Дети богов

1. Нимфея

— Никто не знает наверняка, как устроена Вселенная, и тем более — как устроен тонкий, невидимый мир, — произнёс Диас, седеющий рослый мужчина с холёным лицом, сидящий за обеденным столом, и повернул голову к огромному, во всю стену, окну. Сквозь стекло был виден каскад из розовых кустов, открывающий вид на пруд с зеркальной чёрной поверхностью, в которой отражалось небо и склонившиеся у берега ивовые деревья. От пруда расходился дугой берег, усыпанный белым, сверкающим, как снег, песком. Маленький пляж упирался в изящную изгородь, имеющую вид тонких кружевных кованых решёток. За изгородью простиралось сплошное зелёное пятно — это была площадка для гольфа. Аккуратная сочная трава по обеим сторонам игровой площадки вспыхивала на солнце, как будто над ней был рассыпан сверкающий бисер. В ажурных кустах были спрятаны водяные механизмы, орошающие поляну, и время от времени в столбах водяной пыли вспыхивала и вибрировала в воздухе прозрачная радуга. Мир вокруг источал особенное, прохладное тепло — здесь царило вечное лето.

Стол был укрыт гладкой белой скатертью, на которой чопорно застыли серебряные столовые приборы — миниатюрные скульптуры в виде причудливых химер. За столом, в кремовой полупрозрачной тунике из легчайших волокон, сидела жена Диаса — Гелия, а у её ног копошился маленький Альберт, единственное чадо супружеской четы.

— А ты не допускаешь, что мы просто не видим этих миров? Например, в нашем измерении световые лучи преломляются таким образом, что параллельный мир становится просто невидимым? И единственное, что нам доступно — это ощущения, присущие чутким носителям светлых энергий? — задумчиво спросила Гелия и пригубила немного красного вина из бокала. Венецианское стекло на миг окатило её светлую светящуюся руку нежными бликами.

— Вполне может быть… — кивнул супруг, не отрываясь от созерцания пейзажа за окном, и перевернул чашку с допитым кофе вверх дном. Затем, так же глядя в окно, на ощупь взял со стола серебряный колокольчик и потряс им. Это был сигнал для живой прислуги. Пора было убирать со стола остатки завтрака. Все работы, связанные с тяжёлым физическим трудом, в этом идиллическом мире давно выполняли умные роботы. Живая прислуга вносила в размеренный быт оттенок старинного психологического комфорта. Нет, роботы — это было совсем не то. Ими пользовались, в основном, люди из более низких сословий, чья энергетика была более грубой и менее взыскательной к внешним ощущениям.

Диас скользнул взглядом по гладкой кварцевой тропинке до леса, окружавшего лужайку, в центре которой находился великолепный загородный дом из белого ракушечника, затем его взгляд переместился обратно, и остановился на усеянной лепестками роз и кувшинками поверхности пруда. А вернее, на плавающей в пруду обнажённой девушке. Она безмятежно плескалась, фыркая и радостно улыбаясь, её лицо было обращено к дому. Обитателей она не видела — окно скрывало их за тонированным стеклом. Это была водяная танцовщица. Нимфея. Она плавала среди лилий каждое утро — в этом заключалась её работа.

Диас подумал, что её давно пора заменить: с тех пор, как девушку наняли, прошло уже три года, и она давно уже перестала быть хрупким подростком — её тело налилось и стало почти взрослым. Улыбка уже не была такой трогательной, и с каждым днём казалась Диасу всё более фальшивой. Те, кого нанимали для подобной работы, быстро старели и уже не вызывали в Диасе приятных сентиментальных чувств. Он подумал о том, что следует позаботиться о дальнейшей судьбе этой нимфы. Выбрасывать её на улицу было бы и негуманно, и несправедливо: за три года нимфея не заслужила ни одного упрёка.

