Селфи (2 место)

1.

Я сижу на доске, свесив ноги, вода упруго сжимает мне икры, словно говоря: «Готовься!» Сёрф играет подо мной в ритме дыхания прибоя: вверх — вдох, вниз — выдох. Готов. Ложусь на доску, начинаю резко выгребать в сторону волн. Ловлю первую — она ласково принимает меня. Вторая реагирует ревниво, третья готова размолоть в водяную пыль. Но я давно знаю их слабину, знаю, где уйти от их гулких вопросов, а где принять вызов. Принимаю — и на какие-то краткие минуты становлюсь частью моря.

Выскальзываю из ревущей водяной трубы. Сознание чёткое, как никогда, скорость постепенно гасится, я уже вижу берег не расплывчатой, мелькающей сквозь брызги полосой, а более ясно. И различаю на нём гибкую фигуру в красной, полощущей на ветру юбке…

Резкий звонок. С трудом разлепляю глаза, но сон не уходит. На сетчатке как будто отпечаталась цветовая палитра только что увиденного: лазурь воды, голубизна неба, почти белый песок. Юбка карминным мазком собирает композицию воедино, но картинка всё равно ползёт и рассыпается перед натиском яви. Телефонный звонок безжалостно обрушивает на меня реальность, вместе с головной болью и гадким привкусом во рту. Снимаю трубку, слышу голос сестры:

— То, что ты там натворил…

Нужно слушать свою интуицию. Потому что она, как древняя бабка-гадалка, выползает иногда из тьмы подсознания, таращится бельмами в будущее и шепчет, шепчет… Не видит, не слышит — чует, сипит в оба уха и спать не дает. Ведь она же предупреждала, чтобы сидел я дома и не ходил ни на какой корпоратив. Куда с моим настроением — на праздник! Но нет, поддался уговорам коллег, а они теперь и сами не рады.

«То, что ты там натворил — ни в какие ворота», — как всегда ёмко формулирует в трубку сестра. Ночью сослуживцы вызвали её для транспортировки моего тела домой. А что я натворил? Здесь помню — там не помню. Пил с коллегами, танцевал Елену Яковлевну, курил что-то с Маратом, Ира испуганно отлепляла мои руки от своей груди и показывала круглыми глазами на своего хмурого супруга, сидящего за соседним столиком. Потом… тосты какие-то двусмысленные говорил, последнее, что помню, удивлённая физиономия гендиректора, нос у него — в кровь, кулаки мои тоже были в крови… огромно надвигался потолок, глаза закрывать нельзя, потому что всё начинало кружиться, а смотреть на эти скоторожи сил не было никаких, я зажмуривался и…

Ведь не пью почти, никогда не увлекался. Но — накипело. Рюмка за рюмкой, зло и торопливо, словно хотелось всё в одночасье перечеркнуть: хама-начальника, вечно горящие, нереальные сроки проектов, женитьбу свою нелепую, развод, мелочность тёщи и бывшей уже жены Юльки. Что ж… корпоратив — хороший повод для психологической разгрузки.

Сестра позвонила утром.

Не так. Часа в четыре дня она позвонила и тем самым принудительно включила мне утро. Я ещё спал и с трудом ответил.

— … ни в какие ворота, — сказала сестра.

— Погоди, сейчас, — нельзя так будить человека, тем более с жестокого похмела. Я отложил телефон, и, придерживая больную голову руками, добрался до кухни. Нашёл таблетку, долго пил тепловатую отстоянную воду. Стало чуть полегче. Вернулся в комнату, снова упал на кровать и взял терпеливо дожидающуюся трубку:

— Свет, прости. Не помню почти… Что я там?

Сестра хмыкнула и выдала синопсис вчерашних событий. По итогу мне стало ясно следующее: надо искать работу, потому что «нормальная контора держать в своём штате такую обезьяну с гранатой не станет». И «только имбецил лапает мужних жён в присутствии супругов». И никакие прошлые заслуги не заставят забыть гендиректора о разбитом носе, «радуйся, хоть в полицию заявление не подал». Светка дала волю нервам, голос её срывался в верхний регистр, острой болью отзываясь в моей голове. Морщась, я отвёл трубку в сторону, пережидая вал родственного негодования. Уловив смену интонации, снова поднёс телефон к уху.

