Гречневая каша

«…Солдаты идут мимо, вслушиваясь в ветер перемен. Мир окружает со всех сторон, Думал ли ты когда-нибудь, что мы могли бы быть близки, как братья?..»

Wind of change/Ветер перемен — (Scorpions)

1.

Музыка взрывается в тишине внезапно, вторгаясь в сон грубо, громко. Я вздрагиваю и стараюсь поглубже спрятать голову в подушки.

— Вставай, Шурик с вокзала звонит, сейчас приедет! — Инна раздражённо мечется по квартире, вытирая невидимую пыль. У нас и так чисто. Всегда чисто. И тихо. Потому что в этом доме никогда не было детей. И уже не будет, наверное.

Выходной. За окном серая, стылая осень, безжизненное небо, ледяной ветер, кричит вороньё. Будет дождь. Вылезать из-под одеяла не хочется, в квартире жуткая холодина, но куда денешься. Сашка, отец Александр — мой однокурсник, бывший философ, священник, иногда приезжает в Киев по делам и останавливается обычно у нас. Я подшучиваю над ним: мы грешники, не к лицу тебе, Саня, с нами водиться. Он серьёзно возражает: «А Христос не к святым приходил, а как же… к грешникам — мытарям, фарисеям, убийцам, ворам, разбойникам, блудницам… спасать души грешные»

Почему он стал священником? Не понимаю. У него было два прекрасных образования: высшее техническое и философское, университетское. После защиты исчез, и объявился через пять лет, удивив нас: был в рясе, с дипломом духовной семинарии.

Появляясь, Сашка заполняет всю квартиру особенной энергией, которая приводит в движение буквально всё. Возле него описывает восьмёрки наш кот, Инна двигается по кухне особенно мягко и грациозно, денежное дерево в кухне на подоконнике сияет и лоснится. Сегодня он приехал, чтобы почтить память старицы Алипии — легендарной юродивой, блаженной, пришедшей пешком в незапамятные времена откуда-то из российской глубинки и обитавшей в Киеве до конца земной жизни.

2.

В биографии Алипии трудно отделить правду от вымысла — обстоятельства её жизни, связанной с чудесами, люди пересказывают, порой теряя здравый смысл и чувство меры. Бытует предание, что монахиня прожила сто лет, и последнее чудо состояло в том, что старица пешком обошла по периметру отравленный чернобыльской радиацией Киев с иконой в руках. Знакомые и друзья очевидцев рассказывали, что там, где пролёг последний путь киевской блаженной, стихали счётчики Гейгера и воцарялся экологически первозданный радиационный фон. По другим источникам, она прожила 83 года, до последнего дня таская на спине икону великомученицы Агафьи, своей тёзки. В лихом 1918, двенадцати лет от роду, после расстрела семьи, чудом уцелев, маленькая Агафья бежала куда глаза глядят.

С тех пор и скиталась, жила много лет в дупле дерева, никогда не имела документов. В 20х годах, по слухам, попала под расстрел вместе с семьями священников. Из камеры смертников её вывел на рассвете апостол Пётр, как будто возникший из предсмертной надежды на невозможное спасение. Проследовав за ним, как невидимка, Алипия исчезла, испарилась буквально на глазах у часовых, а потом ещё одиннадцать дней шла вдоль моря, не зная, куда приведёт её непредсказуемая жизнь. В войну попала в концлагерь, но выжила благодаря незримой защите свыше. Ещё, говорят, отсидела десять лет «за веру», но как всё было на самом деле, наверное, не знает никто.

После войны прибивалась то к одному монастырю, то к другому. Была послушницей в Киевско-Печерской лавре до 1961 года, но по каким-то причинам не ужилась, а позже нашла приют в хибарке среди развалин Голосеевского монастыря. Исцеляла людей от недугов, обладала даром ясновидения, а умерла в 1988 году.

Я относился к байкам о киевской кликуше скептически. Но правда была в том, что тропа к её могиле на Лесном кладбище была вытоптана десятками тысяч тех, кто помнил о ней и не давал её бродяжническому духу покоя просьбами о помощи. И говорят, она помогала, чудесным образом даря одним исцеление, другим утешение.

Где-то после 2005 года на её могиле стали происходить удивительные вещи: останки блаженной несколько раз пытались похитить какие-то проходимцы, соорудив подложные документы. Вскоре после ряда покушений на её тело прах покойной монахини был извлечён и перенесён в Свято-Покровский мужской монастырь. Её так и не канонизировали, объясняя отказ тем, что всё, что происходит вокруг личности Алипии, в миру — Агафьи Авдеевой, после кончины, нельзя объяснить однозначно.

Но всё это произойдёт позже, а в эту осень полуголодного, тревожного девяносто восьмого, исполняется десять лет после кончины киевской юродивой, и тело непризнанной святой ещё покоится на Лесном кладбище, куда в последние дни октября каждый год съезжаются те, кто ещё помнит её.

3.

Завтракаем с Сашкой на кухне. В его дорожной сумке снедь и красное вино. Еду он разделил по-честному, а вино приберегает для поездки на кладбище.