Малыш Альберт, светлоголовый, в кудряшках, как Купидон, возился на полу из тёплого бежевого полимера. Вокруг него, покачиваясь, кружились игрушки, состоящие из воздуха и материализованных иллюзий. Здесь были прозрачные кубики с мерцающими буквами-голограммами древних алфавитов внутри, прозрачные сферы с объемными движущимися фигурками доисторических животных, сверкающие сферические клетки с редкими искусственными птицами, которые выглядели, пожалуй, ярче и привлекательнее, чем живые. Блестящий, цвета холодного олова, космический корабль с крошечными иллюминаторами и яркими фосфоресцирующими огнями на вращающихся дисках в виде сверкающих колёс. Огромная прозрачная бутыль из голубоватого стекла, а внутри — старинная деревянная пиратская шхуна с чёрным флагом, на котором скалился белый череп на скрещенных человеческих костях. На палубе судна суетились крошечные живые пираты в банданах.

Диас, наконец, отвлёкся от нимфы за окном и со сдержанной нежностью взглянул на сына, потом на парящие вокруг него игрушки и произнёс:

— А может быть, всё дело в том, что мы не можем увидеть параллельный мир так же, как, например, нас не видят насекомые, пчёлы, комары и другие мелкие букашки? Вот микробы, например: они нас не видят, а мы их видим — но только через микроскоп.

Гелия вздохнула:

— Когда-нибудь мы узнаем и увидим, как там всё устроено.

— Не волнуйся, это будет ещё не скоро… — усмехнулся Диас, ещё раз взглянув на пруд и на то, что там происходило. В сословии, к которому принадлежала эта семья, люди жили долго, около пятисот лет. И это был не предел. Жизнь можно было продлить вдвое и втрое. Но всё же многие выбирали путь в усыпальницу, пресытившись впечатлениями и мечтающие о познании бесконечной жизни по ту сторону земного бытия. Жизнь у земных богов давно уже была практически бесконечной. Чего нельзя было сказать о тех, кого нанимали для живой работы — как, например, эту голую нимфу, плавающую в пруду во время завтрака. Такие жили до тридцати, иногда — до сорока. После этого их отправляли на утилизацию — пользы от них не было никакой.

Дверь, мелодично дилинькнув, распахнулась. На пороге стояла ухоженная прислуга в белом переднике с кружевами ручной работы. Альберт вдруг засмеялся, выхватил из кружащихся, как будто на невидимой карусели, игрушек, созданных его воображением и умной домашней техникой — бутылку с корабликом внутри и блестящий космический корабль. Затем проворно вскочил и, в несколько резвых прыжков, оказался у двери. Проскользнув мимо прислуги, он бросился бежать к пруду.

2. Кожаный Ремешок

Небо над морем, ещё недавно безмятежно-голубое и ясное, вспучилось тёмно-сизыми облаками и отяжелело. Из морской глубины на поверхность поднялись мощные тяжёлые водяные массы. Экипаж пиратского галеона «Смертельная Жемчужина» только что залил в свои утробы по бутылке доброго выдержанного рома и отплясывал темпераментную жигу. «Жемчужину» резко отбросило сначала назад, затем — вперёд. Матросы попадали на дощатый пол палубы и моментально схлынули вниз, просочившись в люк с юркостью испуганных муравьёв и разбежавшись по кубрику. Нарастала большая морская качка, и многих просто стошнило.

И только Генри Кожаный Ремешок остался на палубе, привязанный к мачте крепкими верёвками так, что затекли связанные за спиной запястья. Генри получил своё прозвище не зря, так как слыл среди пиратов отменным палачом. Он казнил пленных красиво и аккуратно: захлёстывая на шее обречённых кожаный ремень. Он не был склонен к бессмысленному садизму, не выносил вида льющейся крови, не любил смотреть на мученическое выражение лица у очередной жертвы. Ритуал умерщвления был им отработан до виртуозности: Генри становился за спиной приговорённого и ловко душил жертву в считанные секунды, ломая горло и сворачивая шею, как только у смертника начинались конвульсии. Смерть происходила без лишних мучений, поэтому тех, кого отправляли на расправу к Генри, вслух называли «счастливчиками».