— Ты где? Тебе плохо, что ли? — Света прокричалась наконец и обратилась мыслями от дня вчерашнего к насущным проблемам.

— Мне хорошо. Прости идиота.

В трубке повисла пауза.

— Ненавижу тебя за это. Лучше бы ты ругался или оправдывался, — сестра теперь говорила усталым голосом. Полночи, наверное, не спала, возилась со мной. И вдруг выдала: — Олежа, я за тебя боюсь.

Это больно. Родственники умеют сделать больно в самый неподходящий момент. Тяжело сглотнул некстати подступивший к горлу ком — с возрастом, видимо, все становятся сентиментальными:

— Не боись. Всё нормально.

Светка помолчала, похоже, тоже борясь с нежданным приступом тёпло-родственных чувств, но продолжила:

— И ты не думай, я не злюсь уже, это просто не выспалась — достал ты меня своим разгуляем… Я же вижу, у тебя весь год наперекосяк: развод этот, квартиру Юльке отдал, сам по съёмным мотаешься, дёргаешься всё время, с заказчиками конфликтуешь — вот и накопилось. Ты вечно, как партизан, не расскажешь, не пожалуешься, но я же понимаю…

Всё-то она понимает.

— Слушай, Олег, — сестра вдруг вернулась к своему обычному деловитому тону. — Вот что я подумала. Фиг с ней, с работой. Найдёшь другую, специалиста твоего уровня с руками оторвут. Ну, или в спорт вернёшься, тебя же давно в тренерство зовут. Но сейчас отвлечься надо, переключиться. Я в нашей турфирме забронировала билет в Грецию, на Санторини. Съездишь, отдохнёшь, мозги на место встанут. Путёвка горящая, вылет послезавтра. И не вздумай сказать «нет»!

2.

И я сказал «да». Вернее, «нет» не сказал. Видимо, я и правда накуролесил, раз Светка так напугалась: оформление всех документов на себя взяла и даже путёвку мне привезла прямо домой.

Дальше — ночной перелёт без сна, так и не научился спать в самолётах. Несмотря на ранний час, Афины встретили тяжёлой жарой. В девять часов я уже был на пристани, шла посадка на паром до Санторини. Я предвкушал два часа приятного плавания, но большое двухэтажное судно развило какую-то бешеную скорость и качка не оставляла надежды поспать. Много детей, женщины со слабым вестибулярным аппаратом… То там, то тут в салоне раздавались характерные звуки, кто-то от стенки до стенки нёсся, зажимая рот, в туалет. Воздух в салоне пропах человеческой рвотой.

Чувствуя, что и сам скоро могу составить компанию жертвам морской болезни, я выбрался на палубу. Стало полегче. Я ушёл на корму, встал над кильватером и жадно закурил — надо было чем-то забить запах, принесённый из салона.

Неподалёку оплывшая гречанка лет пятидесяти чистила мандарин. Она кормила волны оранжевой чешуёй, и кильватерная струя жадно сжирала предложенные корки. Раздев ароматный фрукт, женщина стала звучно сосать мясистые дольки. По подбородку потёк сок. Я брезгливо отвернулся — и так тошно… Солнце пригибало меня тяжёлой дланью к палубе, и даже ветер не спасал — сознание швыряло вслед за паромом, от картинки к картинке, навязчиво, как в бреду.

Орала музыка — какая-то местная попса, в салоне её было не так слышно. Всё казалось блеклым, даже море, к которому летел так издалека. Подключил наушники: Армстронг, дружище, всегда ты меня выручаешь… Опёрся о леер, прикрыл глаза. Открыл — на меня в упор смотрела гречанка. Сок всё ещё стекал по подбородку, рот приоткрыт, глаза круглые, как у морского окуня. Во взгляде плескалось любопытство и… тревога? Вдруг она осенила меня мелким крестом и, подхватив громоздкую сумку, ринулась к входу в салон. Мне стало не по себе. Что со мной не так? Настроение от «хуже некуда» переместилось к отметке «совсем паршиво».

