2

Службой я доволен. Другие, с кем окончил учебку, писали, как их «деды» полгода долбали, у нас такого не практиковалось. Наши «деды» озабочены лишь одним: как бы в увольнении к каким-нибудь девчонкам приладить свои дыроколы. Но дела у них на этом поприще не очень ладились. Иначе не слушали бы они, раскрыв рты, байки Важина, только что приехавшего из учебки, о его невероятных сексуальных победах.

Но, чего не отнимешь, того не отнимешь… знакомиться Важин умел. Методика была проста. Как только он замечал половозрелую представительницу прекрасного пола, тут же семенил к ней и спрашивал: не желает ли девушка с ним совокупиться? Слова эти он произносил громко, отчётливо и с некоторого расстояния, чтобы не схлопотать пощёчину, если дама сочтёт себя уязвленной. Чаще всего первым порывом жертвы домогательства было именно заехать по морде, и она даже делала шаг вперёд, но многоопытный Важин успевал отступить и, нахально улыбаясь, говорил: «Я же вас не насилую, извините, я же по-доброму интересуюсь, культурно». Цель оправдывала средства — где-нибудь на сотом предложении обладательница райского сокровища не убегала, выпучив глаза, а жеманно упрекала: «Ну, нельзя же так грубо, молодой человек. Сначала надо познакомиться, поухаживать». — «Нет у меня времени ухаживать, — говорил Важин, — я в увольнении до двадцати трёх-ноль-ноль». И вот теперь, по уверениям Важина, девушка стопроцентно твоя, то есть его.

Сегодня, кстати, воскресенье — очередное увольнение. Напроситься напарником к Важину? Нет… не могу. Почему? А потому, что «клевали» на Важина такие, извините, представительницы, с которыми можно иметь дело или в кромешной темноте, или в калеку пьяным.

Так что увольнение я снова провёл в одиночестве. И, разумеется, как всегда безрезультатно. Пробовал иногда заговорить с девчатами, но на меня смотрели недоумённо, почти как на Важина, только не убегали, а отворачивались. Иногда хихикали. Понятно. Солдатик срочной службы — не перспективный жених. Вернулся в десять вечера. На проходной дежурил майор Кротов. Я доложил, мол, рядовой Пупкин-Обалдуев из увольнения прибыл… Он даже не глянул, пьян ли этот рядовой, не набита ли морда в драке и махнул рукой: проходи.

В казарме наяривала наша рок-группа «Солнечное сплетение». Состояла она из гитариста, ударника и «квакушки». Кто знает, что такое «квакушка»? Все мои ровесники наверняка помнят. Остальных отсылаю послушать Джимми Хендрикса — он этой электронной примочкой сильно злоупотреблял. На гитаре играл ефрейтор Соковнин. Ударник — кодировщик Боков, колотил ладонями по табуретке, «квакушкой» служил рядовой Москвин, который голосом виртуозно выдавал любые «вау-вау». Коридор казармы был переполнен слушателями — группа пользовалась успехом. Играли они мастерски.

А уже через неделю «Солнечное сплетение» распалось. Москвин ушёл на дембель, а без «квакушки» группа не звучала. Соковнин ударился в шансон, однако в рядах его слушателей остались лишь преданные фанаты.

Прошло чуть больше полугода. Я стал «дедом», Важин окончательно заматерел, пройдя все круги кожновенерического ада. Про некоторые болезни, которыми он особенно гордился, я даже и не слышал. Опасался этот тип только сифилиса, но не потому, что (как пугали нас опытные товарищи) нос провалится, а потому, что долго лечится. Такую роскошь Важин позволить себе не мог.

В одном из очередных увольнений, гуляя по парку им. Горького, я наткнулся на Москвина. Вернее это он на меня наткнулся. Поздоровался. Я насторожился, не признав в этом длинноволосом чуваке нашу бывшую «квакушку», и даже подумал, не хочет ли этот тип «потрясти» солдатика на сколько-нибудь копеек.

— Не узнал? — почему-то обрадовался парень. — Я же Москвин.

— Квакушка?! — ахнул я, мгновенно вспомнив, что он местный (родственнички сумели пристроить в штаб) и на дембель не уезжал, а уходил.

— Ну, как служба?

— А, — отмахнулся я, с восхищением осматривая его битловские патлы. — Скучно стало без вашего «Сплетения».

— У меня теперь «Затмение».

— Какое затмение?

— «Солнечное». Забыл, что ли?

— «Солнечное затмение»? — догадался я. — Вот бы послушать…

— Могу устроить. Но не сегодня. Давай так. В следующее воскресенье приходи на улицу Первомайскую. Знаешь такую?

— Нет.

— Тогда объясняю. Если идти из парка вот по той улице, упрёшься в магазин «Игрушки». За ним улица Первомайская. Дом 16. Квартира тоже 16. Запомнил? Могу, кстати, и переодеть. Погуляешь, как на «гражданке». В кафешку сходим, винца выпьем.

— Здорово.

— Ну ладно, я поскакал. Ах, да, напротив моего дома — новостройка — хороший ориентир. Не заблудишься. Приходи часам к двенадцати, не люблю вставать рано.