Как обычно, хватив лишнего после удачной охоты на торговое судно, Генри принялся рассказывать о том, как стал пиратом. Во время рассказа из него пёрла такая спесь, что у пьяных собутыльников возникало желание дать ему пустой бутылкой по без умолку говорящей голове. Как правило, это происходило в течение часа после начала попойки, когда Генри уже был не в состоянии понять, откуда ему прилетело столь непочтительное обращение. Тогда он зверел и начинал кидаться на всех, кто подворачивался под пьяную руку, щёлкая своим знаменитым крепким ремешком и угрожая отправить на тот свет благодаря удавке любого, кто косо на него посмотрит. После этого разбушевавшегося пирата привязывали к ближайшей мачте и оставляли остывать до утра. Зато утром, вспоминая произошедшее накануне с добрым похмельным смехом, приносили ему сменную одежду, ибо предыдущий пиратский костюм Генри всегда умудрялся основательно загадить, помогали вымыться, выплёскивая на него морскую воду из вёдер. А когда он, счастливый и разомлевший от дружеского участия, отфыркивался и, смеясь, расспрашивал, кому он вчера вмазал — щедро наливали рома на опохмел.

В этот раз всё складывалось хуже некуда. Когда тяжёлые водяные сгустки начали хлестать сквозь абордажную сеть, натянутую над фальшбортом, и ледяные струи окатили продрогшего Генри с головы до ног, он окончательно протрезвел и испугался. Паруса трещали и, казалось, готовы были лопнуть, а с небес хлынул водопад, как в утренних снах Генри, которые ему обычно снились после разнузданной пиратской попойки. Но это был не сон, Генри Кожаный Ремешок готов был в этом поклясться на Библии! Небо над головой стало настолько жутким, а качка — столь резкой и невыносимой, что Генри вытошнило прямо на палубу.

3. Элвис и Сумасшедшая Сью

Элвис Моу, астронавт высшей категории, сидел в уютном кресле перед несколькими мониторами. В гигантских иллюминаторах виднелось чёрное небо. Из мрака медленно всплывали светящиеся космические частицы, виднелись далёкие звёзды. Это был его последний полёт. И дело было не в том, что ему уже сорок лет, а у Сью ещё не родилось ни одного ребёнка. В конце концов, рождение детей давно уже не было проблемой в мире, где все короли были давно мертвы, а человек, наконец-то, обрёл безопасность и заслуженный комфорт. Генетические параметры обоих в норме, биоматериалы хранились в надёжном медицинском банке. И нужно всего лишь подать заявку на приобретение права на потомство. Нет, дело было не в формальностях, для которых у Элвиса никогда не хватало времени. Всё дело было в Сью.

Они познакомились в нейросети, понравились друг другу, поженились, виделись каждый день, занимались любовью (разумеется, виртуально, но ведь ощущения, как рассказывали бывалые люди, такие же, и даже сильнее!) Они устраивали романтические ужины на двоих, хотя и существовали на гигантском расстоянии друг от друга, признавались друг другу в любви, говорили взаимные комплименты — ибо что такое любовь, если не постоянная взаимная комплиментарность? А ещё они показывали друг другу личные достижения. Он отчитывался о проделанной на борту работе, рассказывал о далёких планетах и галактиках с прекрасными именами, она — демонстрировала новые картины. Картины были так себе. Слегка неуклюжие, иногда аляповатые, со смещённой перспективой, а то и вовсе без неё. Но глядя на незатейливые фигуры на полотнах Сью, Элвис ловил себя на том, что в груди у него появляется сладкое чувство. Картины трогали его до глубины души… И хоть давно было известно, что души у служебных людей нет, Элвис всё же ловил себя на странных ощущениях: как будто что-то там, внутри, становилось мягким и уязвимым, живым и как будто даже иногда ноющим. Глядя на картины Сью, Элвис вспоминал однажды подсмотренную им сцену, нечаянно попавшую на монитор. Она возилась на полу с красками и холстами, забыв выключить видеокамеру. Элвис успел увидеть со спины её тонкую шею, склонённую над распластанным на полу холстом, который она натягивала на подрамник. Ему захотелось склониться над ней и поцеловать её в ложбинку на шее, в выпирающий из-под низкого воротничка позвонок, взять её руки в свои… Словом, сделать что-то такое, чего они никогда не делали.