Солнце давило всё больше, в висках начинало стучать, и я всерьёз уже подумывал, не вернуться ли в салон. Но тут паром наконец вошёл в порт Санторини. Пропустив вперёд нескончаемую череду бледных женщин с детишками, я сошёл по трапу. Но даже на причале я всё ещё чувствовал ритм тяжёлых волн в голове. Что за напасть, никогда со мной такого не бывало… Нырнув в кондиционированную прохладу автобуса, я упал в кресло и почти сразу отключился от внешнего мира, его место заняли плывущие под закрытыми веками пульсирующие пятна, картины, лица…

…дым, крики, стоны, бегущие полуобнажённые люди, я тоже бегу… Узкие улочки среди лабиринтов белостенных домов. Воздух дрожит и плавится от жара. Я с тревогой ищу кого-то в толпе, кого-то важного — не нахожу. Много-много красного цвета, люди спасаются от него, мы из последних сил несёмся в сторону мыса, к белому прохладному пятну маяка на фоне багровеющего неба. Я падаю, кто-то наступает мне на грудь, давит, я скидываю его, пытаюсь бежать дальше, потому что нельзя останавливаться. Вдруг вижу впереди ту, которую искал — красная юбка порвана от бедра до щиколотки, босые ноги мелькают по ступеням. Рвусь вперёд изо всех сил, вот почти схватил её за руку, но земля идёт трещинами, они зияют распахнутыми жадными ртами, кричат мне в лицо…

— Мужчина, городок Акротири, вам выходить! — гид потряс меня за плечо. — Приехали. Отель Caldera Romantica, приятного отдыха!

С дурной после странного сна головой я шагнул из автобуса в тяжёлый августовский зной и направился в отель. Хотя это сильно сказано: скорее частный пансион, скромно, но по-домашнему уютно. После регистрации хозяин показал комнату, где мне предстояло прожить ближайшие две недели. И тут я наконец перевёл дух: идеально — белые пустые стены, белая мебель. Высоко над полом — голубой переплёт окна, за ним — небо. Наконец-то добрался. Но когда ты на месте, на что оно тебе?

3.

Этот заковыристый вопрос сверлил мне мозг весь следующий день, который я, естественно, посвятил слиянию с местными ландшафтами. Без преувеличения, Санторини — одно из красивейших мест мира. Здесь словно нет горизонта — той самой «воображаемой линии», про которую все мы знаем из уроков географии. Небо и море впадают друг в друга, и в этом единении плывёт тёмное пятно кальдеры[1], ещё более величественной, чем огромные лайнеры, проходящие мимо острова. Отвесные скалы, многочисленные церквушки-часовни, ослепительно белоснежные под солнцем, белые дома под голубыми крышами…

Несколько дней назад я мечтал послать всех подальше и очутиться в полном одиночестве, гармонируя вдохновенным выражением лица с окружающим ландшафтом. Но… бойтесь ваших желаний. Оказывается, наслаждение пейзажем может быть полным только при возможности сказать кому-то хотя бы банальное: «Ух ты!» и услышать в ответ содержательное: «Ну да!»

И уж совсем идеально было бы разделить эту красоту с прелестной спутницей, лаская её стройный стан в тени какой-нибудь греческой смоковницы. Пред мысленным взором опять затрепетали обрывки недавних снов: красная юбка вокруг загорелых бёдер… Лица не вижу, но как же её не узнать? Отчаянная моя юношеская любовь, в сравнении с которой недолгий неудавшийся брак — лишь глупая безнадёжная попытка испытать что-то подобное. Столько лет прошло с последней нашей встречи, а найдись она — кажется, опять бы пропал, всё бы бросил ей под ноги. И даже искал ведь через одноклассников, соцсети — безрезультатно. Она словно осталась за незримой границей между нашей юностью и зрелостью, но мягкий её силуэт всё ещё маячит в памяти.