И вот я иду по улице Первомайской. Предвкушаю. Уже видна новостройка, и если Москвин не трепался…

Мимо с воем пронёсся милицейский «уазик». Затормозил напротив дома 16. Я прибавил шагу. Чуть подальше стоял «жигулёнок» с мигалками. Стражи порядка из «уазика» переговаривались с кем-то по рации:

— Отлично, вовремя подоспели. Мы прочешем этажи, вы блокируйте подъезды. Еще поставьте человека у теплотрассы, — слышались шипяще-скрипящие команды. Милиционеры быстро рассредоточились вокруг новостройки.

«Вот он — Ростов-папа, — подумал я. — Столица криминалитета. Молодцы всё-таки наши менты, чтобы о них не говорили. Лихо работают».

В доме по этажам кого-то с шумом гоняли. Слышался мат и нехорошие обещания — побрить наголо.

«Так их, так, шпану уголовную. Не только наголо, а скальп долой, чтобы не воровали, не насильничали. — Я бы точно бросился на помощь, но вдруг этот бандит вооружен? Погибать за четыре месяца до дембеля не хотелось. — Ага, вот его уже и волокут, засранчика».

К «уазику» подтащили скрученного в бараний рог… Москвина — Квакушку. Он приподнял голову, увидел меня и как-то нехорошо усмехнулся.

Москвина увезли.

«Доквакался», — подумал я и на ватных ногах отправился в парк догуливать увольнение.

Всю неделю я переживал. Это надо же, как мог влипнуть! А если бы меня с ним задержали? Да переодетого? И, конечно, на меня он спихнул бы все свои делишки. Приди лишь на пять минут раньше и… судьба напополам…

Ровно через неделю у проходной нашего штаба меня поджидал… Квакушка. Коротко постриженный и с электрогитарой. Сбежал? Непохоже. Улыбается. Собирается отомстить за несостоявшуюся подставу? За то, что я как бы подвёл его таким образом? Тоже непохоже. Хочет шарахнуть гитарой по голове на виду у вооруженного караула? Если и не застрелят, то поймают наверняка.

— Привет, авиация, — сказал Москвин. — Во как меня обдерибасили… — Он поворошил жалкие остатки своей гривы.

— Что же ты натворил такого?

— Натворил? Это они творят, что хотят. В парикмахерскую меня возили.

— И всё?

— И всё.

— Не верю. Две машины. Ментов, наверное, человек десять и только ради того, чтобы тебя постричь?

— Ну, мне сначала повестка пришла. Беседовали со мной. Мол, хиппи уместны на капиталистических помойках, а не в коммунистическом раю. Я попытался их вразумить, напомнил, что длинные волосы сам Гоголь носил. Тут они и обозлились. Не понравилось им, что я себя с Гоголем сравнил. «Если ты Гоголь, — сказали мне, — то мы святая инквизиция. Дуй в парикмахерскую, и быстро. А после того, как из тебя там сделают человека — опять к нам, для зрительной регистрации надлежащего внешнего вида». Я ушёл. Стричься, конечно не стал, а через день опять повестка. Проигнорировал. Вот тогда на меня и устроили облаву. Какой я теперь, бля, рокер? Надо где-то парик искать.

— Главное — музыка, а волосы отрастут. Да и не все же эти рокеры патлатые.

— У нас не знаю, а там на западе — все. У меня фотографий куча, а у друга штук десять журналов «Поп Фото». Там все патлатые. — Москвин вдруг присел на одно колено, направил гриф гитары в небо, ударил по струнам и жутким гнусавым голосом заорал: Кам тэгэвэ райт нау, авэ ми!!!

— Ты что! — испугался я. — Нас сейчас обоих повяжут.

— И что сделают? На голове и так пусто, разве что задницу побреют.

Я поспешил увести Квакушку подальше от штаба. Оглянулся. На пороге стоял дежурный по КПП полковник Глазырин. Его рука, как мне показалось, лежала на кобуре.

— Ладно, я чего пришёл… не люблю нарушать обещаний, — сказал Москвин. — Идем гулять твоё увольнение. Только вот гитару отнесём Фоке, солисту нашему, пусть тренируется.

Фока долго не открывал. Москвин ему и рожи в дверной глазок корчил, и голос подавал. За дверью кто-то сопел, но открывать не решался.

— Да я это, я! — Москвин опять ударил по струнам.

— Гляжу, гляжу, вроде бы ты, вроде не ты. Что у тебя с головой? — Фока открыл дверь, но глядел с недоверием и настороженно.

— Скоро и сам такой будешь, — пообещал Москвин. — Менты на волосатиков по всему городу охотятся.

— Переживём, — спокойно произнёс Фока, забирая гитару. — Это какой-нибудь очередной месячник. Когда-то они стилягам узкие брюки пороли. Неделю-две попороли, потом забыли. Сейчас у них на клеши скулы сводит. Если бы в их отделах швейные машинки имелись, они точно эти клеши зауживать бы стали. Им те стиляги, наверное, уже эталоном приличия кажутся. Так что переживем, не ссы.

— Мне-то чего ссать? Меня уже обкромсали. Это тебе ссать придётся, пока у них месячник не закончится. Будешь по задворкам да чердакам передвигаться, чтобы не обезволосатили, — засмеялся Квакушка.