В сегодняшнем мире картины ручной работы ценились гораздо выше, чем гладкие по технике, причудливые по содержанию, полотна, нарисованные Искусственным Интеллектом. Эти изделия годились для интерьеров, но не затрагивали чувств.

Последняя картина Сью внушила Элвису безотчётную тревогу. На картине был изображён маленький живописный склеп и женщина в чёрном платье. У женщины было неестественно бледное лицо с синюшным оттенком. А в руках она держала зайца. Заяц выглядел как-то странно, как будто был прорисован небрежно, неправильно.

Элвис вернулся затем к этой картине ещё раз, приблизил её максимально, чтобы рассмотреть — что же его смутило в этом нелепом, дурацком зайце. Когда картинка приблизилась, у Элвиса замерло сердце: вместо зайца на него мутными, расплывчатыми человеческими глазами смотрела мёртвая ослиная голова, а на тонких пальцах нарисованной женщины явственно проступили капли красной краски, и было это похоже на стекающую с ладоней кровь.

Он попытался поговорить с ней об этом. Она сначала отшучивалась, но потом призналась, что чувствует себя очень одинокой, не смотря на то, что свидания в глобальной сети у Элвиса со Сью происходили регулярно и часто. Они оба были достаточно состоятельными, чтобы себе это позволить.

Во время встречи Сью вела себя так, как будто давно ждала этого разговора. Её глаза полнились надеждой и страхом, были светлы, или, как говорили в старину — светились божественным светом, и выглядели одновременно счастливыми, безумными и несчастными. Такая сложная, многослойная путаница эмоций насторожит кого угодно. Элвис похолодел от мысли, что Сью, как принято говорить в таких случаях, потеряла адекватность. Это значило бы, что Сью лишится права иметь ребёнка, а безупречная служебная репутация и высокий социальный рейтинг Элвиса могут серьёзно пострадать из-за женитьбы на женщине с повреждённой психикой.

Элвис решил тогда для себя: это будет его последний полёт. А сегодня, сейчас, пролетая мимо вдруг ставших ему не нужными галактик, комет, звёзд и светящегося космического мусора, неожиданно для себя решил набрать номер Сью — просто так, вне расписания. Он, конечно, может получить за это выговор, да и Сью может не принять заранее не обусловленный звонок. Но ему отчего-то стало безразлично всё на свете, кроме одного: он позвонит ей сейчас, не откладывая, мало ли что может случиться с ней или с ним — завтра…

Она приняла звонок, растерянная, растрёпанная, в измятой пижаме. На её лице совсем не было косметики, и казалось, она испытывает неловкость, боится посмотреть ему в глаза. Элвис сообщил о своём решении оставить работу по возвращению на Землю и пообещал приобрести дом за городом, чтобы поселиться там вместе с женой. Вдвоём. Навсегда. Они посадят кусты с ягодами и фруктовые деревья, чтобы вырос сад. Разобьют цветник у крыльца… А напротив больших — от пола до потолка, во всю стену — окон Элвис устроит пруд, где будет водиться живая форель и будут плавать на мясистых плоских листьях белые и розовые кувшинки. А ещё — они воспользуются правом дать жизнь потомству. И больше Элвис — ни-ни, никаких полётов.

Выслушав его, Сью закрыла руками лицо и заплакала. Элвис сказал: «Не надо, Сью! Я принял решение, и его уже не изменишь!» И ещё скорчил плачущую гримасу и сделал ей знак рукой, как будто рисуя на собственном лице воображаемые слёзы. В этом жесте было и подтрунивание, и предостережение против излишней эмоциональности. Неуравновешенность была порицаема обществом и могла бы вызвать карательные санкции со стороны Искусственного Интеллекта, пристально наблюдающего за каждым жителем планеты в Сети.