Вот и сижу, как дурак, в полном одиночестве, придавленный красотой этих мест — разделить восторг души не с кем. Море древнее, скалы древние, и даже чайки кажутся исполненными древнего знания и смысла. И что мне с этой красотой делать?

Хотя знаю что. Порадовать близких — чего я один тут мучаюсь? Опасно балансируя с телефоном на краю скалы (падать, если что, метров пятьдесят), снимаю роскошную панораму — море, небо, посереди которых, как гренка в бульоне, плавает кальдера. Тут же электронная почта уносит мои фотовпечатления в суровую Россию — пусть приятели за меня порадуются. Почти сразу приходит смска, на экране — экспрессивно выраженное дружеское одобрение: «Казлинаа!!!» Хоть кто-то мне завидует, а значит… А ничего это не значит.

4.

О тщете всего сущего я продолжал размышлять и вечером, в маленькой таверне, с названием чуть зловещим, но выразительным — «Gorgona». Сначала один, потом в компании хозяина таверны, Леонидаса — парня немногим младше меня, наследного винодела и… как это будет по-русски? Маслодела? Короче, владельца оливковой рощи в придачу. После заката, когда поток посетителей схлынул, он охотно составил мне компанию за бутылочкой ракии. Леонидас отлично владел английским, беседа текла непринуждённо, он много рассказывал про остров. Я поделился с ним ближайшими планами. Один из брендов Санторини — феноменальной, как говорят, красоты закаты. Созерцать это феерическое зрелище я наметил не в забитых туристами Ойе или Фире, а здесь, неподалёку, в уединённом месте возле маяка на мысе Фарос.

От обсуждения моих планов нас внезапно отвлёк звук разбитой посуды. Бабка Леонидаса, помогавшая ему в таверне — йайа, «бабушка», как её тут звали, — замерла над осколками и с тревогой смотрела на меня. Потом вдруг горестно всплеснула руками и что-то быстро, сердито заговорила по-гречески, часто крестя меня издали. Перед глазами тут же встала та «мандариновая» гречанка с парома. Да что ж такое?!!

Леонидас очень серьёзно перевёл: маяк — плохое место, проклятое, пропадёшь. Я удивлённо взглянул на него:

— Ты в это веришь?

Парень неопределённо хмыкнул:

— Как знать? Понимаешь, Санторини — вулкан. Его извержение — одна из самых масштабных природных катастроф. Мы живём на руинах, на неупокоенных костях. Энергетика здесь… очень разная: есть места, где человек в эйфорию впадает, а есть другие — отрицательные. И у маяка такое место. Там даже техника частенько отказывает, сотовая связь «проваливается». А люди не сильнее техники. Бывает, мерещится разное. Говорят, можно увидеть человека, самого важного в твоей жизни.

— И ты что-то видел?

Леонидас неуверенно пожал плечами:

— Деда, умершего. Мне тогда семь лет было. Увидел его, упал без сознания. Мать говорила — солнце поцеловало, но, мне кажется… видел.

Хозяин таверны помолчал и добавил:

— Ты йайю слушай, она за окоём видит. Здесь, на Санторини, женщины с возрастом часто начинают прозревать скрытое, видят, когда человек стоит на пороге, перед каким-то событием. Кассандры… Говорят, что к ним духи погибших при извержении приходят и шепчут...

Он как-то виновато улыбнулся, мол, «взрослый уже, а всё сказкам верю». Мы помолчали. Бабка собрала осколки и ушла за стойку, изредка тревожно поглядывая в нашу сторону. Леонидас озабоченно хмурился, словно решая, говорить дальше или промолчать. Решился:

— Йайа прошлому смотрителю маяка плохое предсказала. Сошёл человек с ума, всё разговаривал с кем-то. С кем там разговаривать, одному на маяке, без семьи? А до него смотритель запил, а потом и вовсе сгинул, неизвестно куда, может, с обрыва упал, да тела не нашли. Нехорошее место.

