Наперсник

Мы с детства жили с ним душа в душу, были, что называется, не разлей вода. Он подсказывал мне, куда пойти, что говорить, о чём умолчать, где соврать — чтобы не омрачать существование ни себе, ни людям. Запреты казались смешными, правила — ненужными. Мы сами устанавливали порядки, где бы ни появлялись. Жизнь безостановочно летела каруселью, играла авантюрными сюжетами, переливалась солнечными красками, пенилась наслаждениями. Мы были одержимы бездумным весельем, разбавленным лёгким, сладким адреналином.

Он умел радоваться жизни, как никто — никогда не оборачиваясь, ни о чём не жалея и не особо огорчаясь, если что-то вдруг шло не так. Не давал мне унывать, знал сотни игр для сердца и ума, безошибочно определяя, что мне нужно для радости и равновесия. Моментально находил десятки выходов из самых безнадёжных ситуаций, делился магическими секретами, учил сооружать великолепные ловушки для птиц, бабочек и людей, легко зарабатывать, разбираться в марках редких вин.

Мне сходили с рук любые шалости, а легкомысленные поступки не имели особых последствий, обрываясь с древа моей жизни, и кружась, как осенние листья — за спиной.

Его эрудиция казалась фантастической: информация летела к нему отовсюду, он безошибочно угадывал, в какой из библиотек находится нужная книга, таскал меня по книжным развалам с раритетами, которые стоили сущие копейки, пополнял мои коллекции изумительными безделушками, подсказывал слова в кроссвордах и стихах… Казалось, обойтись без него даже в жизненных мелочах было немыслимо. Мы были бессмертны, как дети, и безнаказанны, как ангелы.

Но однажды всё изменилось. Я не хочу вспоминать, что послужило спусковым крючком в безостановочной цепи событий, перевернувших мою жизнь. Да и не интересно всё это пережёвывать заново, лукавя в словах, утопая в самооправданиях, конструируя бессмысленные ответвления сюжетов, начинающиеся со слов: «Если бы я не…».

От благословенных времён у меня сохранилась привычка не дорожить воспоминаниями, и не оглядываться назад, перебирая чётки непоправимых, облетевших календарными листками, дней. Правда же состояла в том, что чёртово колесо моей жизни вдруг резко затормозило и остановилось, чтобы я смог рассмотреть всё, что меня окружало. И я впервые подумал о смерти.

— Господи… Какое несчастье… — выдохнул тогда я, глядя на дело собственных рук.

— Перст Божий! — невозмутимо возразил мне он. — Тебе просто неслыханно повезло, дурачок…

Праздник жизни закончился, как будто в разгар романтической вечеринки кто-то врубил жёсткий свет, и волшебство моей безмятежной жизни, которое я видел в разноцветном полумраке, обрело чёткие и безжалостные очертания. С этого момента и воцарилась настоящая чертовщина.

Он подсовывал мне кривые зеркала, извращавшие все отражения. Спелые яблоки оказывались червивыми. Цветочные бутоны съёживались и чахли на глазах. Музыка теряла очарование, превращаясь в сгусток фальшивых звуков, добытых из расстроенной шарманки. Терпкое, тонкое старое вино скисало в бокале, едва я подносил его ко рту.

— Ну как, вкусно? — злорадно ухмылялся он, швыряя на тарелку пережаренное жёсткое мясо. — Ты не гурман, а просто тупой чревоугодник! Ты забыл, наверное, что отличает человека от свиньи. Так я напомню: отношение к еде!

Любые попытки возразить ему, психануть, наконец, заканчивались плачевно: я причинял массу неприятностей себе самому, а он лишь усмехался и пренебрежительно цедил: «Псих! Лечись, больной!»

— Неплохо заработал, а? — издевался он, глядя из-за плеча на пачку новых банкнот. Они падали из рук, разлетались, таяли на глазах и вдруг, звякнув, раскатывались по столу мелким серебром и превращались в глиняные черепки.

— А что тебе не нравится? До сих пор ты неплохо торговал Божьими дарами, полагая, что свои способности разумно продавать тому, кто дороже заплатит!

Мне нечего было ему возразить. Среди моих заказчиков были разные люди. Я не особо вдавался в нюансы морали. Впрочем, от некоторых из них я отказался: понял, что это было как-то слишком. Чтобы залатать брешь в бюджете, просматривал тендеры и конкурсы, в надежде найти хорошо оплачиваемые, но более-менее благопристойные предложения.

— Покажи им, чего ты стоишь! Здесь неплохая конкуренция, ты же любишь состязаться, и справедливо полагаешь, что не хуже других! И что с того, что твоя непоколебимая вера в себя на поверку оказалась обычной завистью? Давай, давай, не расслабляйся, а то ведь обойдут тебя, не успеешь и глазом моргнуть!

Я отмалчивался. Не в моих правилах было скандалить даже с самим собой. Он был разочарован во мне — и не скрывал этого. Разбивал то, что я считал идеалами, как стеклянные новогодние шары: «Лучше жить без иллюзий!»