Сью засмеялась и, шмыгнув носом, с порывистым, судорожным всхлипом воскликнула: «Прекрати дразниться, Элвис! А то я лишу тебя ужина, твоей любимой утки, сваренной в пиве!»

Это была шутка. О том, как вкусна бывает утка, сваренная в пиве, Элвис слышал от своего деда. Да и то не факт, что дед сказал правду. Возможно, он и не пробовал её никогда, а приврал для красного словца. Сью подхватила выдумку и пообещала, что когда-нибудь достанет на чёрном рынке в глубинной сети настоящую утку и настоящее пиво, и они славно отпразднуют свадьбу по-настоящему, а не виртуально, понарошку.

Элвис смотрел на некрасивое заплаканное лицо Сью, слушал её гундосый голос и вдруг сказал себе вслух: «Господи, а ведь я люблю эту женщину! Я без неё жить не смогу, Господи…»

В этот момент корабль тряхнуло, и тело Элвиса внезапно налилось странной тяжестью. Глядя на взбесившиеся мерцающие графики, Элвис понял: это была гибель. Космолёт отклонился по каким-то причинам от заданного курса и попал в область сверхгравитации красного карлика. Попросту говоря, космический корабль нёсся на полном ходу в расплавленное логово раскалённой звезды.

«Господи! — крикнул Элвис. — Господи, Господи… Почему?!»

Он никогда не верил ни в какого Бога. Просто — так иногда на Земле люди говорили «в сердцах», когда сказать было уже нечего, а сделать было ничего нельзя.

Экран с лицом Сью как будто начал дробиться на фрагменты, которые становились всё мельче и мельче, пока вместо экрана в воздухе не вспыхнула и не осела на пол, как пепел, серебристая пыльца. Пол тоже вдруг стал на глазах меняться — потемнел, покрылся грязью. Вокруг возникла невыносимая вонь и шум, треск лопающейся на ветру материи. Шквал бешеного ветра обрушил на Элвиса, наверное, целую тонну ледяной воды. И не стало ни стен, ни пульта управления, ни звёзд, как будто разверзлись хляби небесные, как говорилось в каком-то забытом кино, и пучина поглотила Вселенную целиком.

4. Гений

— Альберт! Альберт! — вскрикнула Гелия и бросилась вслед за неуправляемым шалуном. Вслед за ней вскочил Диас и двинулся к выходу вслед за женой. Они обожали своего питомца. И, хотя Альберт не был, строго говоря, рождён матерью в телесном смысле, сын нёс в себе гены обоих родителей и был легальным плодом взаимного согласия в семье, признанной в обществе элитной. Альберт был необычным ребёнком. Он был гений.

Его характер был поистине взрывным. И даже взрывоопасным! От него можно было ожидать всего: на днях он удушил породистого, дорогого щенка, которого подарил матери на день рождения её коллега, известный искусствовед, чьё лицо не раз появлялось на обложках престижных среди интеллектуалов, дорогих виртуальных журналов с аудиторией в несколько сот миллионов подписчиков. А за месяц до этого, раздевшись догола, прыгнул в пруд и напугал до смерти водяную танцовщицу, пытаясь расцарапать ей лицо. Она увернулась от агрессора, отделалась царапиной на плече. Может быть, поэтому у Диаса и возникло желание как-то избавиться от этой девушки.

Альберт подбросил обе игрушки вверх и смотрел, как они сталкиваются, слипаются и перетекают друг в друга. Это был фирменный фокус, который был недоступен никому из людей, окружавших его. У них не хватило бы на это воображения. Увидев, что из двери дома выбежала мать, а за ней отец, мальчишка оскалился, поймал снова разъединившиеся игрушки в обе руки и по-обезьяньи подскакивая и кривляясь, понёсся по траве, обогнув розовые кусты, по направлению к пруду. Подбежав к берегу, оглянулся и, видя бегущих к нему родителей, треснул бутылкой о декоративный камень, лежащий на белом песке, а затем метнул треснувшую игрушку в перепуганную голую девицу.