Взгляд Леонидаса стал отрешённым. Он словно вглядывался в кромку невидимых мне обрывов, пенное неспокойное море внизу — нет ли следа смотрителя?

— Те, кто от моря далеко живут, думают, что маяк — это зов в ночи. Какой же это зов? Бредни романтические… Бабочка тоже тычется в свечу, а чем это заканчивается? В отличие от городских огней или даже огонька какой-нибудь хижины в лесу, маяки не зовут к себе. Наоборот, предупреждают: плывите мимо, сюда нельзя, здесь скалы, опасность, смерть. Наверное, поэтому в смотрители маяков всегда шли люди с особым складом — посылая свет другим, обрекали себя на полное одиночество. Раньше считалось, что видеть маяки и понимать их огненные советы могут только мудрые — святые и короли. Может, и так, не знаю. Но маяк Фарос — точно особенный. И лучше тебе смотреть на закат в каком-нибудь другом месте.

5.

С хмельной головой и в разобранных чувствах я добрался до отеля и лёг спать. Хмель к утру выветрился, а вот чувства остались прежними. Из памяти не шли тревожно округлённые глаза местных Кассандр, губы, шепчущие то ли молитву, то заговор-защиту от зла. Что же такое они во мне увидели?

За день я так накрутил себя этими размышлениями, что решил поперёк всему смотреть на закат не где-нибудь, а именно на мысе Фарос. Понять хоть что-нибудь в этой истории можно только на маяке, пока не влезешь — не узнаешь.

С приближением сумерек я был уже на точке. Место и правда впечатляло — каменистый суровый берег над гладью моря, маяк за спиной. И ни-ко-го. Ни людей, ни призраков.

Закатный спектакль только начинался. Кулисы облаков были отдёрнуты, уходящее солнце медленно волочило свой легкомысленный дневной шлейф по лёгкой ряби волн, окрашивая море в торжественный королевский пурпур. Величественная и горькая картина. Словно фрагмент последнего дня этого мира проходил перед моими глазами. И в отрешённости этого величия меня вдруг накрыло ощущением собственной незначительности, никчемности жизни. Годы проходят, я, казалось бы, в самом расцвете сил, а надоел себе до отчаяния, до горечи во рту. Мама бы сказала: «Нужно проверить печень». Она всё так буквально понимала, наша мама. Как просто была устроена её жизнь: если горько, значит, печень не в порядке — вот тебе таблетка, выпей, пройдёт. Такая заразительная простота… уже от одних этих слов становилось легче. А теперь — какая таблетка поможет? Горчит, болит.

Столько существует единиц измерения всего-всего! Амперы, килоджоули, килограммы, футы, парсеки… А для того, с чем мы рождаемся, с чем умираем, с чем каждый день живём, единиц измерения почему-то нет. В чём измеряется боль? Медики пытались разработать какую-то шкалу, но всё это фикция. Как измерить то, что занимает тебя целиком, что становится центром тебя? Физическая или душевная боль — в чем её измеришь?

Вот сейчас передо мною море и небо, лазурная майолика сменяется розовым закатным жемчугом — красота такая, что сознание не справляется, млеет. А подо мной — прямо под этими плитами, на которых сижу! — кости. Люди, погребённые под лавой и вулканическим пеплом. Их боль, наверное, была, как тысяча солнц — жадных, жестоких, убивающих. Старики, дети, мужчины-корабелы, хрупкие женщины этого острова — все во власти солнц. Как они бились в своих жилищах, как пробивались наружу из тесных камор, а пробившись, сливались с вязким расплавленным золотом лавы… Кажется мне, что предсмертный ужас и тысячегласая боль до сих пор витают над этими местами. Но здесь, на Санторини, полно туристов — это же остров любви. Циничная шутка туроператоров? Вспомнился вдруг тот сумбурный сон в автобусе. Интересно, зачем мы бежали к маяку? И красная юбка…

