ведь вопрос был не в ее интересах, а в его. Но она сказала:

— Нет.

Матиаш не успокоился и пошел дальше:

— Тебя можно убить?

— Нет.

— Ты можешь убить себя сама?

— Да.

Вопросы еще подбавили напряжения, но это было уже какое-то другое, поэтому Григор решил не вмешиваться, хотя с каждым вопросом стук колес снова делался тише, точно не смел мешать происходящему.

— Что нужно, чтобы тебя убить?

— Думать о смерти. Поверить, что хочешь умереть.

— Тогда ты умрешь?

— Да.

— А человек, который думал о смерти, тоже умрет?

— Да.

Казалось, их купе движется куда-то в темноте само по себе. Раньше это вдохновляло, но сейчас начало пугать.

А Матиаш продолжал спрашивать что-то о том, как убить жницу и остаться в живых, но теперь вопросы и ответы почему-то ускользали от сознания Грига. И их было много. Наверное, тысячи. Или ему так только казалось.

Он понял, что придется стукнуть Матиаша по голове, чтобы заставить замолчать, иначе станет хуже. Понял, но опять не успел — жница справилась сама: протянула руку и словно что-то взяла из груди Матиаша, повертела это и сунула обратно, оставив его открывать и закрывать рот с видом человека, которому только что не хватало воздуха.

— Тебе действительно нравится бояться. Наверное, это и есть твоя работа в жизни. — Белокурая повернулась к Григу. — Спроси меня.

Он никогда не решился бы поступить, как Матиаш, особенно теперь, поэтому исполнил просьбу, задав ожидаемый вопрос:

— Почему тебе так же приятно проигрывать, как и выигрывать?

— Потому что я проигрываю людям. Я служу им.

— Как? — удивился Григор. — А разве не богу, не его противнику и не вселенскому равновесию?

— Бога нет, — ответила жница. Нахмурилась. — Но если его нет, то куда вы идете и кто сделал меня жницей?

Григ не знал, на что способна растерянная жница. Но ее растерянность почему-то пугала больше, чем та кошмарная маска, которую ему почти удалось рассмотреть в щель чужой реальности или недавний фокус с извлечением чего-то невидимого из Матиаша. А тот уже пришел в себя — и сразу кинулся в бой.

— Вот видишь? Ты никому не нужна, тебя даже никто не создавал! Если нет Бога, то нет и Той стороны, куда такие, как ты, по легенде доставляют души. Ну и куда они деваются?

— Остаются здесь, — ответила жрица, явно восприняв вопрос всерьез.

Но Матиашу не нужен был ответ.

— Вранье! Все вранье! Где — здесь? Кто видел на земле голые души или у кого есть лишняя? Только у жниц. — Глаза Матиаша сверкнули. — Да, именно! Вы собираете души для себя, вы ими питаетесь. Вы паразиты! И ты тоже! Бесполезная! Бессмысленная! Бес…

Он тоже не успел, но на этот раз Григ хотя бы понял, почему — почему жница с искаженным, не гневом, но чем-то близким, лицом подняла руку и вынула из груди Матиаша то самое. Душу? Суть? Жизнь? Подержала и отпустила, как только Матиаш потянулся к ее добыче. И это нечто рассыпалось, разлетелось на миг привидевшимися Григору бессчетными бусинами, похожими на жемчуг. Одна, кажется, полетела в его сторону, и он вдруг ощутил себя счастливым. Просто так, без причины. Жизнь была прекрасна, она вдохновляла, блистала, пьянила, сладкая как мед, вечная как небо. Григ бросил, наконец, карандаш с альбомом и засмеялся. Вдохновение! Этот миг стоило ловить для работы, но иногда художник позволял себе просто понежиться в тепле и свете прекраснейшего из земных состояний…

Все закончилось очень быстро. Для Матиаша, наверное, вообще все, потому что он лежал лицом вниз на своей постели — Григ не видел лица и не мог быть уверен, что «псих» мертв, но на спящего тот походил мало. И при виде этого с Грига стекали последние капли вдохновленности, опьянения жизнью.