Они гнались за ним до самого леса, пока беглец не поравнялся с бутафорским стогом сена. В этом мире давно уже никто не занимался ни земледелием, ни скотоводством. Но украшать прилегающие к имениям земельные участки декоративными стогами, чучелами коров, гусей, кур и других животных, тщательно приготовленных известным в высшем обществе чучельником, было модно. Пустая земля считалась дурным тоном, а небольшие частные музеи под открытым небом с имитацией сельского быта — наоборот.

Альберт остановился у стога, дыша часто, как рыба, выброшенная на сушу.

— Альберт, стой! — кричал отец. За ним, тяжело дыша и подбирая складки туники над загорелыми коленями, бежала мать. Альберт посмотрел на них с жалостью и отвращением. В его руках сверкнул и вспыхнул огонь. Сначала в стог полетел игрушечный космолёт, затем — какой-то горящий шар. Он был одарённым, этот ребёнок, и его изобретательности не было конца.

Сначала вспыхнул стог, затем всё вокруг занялось настоящим пламенем. Со смесью злобного торжества и презрения процедив: «Синтетика!», он с улыбкой повернулся к бегущим — сияющий, прекрасный, каким и подобает быть ребёнку богов. На лице мальчишки играла восхищенная улыбка. Теперь он уже никуда не торопился. Поэтому позволил обессиленным и перепуганным родителям взять его за руки и оттащить от пылающего великолепия.

5. Геенна

Корабль резко заскрипел, затем палубу качнуло, накренило и выровняло. Вдруг стало тихо, как в склепе. Генри смотрел на грязную палубу и не верил своим глазам: дощатый пол посветлел, трещины растворились, сквозь заблёванную мокрую палубу проступила гладкая полупрозрачная матовая поверхность, как будто освещённая изнутри блуждающими перемигивающимися огнями. Паруса растворились в воздухе, как будто их и не было, грозное небо с рваными косматыми тучами утихло и отступило в непроницаемый мрак. А затем из мрака, как будто рой металлических мух, возникли звёзды. По сравнению с теми, которые Генри видел иногда в ясные ночи, глядя в небо с палубы — эти звёзды были гораздо ярче, крупнее, и неслись мимо него в организованном порядке. Зрелище было непривычным и пугающим, хоть пират и смотрел на него как бы сквозь огромные хрустальные полусферические стёкла.

Генри почувствовал необыкновенную лёгкость и расслабленность. Он больше не чувствовал затёкших от тугой верёвки рук. Взглянув на собственное тело, пират чуть не подпрыгнул. Что это? На нём была чистая серебристо-белая одежда, весьма странного покроя. Он заметил также, что голова его оказалась как будто в прозрачном панцире. Что это за чертовский наряд был на нём?

— Допился… — сокрушённо подумал он и с нарастающей паникой продолжил возникшую мысль: — Бесы… Бесы украли меня и теперь уж я точно погиб!

Больше всего Генри в этот момент хотелось оказаться сейчас на своём корабле, в вонючей, пропахшей мочой и потом, замызганной рванине, привязанным к этой чёртовой мачте, с разбитой головой, ещё гудящей от непомерного количества пойла. Но обстановка вокруг него исключала это напрочь. Генри чувствовал нутром: это не сон!

— Господи Иисусе…Пресвятая Дева Мария… — взмолился он, заревев в голос и не опасаясь, что кто-нибудь услышит его малодушное обращение к поруганным, казалось, навсегда, святым существам, живущим — как упрямо считал сам Генри втайне ото всех — на небесах. Им, обитающим где-то за пределами привычного мира, в раю, ничего не стоило остановить бушующий кошмар и спасти его грешное тело, заодно и помиловав почерневшую за годы пиратства душу. В том, что Господь всемилостив и может избавить любого человека от неприятностей, Генри никогда не сомневался.