Моя хандра по сравнению с физической болью погибших здесь — это, конечно, пустяки, житейские мелочи. Пройдёт. Но сестра была права, настояв на поездке. Всю жизнь сопротивляюсь её категоричной заботливости и стремлению принимать решения за других. Но тут, правда, так захотелось впустить в голову сквозняк из морского ветра — пусть гуляет, пусть выдует всё, ничего не жалко! Ошибочно, запутанно, жизнь «начерно» — путается хлам под ногами, вязну в самом себе. Может, после этого сквозняка жизнь станет, как чистая пустая комната с видом на горизонт и дальше. Плоским камушком — по глади волн, погладить волны… Уйти в глубину и отлежаться. Обрасти водорослями, раз перламутром не вышло. Только всплыву ли?

Однако какое мерзкое сегодня настроение… Умею я взорвать себе мозг. После такого погружения захотелось стряхнуть с себя рефлексию, захотелось действия. Я несколько раз резко присел и вдруг вспомнил про обязательный трофей любой поездки — фотографии. Бывшая жена Юлька давно отвратила меня от съёмок её привлекательной натуры на любом фоне, но сам я по-прежнему люблю в одиночестве побродить с камерой. Однако в этот раз я так резко сорвался в поездку, что даже фотоаппарат не взял. Вот, телефон только. Сестра потребует неопровержимых доказательств моего здесь присутствия. И закат правда феноменальный. Но запечатлеть меня, любимого, на фоне этого вопиющего торжества природы некому.

Решение этой маленькой проблемы, конечно, нашлось. Селфи. Ну, разумеется, русский мужик настолько суров, что не опустится и не допустит. Но просто так смотреть в закат становилось скучно, и кроме того, никто не увидит, разве что Светка потроллит потом, рассматривая фотографии.

Закат уже входил в свою финальную фазу. Феерия лазури, кармина и вечернего золота сменялась зловещими оттенками кровавого багрянца — подступала ночь. Море и небо слились в единое пламенеющее полотно — прямо торжество Апокалипсиса! На этом завораживающем фоне маяк Фарос выглядел последним оплотом надежды — белый на красном.

Я выбрал ракурс повыразительнее, слепил суровую физиономию — зловещий фон того требовал. Сделал пару кадров — чуть не опоздал, солнце почти полностью окунулось в море. Первый кадр: ну, терпимо, даже мой протокольный вид не портит пейзаж. Я открыл второй — и обмер. Меня на кадре не было. Вот не было — и всё. Много-много алого цвета, в эпицентре этого закатного пожарища — белый-белый маяк. А на фоне белого — карминный мазок. Красная юбка, чуть смазанный силуэт…

Никакой ошибки быть не могло. Ну, ладно, во сне чего только не увидишь. Но разве камера телефона подвержена морокам? Я вспомнил слова Леонидаса про сбои техники, но разве это — сбой? Фотофакт! Не в силах больше сидеть на месте, я быстро обошёл вокруг маяка. Ни души. Но на селфи точно была она!!! Никаких сомнений.

6.

Моя горькая, несчастливая юношеская любовь. Девочка, которая до сих пор снится под самое утро и, кажется, взрослеет вместе со мной. Только наряд остается, как тогда, на сцене драмкружка — широкая красная юбка, белая блузка со спущенным плечом. И на селфи она стоит вполоборота, юбка трепещет, облепляет бёдра. Длинные волосы — факелом на ветру. Роза Ветрофф…

В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,

Когда поёт и плачет океан

И гонит в ослепительной лазури

Птиц дальний караван...

Почему-то руководитель нашего драмкружка, подбирая музыку к пиратской сказке, решил, что этот нежный романс очень подходит для шайки головорезов. Та девочка играла возлюбленную капитана, и я, сценарист кружка и пятый пират по совместительству, сразу придумал её героине роскошное имя — Роза Ветрофф. И в нашем дворе с тех пор её звали именно так. А песня прижилась, вечерами под гитару мы заново проживали этот щемящий душу сюжет:

В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,

Запястьями и кольцами звеня,

Магнолия тропической лазури,

Вы любите меня.