— Поедете со мной? — спрашивает он, с аппетитом уплетая капусту с грибами.

— Дождь будет, неохота что-то из дому выходить — пытаюсь отбиться я.

— Не будет! — уверенно парирует он, — В этот день всегда солнце. Распогодится...

Мы с Инкой всё-таки соглашаемся составить компанию гостю, и вскоре оказываемся на другом конце города. Небо тяжёлое, но дождя всё нет, тёплый влажный ветер обдаёт нас упругой волной. Сашка здоровается с множеством людей, многие ему по-свойски кивают и улыбаются. Откуда он их всех знает — для меня загадка.

Народ прибывает, вокруг могилы Алипии разрастается оживлённая атмосфера. Мимо, улыбаясь и здороваясь, со стаканом красного вина, проходит красивая женщина, за сорок. Мы тоже пьём припасённый церковный кагор, оставляющий во рту терпкую сладость и долгое приятное послевкусие.

— Видел? — обращается ко мне Сашка. — Это Валя. Совсем доходила, пила страшно по молодости, а спаслась. Привезли к матушке её лет десять назад. Та ей налила стакан кагора, говорит, пей до дна, чтоб я видела. Валя испугалась, ей с рюмки сносило крышу. Но подчинилась. Пьёт, а кагор ей кажется горьким, как рыбья жёлчь. Матушка дождалась, пока через силу допила она, и спрашивает: ну что, сладкое вино? Та ей: «Горькое, матушка!» Улыбнулась старица, погладила её по голове, и сказала: «Вот такая же и жизнь у тебя, горькая, как отрава». С тех пор и забыла Валентина, что такое алкоголизм.

— А разве можно бывшей алкоголичке вино пить? — удивляюсь я.

— Ну ты даёшь. Это ж не кодирование какое-то. Это — исцеление! Можно, как и любому человеку — тебе, мне… Просто спиртное больше не имеет над ней власти, и всё.

— Откуда ты знаешь?

— Рассказывали… — он разводит руками и смотрит на меня, как на глупого ребёнка. У меня не укладывается в голове эта простота. Логика твердит: выдумки всё это. А он просто верит — и всё...

4.

Откуда-то из глубины кладбища появляются люди с казанками. По толпе проносится вздох.

— О, каша… — Сашку как ветром сдувает, но через минуту он появляется снова, держа в руках в несколько пластиковых контейнеров.

— Не, Саш, не люблю я каши. Никакие, вообще… — отрицательно качаю головой.

— Ну как же… — Сашка растерянно останавливается передо мной, протягивая порцию. — Это же фирменная каша, ею матушка людей лечила, исцеляла такие недуги, что даже врачи не брались… Попробуй хоть.

— Хорошо, — неохотно соглашаюсь я, из уважения к негласным правилам, царящим на этой странной осенней трапезе.

Возле Инны, стоящей чуть поодаль, возникает старуха в светлом платке. Говорит ей что-то, жестикулирует. На щеках Инны расцветает лёгкий румянец, она поглядывает в нашу сторону смущённо и опускает глаза, будто разглядывая пожухлую осеннюю траву. Старушка гладит её по плечу, улыбается и, прощаясь, уходит с таким выражением лица, будто сообщила ей что-то важное, обнадёживающее.

Незаметно всё вокруг преображается — наливается цветом, плотностью, насыщается яркостью живых изменчивых красок. Я и не заметил, как вышло солнце. А дождя не будет, Саня как в воду глядел.

5.

Гречневая каша вкусная, душистая. Зря я отказывался. Сашка с удовольствием поглощает содержимое контейнера и улыбается, глядя на Инку, рассматривающую табличку на могиле Алепии.

— Инна, смотрю, цветёт. Чего живёте невенчанные?

— Сложно всё, старик, сложно… — я опускаю глаза. Мне не хочется обсуждать эту тему.

— А кому легко? — улыбается он, откусывая хлеб. — Ты как маленький. Зажрались вы тут, в своей столице! Зажрали-и-и-ись… Вкусная какая каша-то… Мне ваш местный батюшка отец Василий рассказывал про эту кашу интересную историю. Он вырос подле матушки, с детства знал её. Как-то пришли к ней люди, и он был как раз, ему лет десять, или одиннадцать, было. Ей несли, в основном, еду всякую. Кормила она всех, наголодалась, наверное, за всю свою жизнь. Кто-то то ли принёс яйца уже тухлые, то ли долго лежали, да протухли. В общем, берёт Алипия их и в кашу. Запах, не передать, морщится Василёк, но помалкивает. А сам в ужасе: заведено так у неё было, чтобы доедать до дна, и никак иначе. В общем, сварилась каша, матушка всем кладёт на тарелки. Дух от каши идёт волшебный, сытный, вкусный. Вася сидит, принюхивается. А она ему ласково так подзатыльник отвесила, не сильно, но он запомнил. И спрашивает: ну что, Вася, где твоя тухлятина девалась? Вот оно, чудо-то. На глазах у человека произошло.

Смотрю на Сашку с недоверием, криво улыбаюсь. Ох, уже эти сказочки! Но молчу, чтоб не обидеть. Эти верующие, они ведь как дети, ей Богу.