В ответ на его отчаянный рёв небо будто взорвалось откуда-то извне голубым ослепительным сиянием, затрепетало и хрустнуло, как стекло. Сквозь трещины замелькали разноцветные огни и лучи. Затем всё вокруг наполнилось треском и грохотом, загудело, озарилось оранжево-алым светом, а влажный солёный воздух вдруг стал душным и жарким, как будто весь мир погрузился в адский огонь.

6. Ритуал

— Как ты думаешь, эти маленькие насекомые видят нас? Или нет? — маленькая, ослепительно белокурая Алоизия Шиклич с любопытством наблюдала на крошечными фигурками, бегущими по жёлтому сектору игрушечного поля.

— Конечно, нет… — усмехнулась мать Алоизии, высокая блондинка с неестественными, фарфоровыми голубыми глазами. — Они понятия не имеют о нашем измерении.

— Может быть, именно поэтому им следует время от времени напоминать о существовании нашего измерения через их примитивные ощущения? — въедливо поинтересовалась дочь и показала взглядом на огромную старинную зажигалку в виде лошади, лежащей возле серебряной пепельницы.

— Конечно… — с чопорной улыбкой согласилась мать. — Но погоди, моя дорогая… Сейчас пригласим сюда гостей и начнём.

Алоизия кивнула. Действительно, ей не следовало забывать о приглашённых родственниках. Она с удовольствием рассыпала горючую смесь по краям игрушечного макета, на котором высился белый дом в виде невысокой ступенчатой пирамиды. Вокруг дома симметрично располагались зелёные и жёлтые участки с игрушечной травой и крошечные палисадники с микроскопическими розами, каскадоподобной террасой спускающиеся к ёмкости с водой. В воде плавали какие-то карликовые цветочки и голый человечек. Немного подумав, Алоизия предусмотрительно налила в кукольный пруд немного сырой нефти из изящной стеклянной пробирки с золотым колпачком в виде головы льва с изящной розой в зубах, на тоненькой цепочке. Затем Алоизия взмахнула рукой и осыпала макет порохом, зигзагообразными движениями, начертав через всё игрушечное поле размашистую свастику.

Сегодня был очередной день рождения Алоизии. В доме собрались члены одного из древнейших, ещё допотопных, родов, связанные между собой многочисленными нитями дружбы, любви, тайных интимных связей и древних оккультных знаний.

Алоизия знала эту игру с детства. Этот кукольный мир будет загораться постепенно. Сумасшедшие человечки будут с удовольствием плясать вокруг занявшихся костров. А потом запылает всё. Займётся свисающая гардина и вспыхнет альков. Со стен, обитых шёлком, в огонь полетят портреты, затем живые манекены… Это происходило множество раз. Но никогда не увенчивалось полным успехом. Всякий раз сверху, оттуда, куда никогда не добраться даже им, со всем их влиятельным семейством, сколько бы ни строили они Вавилонских башен — на пылающий повсюду огонь обрушатся мегатонны небесной воды. И где-то уже построен ковчег.

Она обвела взглядом старинные фотографии в вычурных рамках, с которых глядели бездушные кукольные глаза. Им, Шикличам, никогда не стать настоящими богами. Но что-то же надо делать со всей этой, накопившейся за века, рухлядью и ненавистью.

В ответ на шарканье множества ног она закивала приветливо, как китайский болванчик, и сделала несколько вежливых книксенов. Комната уже наполнилась ими. У всех были гладкие синтетические лица, фарфоровые глаза, тщательно выверенные механические движения и доброжелательные белозубые улыбки с красивыми, выдающими древнюю породу, крепкими хищными клыками. Они были приличными людьми. Это был просто старинный семейный ритуал. Просто ритуал — и всё.

Нимфея — Кувши́нка (лат. Nymphaéa), водяная лилия.

Шиклич — schicklich (нем.) — «приличный», «благовидный», «пристойный»

П. Фрагорийский — Из кн. «Бестелесное»