Загар, миндалевидные глаза и тонкие скулы — всё отличало её от светловолосых и белокожих сверстниц. Королева двора. Шансов у меня не было. Я, в ту пору нескладный мальчишка, стесняющийся своего роста, мог только провожать её взглядом и ворочаться ночами на горячих простынях, мечтая увидеть во сне. Помню свою тоску, помню, как случайно застал её целующейся со старшеклассником, и как бежал от них напролом сквозь мокрые кусты сирени, и слёзы свои бессильные помню. Столько лет прошло, и женщин у меня с тех пор было немало, но такого чувства — ни к кому больше… И вдруг, она — на селфи… И рядом опять нет меня.

Я стоял один на этом берегу, будто исчезло всё в мире. Не может быть такого совпадения, не может быть, чтобы я встретил её здесь. Видения, о которых говорил Леонидас? Но селфи утверждало другую реальность — реальность моих снов. Я безотрывно смотрел на снимок, всё очень четко: сам маяк, на берегу каждый камень можно разглядеть. Но фигура чуть размыта, будто я неожиданно окликнул её издалека, и она резко оглянулась — волосы метнулись встревоженным облаком. Воображение дорисовало черты лица: я все ещё помню, как удивлённо взлетали её брови. Как крылья тёмной птицы — левое переломлено маленьким светлым шрамом. Сколько раз в своих мечтах я касался его губами…

7.

Вернувшись в Акротири, я, несмотря на поздний час, помчался в таверну. Леонидас за стойкой перетирал бокалы, но, услышав мою историю, замер, разглядывая снимок. Я выложил всё: про селфи, про Розу Ветрофф, и даже сон свой вспомнил, как мы бежали к маяку, спасаясь от извержения. Что мне с этим делать? Отрицать фотофакт я не мог, принять — логика бунтовала.

Леонидас хрустнул пальцами и резко сказал:

— Уезжай. Добром не кончится.

— Ты что? Как я могу уехать — теперь? — я опять ткнул ему под нос снимок на телефоне.

— Ты можешь мне не верить, но, думаю, этот маяк сам выбирает себе хозяина. Так он всегда делал раньше — смотрителями на него приходили люди совсем не из наших краев, случайно сюда попавшие. И сейчас он опять выбрал и заманивает. Тебя.

— Это бред… Ну, бред же, бабкины сказки! А фото — вот.

— Фото смазано. Это просто оптический обман, преломление света, магнитные наводки, да мало ли что! Не ведись на это.

Я развернулся и вышел из таверны. Не разбирая дороги, зашагал к морю. Оно тихо дышало в темноте, почти невидимое с обрыва. Несколько корабликов-кальмароловов светом прожекторов пронзали эту тьму, но он вяз в густоте ночи и через несколько метров сходил на нет. Тоже своего рода маяки: кальмары поднимаются из родных пучин на свет и попадают в сети. И я, похоже, не умнее этих дурацких кальмаров, раз иду на приманку. Может, и прав Леонидас, надо бежать отсюда. Но трудно сопротивляться, когда приманка — свет. Свет в ночи, свет среди серой моей обыденности. Бросить привычную жизнь ради призрака — ну, не бред ли? Стеной стояла глухая ночь — глухая к моим вопросам.

8.

И я вернулся домой. Даже нашёл работу, не хуже прежней. Света успокоилась и, несмотря на активное сопротивление с моей стороны, поставила себе задачу найти мне постоянную подружку. «Я смогу вздохнуть спокойно, только когда рядом с тобой будет женщина, внушающая мне доверие», — её заявление. Можно подумать, я такое сокровище.

Но все эти события — только оболочка, видимость. На самом деле я чувствовал себя в высоком старте. Готовился. И, наконец, пришёл к сестре прощаться.