Жница, сидящая теперь на постели Матиаша, ждала — хмурилась, кусала губы, а потом, выбрав момент, когда художник сам был готов задать вопрос, сказала:

— Спроси меня.

А он не знал, о чем еще она хочет знать. Поэтому спросил о том «феномене», про который прочел в книге ушедшего попутчика:

— Как становятся жницами? Говорят, человек перестает стареть.

— Да. Я перестала стареть, когда потеряла последние остатки… большего.

— Что такое большее? — он внезапно догадался. — Душа?

— И она тоже. И суть. И способность быть живым. Этого не объяснишь, — и снова попросила: — Спрашивай. Еще не все.

И прося об этом, жница вдруг показалось Григору другой, более человечной. Поэтому он задал вопрос человека человеку:

— Зачем все? В чем смысл? Если ты проигрываешь людям, то в чем наш выигрыш?

— В том, что получаете… Нет. Спроси о начале, иначе я запутаюсь.

— Хорошо. С чего все началось?

— С того, что однажды бог взял на себя слишком много, — белокурая помолчала и продолжила: — Он захотел, чтобы люди смогли стать, как он. Большими. Пока у них была большой только жизнь — по тысяче лет и дольше. Но это всего лишь время. Бог разделил себя на мелкие частицы и раздал людям. Исчез как полноценное существо. Но такого подарка оказалось мало. Мало жертвы одного бога, люди тоже должны чем-то жертвовать. Это вы и делаете, а жницы помогают.

— Постой, — начал Григ, хотя она уже и так замолчала. — Так ты что… отбираешь души у одних людей, чтоб отдавать другим?

— Не отдавать. Делить. — Жница казалась не удивленной, но озадаченной. — И не душу — большее. Частицу бога. Она сделала вас короткоживущими. Не знаю почему, наверное, даже бог этого не знал. Но люди стареют и умирают именно из-за нее. И иногда, если все растратишь, на пустяки или на важное, не имеет значения, то становишься жнецом. К чужой сути может прикоснуться только тот, кто не имеет своей.

Она прислушалась, чуть склонив голову, наверное — к звучавшим в ней ответам — и кивнула:

— Да. Это все, и это правильно. — И спросила как человек человека: — Что ты об этом думаешь?

— Что мы все — часть одного большого проигрыша. И что это странно, стареть и умирать из-за частицы вечного. — Григу пришла в голову мысль, которую он озвучил раньше, чем успел обдумать, потому что мысль несла в себе надежду: — Но ведь людей в мире все больше! Значит в каждом из нас все меньше… бога? И может быть, мы скоро начнем жить дольше, когда это вечное перестанет мешать?

Она снова прислушалась и извлекла ответ из тишины ночного купе или какой-то другой:

— Вечное делится не так. На сколько угодно частей, и его не убывает. И потом… может людей и больше, но больше и жниц. Вы встречаете нас чаще, чем думаете. На улицах, в театрах, в поездах. Там, где, по-вашему, меньше шансов увидеть жнеца. Там, где вам не страшно. Тогда вы начинаете думать о другом, о разном.

— Так ты тут ради этого? — догадался Григ. — Ради мыслей?

— Да. Мне нельзя забывать, что я была человеком, но я часто думаю, что я бог, и что правильно быть богом без души. Что только такой — правильный. Но мир хорошо устроен. Теперь я это знаю, и ты тоже.

Кажется, она говорила что-то еще. Но Грига осенило, почти ударив, почти оглушив, как недавняя вспышка счастья, и он на какое-то время перестал слышать белокурую. А потом бесцеремонно перебил:

— Послушай… Но ты же понятия не имеешь, как правильно. Может, наоборот? — он путался в словах или слова запутывались друг с другом, и надо было как-то рассечь этот узел, чем-то простым и точным. — Вот ты служишь людям… Ведь можно делать это лучше. Никого не убивать, а сделать всех людей такими, как ты.

— Без большего? Ты не понимаешь, о чем говоришь.

— Понимаю. Я говорю о бессмертии. О настоящем бессмертии. Так можно?

— Да, — ответила она неохотно. Наверное, все еще была во власти своего собственного опьянения, а может, жницы и правда не могут врать.