Играл моими словами, глумился над каждым из них, ловко подменяя понятия: «Любовный стишок? Графомания! Готика? Сатанизм! Очередная интрижка? Блуд! Трудоголик, говоришь? А, ещё и игрок? И то и другое — примитивная жадность! Всех денег не присвоишь, у гроба карманов нет!»

Я был раздавлен, растерян. То, что я считал цельностью — разбилось на осколки, и не было никакой возможности собрать всё это обратно, склеить, починить. Из моей жизни улетучивались вещи, с которыми я сжился — все эти милые безделушки, старые, проверенные сердечные и дружеские привязанности, привычки, вросшие в моё бытиё намертво.

Я почти перестал писать «на продажу», решив не брать лишних грехов на душу. Друзья, приятели, заказчики — почти все отвернулись от меня: одни с недоумением, другие — просто потому, что я стал бесполезен. В доме воцарилась тишина и скука, мой мобильный звонил всё реже. Я не роптал: когда пытаешься найти потерянную дорогу, отыскать тропинку истинного пути — сожалеть о связях, которые вязали тебя по рукам и ногам, глупо. В конце концов, в таких делах никогда не обходится без жертв, и отказаться от лишних денег — не самое худшее из списка жизненных приоритетов.

Но он обесценил мою жертву, презрительно швырнув мне под ноги обрывки черновиков и обдав неимоверным холодом: «Дауншифтер! Лузер! И ты считаешь, что совершил подвиг? Смотри, не лопни от чувства собственной значимости! Думаешь, зла стало меньше? В проектах такого рода очередь из таких, как ты — и любой сделает эту нечистую работёнку за тебя!»

На меня навалилась страшная, чёрная меланхолия. Я казался себе никчемным, потерявшим способность воспринимать мир адекватно. К горлу подкатывал комок огромной, тёплой жалости: жизнь казалась конченой, а всё, что могло пережить меня в бренном мире — оказалось бездарным и не стоило ни копейки. Я окунулся в тяжёлую печаль так же самозабвенно, как раньше окунался в радость бытия.

Но и эта сомнительная гармония была разрушена. Его жестокие слова были подобны пинку, моментально вышвырнувшему меня из мрачного, но и сладостного забытья: «Ха! Да ты сломался! Дезертир! Посмотри на себя — ты всего лишь кукла, ничтожество. Кого ты хочешь обмануть своей наигранной летаргией?»

И мне пришлось просыпаться и выползать в жизнь, то и дело попадая в собственные ловушки, собственноручно расставленные то здесь, то там много лет назад.

В последнее время он стал мягче, что ли. Иногда, скользя глазами по незаконченным рукописям, он улыбается, но как-то мстительно. И я ожидаю очередного подвоха. Однажды я сказал ему: «Сколько можно ссориться? Посмотри, как я изменился. Я стараюсь… Может быть, не всегда понимаю, что делать дальше, куда идти. Но знаешь, некоторые спокойно живут, даже не осознавая, как далеки они от собственного пути домой»

— Уи-и-и-и! — его голос сочится коварством и торжеством, с ледяной насмешкой он добивает меня, тщательно, издевательски артикулируя каждое слово:

— Ну что, спесивый ублюдок, наконец-то твоя изворотливая гордыня голосишко подала? Сам дрянь дрянью, а всё твердит — несмь, якоже прочии человецы…

Моя гордость лопается, как фурункул. Мне хочется язвительно напомнить ему, что эта фраза принадлежит святому человеку, Феофану Затворнику. Но я вовремя хватаю себя за язык и останавливаюсь. Не хватало ещё затеять с этим, неизвестно кем ко мне приставленным, филёром, богословский спор. Уж тут-то он, наверняка, положит меня на лопатки: бесы в таких вопросах разбираются куда глубже, чем любой из нас, человеков.

Иногда я его ненавижу. Иногда — стараюсь не замечать. Бывает, изворачиваюсь, чтобы не злить, чтоб заткнулся, наконец, и хоть ненадолго оставил меня в покое. Но он бдителен и назойлив, как осенняя муха. В последнее время я боюсь на него даже смотреть: он умнеет, жиреет и наглеет, ставя подножки и толкая в спину, отравляя мне жизнь на каждом шагу. Я знаю, что мне предстоит прийти к согласию с ним, это — неизбежность. Но я ещё не могу до конца осознать и принять эту жуткую метаморфозу: превращение моего личного беса-хранителя, этого лукавого невидимку — в ненавистного доппельгангера, в немилосердного ангела с замашками тюремного конвоира.

Примечания:

* "Сам дрянь дрянью, а всё твердит — несмь, якоже прочии человецы…" (Феофан Затворник) — Сам дрянь дрянью, а всё твердит, мол, я не такой как прочие люди...

* Филёр — соглядатай, доносчик

* Доппельгангер — двойник