— С ума сошёл? — Светкина реакция была более чем предсказуемой. Мы сидели в её маленькой кухне, за окном мёл февраль, а здесь, под тёплым, маминым ещё абажуром, было уютнее, чем где-то на земле. Я так думал. Но всё равно уезжал.

— В твоих размышлениях нет ни грамма смысла, — сестра не собиралась сдаваться.

— А смысл измеряется в граммах? Как колбаса или водка? Свет, задумайся: какая шкала измерений — такой и смысл…

— Ты демагог! Бросаешь налаженную жизнь… для чего? Ради призрака на снимке? Ты ведь эту свою юношескую любовь так и не нашёл, сколько месяцев потратил!

— Ну, поиски я до сих пор не прекратил. Но это я могу делать и с Санторини. Свет, поверь, я же не мальчик, понимаю, как это выглядит — мечтать о встрече c девушкой своих подростковых грёз… Но я до сих пор верю, что всё возможно. Да и дело уже даже не в ней. Хочется настоящего: настоящей работы, чувств тоже настоящих. Если задуматься, к чему стоит стремиться взрослому человеку? К финансовому благополучию? Уже не интересно, не бедствуем. Цели должны быть другими.

Мы помолчали, сестра, похоже, осознала, что решение принято окончательно:

— Понимаешь, я убеждён, что не сделай этого сейчас — дальше можно и не жить. Это как книгу читаешь: вот тебе интересно, интересно, а потом — бах! — становится всё понятно, чем там дело кончится. У тебя дети ещё маленькие — всё впереди, а я… жизнь продолжается, а судьба уже закончилась. Не хочу так. Буду работать на маяке, а летом учить молодёжь сёрфингу — ты же хотела, чтобы я ушёл на тренерскую работу? Вот, считай, что это она и есть. С Леонидасом я всё обговорил, он на первых порах поможет. Нечего за меня беспокоиться. Я один, ни семьи, ни детей, ни квартиры — терять нечего. Одна печаль — ты теперь далеко будешь...

Я знаю, как смягчить сестру. И в этот раз сработало. Она поднялась и подошла ко мне. Мы стояли у подоконника и вглядывались в ночь. Там, на тёмном оконном стекле, маячили два силуэта — мой и Светкин. Казалось, вьюга метёт сквозь нас, сквозь наши отражения, будто мы и весь мир в разрушительной власти этой метели и её мельтешения. Кажется, Светка почувствовала что-то подобное, боязливо прижалась — ростиком мне по плечо, маленькая старшая сестра. Я обнял её и поцеловал в тёплую макушку.

— Не беспокойся. Ты же всегда хотела дачу! А Санторини — не хуже Минино или Пугачёвки, будешь с племянниками приезжать…

Я сижу на доске, вода упруго сжимает мне икры. «Курсанты» чуть поодаль напряжены, ждут длинную волну. Салли совершает свой обычный перед заплывом ритуал: поддёргивает миниатюрные плавки, которые всегда чуть сползают, обнажая поясничные ямочки и нежный рельеф верхней части упругих ягодиц. Потом поочередно поправляет небольшие крепкие груди в чашечках из тонкой красной материи. Замечает мой заинтересованный взгляд. Фыркает лукаво:

— Нельзя подсматривать!

— Знаю. Плохо влияет на сердечные ритмы.

Улыбается во весь рот… Хрупкая и серьёзная на берегу, в море она становится на удивление ловкой и безбашенной. Улыбаюсь в ответ и даю группе сигнал готовности. Мы сливаемся с громадным миром зелёной воды, солнца, высокого неба, выплясываем сложные узоры на гребне волн. Мы пьяны от страха и восторга, мы — здесь и сейчас…

Я ещё не нашёл свою Розу Ветрофф, но здесь я ближе к мечте. На этом острове как будто лежит граница между фатальностью и волей, и кажется, всё возможно… Не знаю, что будет дальше. Но бабушка в таверне «Gorgona» теперь встречает меня ласковым «Калимера!»[2] и шепчет за своей стойкой по-гречески что-то о том, что я «переступил порог». Граница пройдена и контрабанда мечты почти в моих руках.