— Как? — спрашивая, Григ понимал, что поступает не лучше Матиаша, использовавшего жницу, чтоб получить свои ответы. Но ведь в конце концов если такой способ есть, он освободит и ее, и остальных жниц от бесконечной работы.

— Нужно… — она запнулась, словно пыталась перевести знание в слова, как если бы это были разные и даже не родственные языки, — нужно чтобы какой-то человек использовал большее чтобы от него избавиться.

Григ не поверил, что все так просто, что никто до сих пор не сделал этого совершенно случайно. А может, это лишь казалось простым.

— Ты закончил рисунок? — спросила жница, непоследовательная, как все женщины.

Григор поднял брошенный альбом, рассмотрел эскиз. До конца было далеко. Но он мог использовать и это.

— Пока нет. Теперь… теперь самое важное, и мне нужно, чтобы ты помогла. Просто сиди и молчи.

Она кивнула.

Григ сделал вид, что сравнивает рисунок с оригиналом, но сам больше смотрел на Матиаша. Он подходил лучше всего, особенно тот, последний, который ненавидел больше, чем боялся. Крылья ему подойдут. И не только ему. Надо было лишь изменить кое-что на эскизе.

…Матиаш-жнец занял на рисунке больше всего места, остальное Григор оставил для себя, старика с лицом старого больного пса, виденных в коридоре юнцов и остального человечества, для которого на листе, конечно, не могло хватить места. Художник изображал все меньшие и меньшие фигурки крылатых людей, совершенно одинаковые и одинаково-совершенные, пока все не слилось в сплошную черноту без единого просвета. Большее? Он готов был вложить его целиком в эту работу и знал, как вкладывать целиком; он помнил, как болел и страдал каждый раз, когда вложил слишком много и ничего не оставил для себя. Болел до того момента когда силы и желание жить и творить не возвращались — наверное, после того, как очередная жница делила поровну между всеми очередную недушу. Но в этот раз страданий не будет — Григ отдаст все, болеть будет просто нечему. Главное, чтобы ему не помешали. А может, жница и не имеет права мешать, ведь это его выбор. И он старался поверить, что все получится. Верить так сильно, что это уже причиняло боль.

И когда Матиаш зашевелился и сел на своей постели, когда жница застыла, глядя на него, бескрылого, бездушного, но живого, Григор понял, что победил. Только для победы не хватало чего-то. Взгляда жницы.

Мир содрогнулся, словно идущий по облакам поезд грубо вернули на рельсы. И так же грубо вырвали что-то из Григора. Ему показалось, что он умирает, а в следующую минуту Григ уже знал, что смерти не существует. А еще через минуту, когда перевернувшийся мир оказался вовсе не перевернутым, а нормальным — что он теперь бог, и остальные тоже.

Остальные, которые скажут ему «спасибо».

Он бросил на стол альбом с собственной мазней, уронив солонку и сбив на пол кучку листков. Белые прямоугольники рассыпались по полу, один оказался на коленях Матиаша. Тот развернул и прочел неузнаваемым скрипучим голосом:

— Жалеете ли вы о чем-то в своей жизни?

Григ усмехнулся. Глупый журнальный вопрос был сейчас очень кстати.

— Нет. И не собираюсь жалеть. Ведь я теперь бог.

Кажется, именно в этот миг жница начала догадываться — встала на ноги, почему-то отступила к двери и, постояв немного, вышла в совершенно тихий коридор.

Григ не удержался и выглянул. Из своих купе выходили люди; выходили и вставали у окон, молча, не обращая друг на друга внимания. Лица гладкие и словно остекленевшие, неуверенные движения — и во всем была какая-то искусственность. Впрочем, нет. Наступало новое время, и для нового были другие критерии.

Заскрипели тормоза. Поезд, наконец, сбавлял ход. Григор попытался вспомнить, куда ехал и зачем, но так и не смог. Впрочем, неважно и это, и все остальное. Все неважное уже гасло, уходило, исчезало. И когда поезд, наконец, остановился — как и тот, что шел куда-то в голове Григора — а потом тронулся снова, он и Матиаш все еще сидели в своем купе, два бога в сером полусвете утра, первого утра новой жизни.

1.02.18