— Ну ты чего? Об обратной химической реакции не слыхал, что ли? — удивляется Сашка. — Это же просто! Духовные процессы куда сложнее, и силы их никто не может даже представить себе! Ну ты точно, как маленький… — он ухмыляется, искоса поглядывая на меня тем взглядом, который в когда-то меня жутко раздражал, казался мне проявлением высокомерия и превосходства. Только сейчас понимаю: это во мне ныла уязвлённая гордость. Мы дружили со студенческих времён, и даже соперничали, как мне тогда казалось. Но это была лишь моя системная ошибка.

— Эх, гуманитарии… — лыбится он.

Я и не спорю: ему, с высшим техническим образованием, с эрудицией, которая удивляла даже преподавателей, чудеса кажутся понятными и вполне объяснимыми, хоть и не до конца.

6.

Я еду с работы прямо на вокзал, чтобы проводить Сашку и попрощаться по-человечески. В гулком пространстве вокзала его голос кажется выше, чем обычно. Это потому что эхо, и я не всегда разбираю, что он говорит. У меня с детства эта странность: когда оказываюсь на вокзале, не всегда понимаю, что мне говорят, смотрю на движения губ, слышу каждый звук, а собрать всё это в понятный смысл — не всегда получается. Почему? Я этого уже не помню. Сашка знает эту особенность и потому старается говорить чуть громче, чуть отчётливей.

— Когда ещё наведаешься? — спрашиваю на ходу, поглядывая на электронные табло, где должно появиться оповещение об отбытии московского поезда. Вот он! Спускаемся по лестнице в прозрачном павильоне к выходу на перрон.

— Да сам не знаю… — Сашка машет ладонью, разгоняя дым от моей сигареты, — Наверное, только в будущем году соберусь. Жена болеет… Ты же знаешь. Врач говорит, всё серьёзнее некуда.

— Почему не сказал? — спрашиваю, заранее понимая неуместность вопроса. Я ведь знал об этом, но забыл даже спросить у него, что и как. Не придал значения.

— А зачем? — Сашка смотрит в сторону. Я не спрашиваю его, кто и как лечит его жену. Знаю: там подключены многочисленные родственники, лучшие врачи и в ход идут самые дорогие лекарства.

— И что будешь делать?

— Уйду я… В схиму уйду, если что. Тяжело мне с людьми как-то стало в последнее время.

Сашка уехал из мегаполиса, у него приход в небольшом райцентре, в захолустье. Смотрю на него: светлобородый, ясноглазый, уравновешенный. Он был умницей, и мог бы… Что? Мог бы преподавать в любом из вузов — хоть в Киеве, хоть в Москве. Писать блестящие книги. Работать в бизнесе. У него всегда была светлая голова и полно всяких блестящих идей. Бросил всё, женился и уехал со своей попадьёй в глушь.

Уже с подножки тронувшегося поезда до меня долетает его голос:

— Я там вам с Инной вино оставил, целую канистру! И гречку покупай, полезная она! Слышишь? Давай, старик! Пока!

7.

Возвращаюсь домой. Становится прохладно. В парке воздух пахнет сегодня как-то особенно остро — грибные запахи смешиваются с запахом умирающей листвы, цветочными ароматами, парфюмерией из разбросанных вдоль аллеи киосков, рядом с которыми ютятся стихийные прилавки. От озера, не видного за деревьями и густым кустарником, тянет сыростью и печальным осенним дымом.

Инна приготовила ужин. Гречневая каша, надо же.

— Купила? — удивляюсь я.

— Шурик привёз, надо её как-то съесть! Слушай, её так много… — смеётся Инна. — И молчал! Сказал только перед отъездом.

Мы пьём церковное вино, Сашкин гостинец — в магазине такого не купить. Давно мы так не сидели, без повода.

— А что к тебе за старуха подходила, ну там… на кладбище?

— Не знаю… — Инна улыбается, я тоже. Мы так редко улыбаемся в последние годы, и похожи сейчас на заговорщиков. — Она сказала мне, что если попросить у Алипии — то и сбудется.

— Ну и как, попросила? — мне становится смешно.

— Да.

— И чего?

— Ничего. Не твоё дело.

Она смотрит на меня серьёзно, сухо. Я знаю, что не скажет. Мы оба знаем, о чём молчим. Форточка распахивается от порыва ветра. Наконец-то — дождь...

Ветер касается волос, как чья-то невидимая лёгкая рука. Мне хочется обнять тебя. Только не плачь. Мы исцелимся. Это просто жизнь, и всё.

В памяти всплывает фраза, услышанная от кого-то мимоходом там, на Лесном, где в воздухе носились и трепетали слова, оброненные Алипией ещё в дни, когда она была здесь: «Не ропщи. Молчи, проси прощения — и не умрёшь» А из динамика тихо льётся музыка, которую мы с тобой — помнишь? — когда-то так любили.

«…Будущее в воздухе, оно ощущается повсюду, дует ветром перемен… Иду по улице… Давние воспоминания похоронены в прошлом навсегда…»

Wind of change/Ветер перемен — (Scorpions)