Маленький жираф Йося

«Вот и всё. Ушёл в отставку. Ухожу из жизни сам, по своей воле. Мне нет прощения. Вся моя жизнь и работа — только ложь и предательство. Я больше не могу жить, как Иуда. Простите меня. Я подлец. Прощайте. Не поминайте лихом...»

1.

Строки из предсмертной записки человека, решившего уйти из жизни, не укладывались в голове. Увидев в ленте новостей сообщение о его смерти, я не поверил своим глазам. Сергей… Я ведь знал его ещё до войны. Мы не были близкими друзьями. Да у него вообще не было друзей. Он занимал серьёзную должность в силовых структурах в одном из аккуратных, по-европейски уютных городков на западе большой страны, которая была сшита из лоскутов, была полна людей с праворадикальными взглядами. Она медленно, но неотвратимо сходила с ума и давно трещала по швам.

Нас познакомила и объединила случайная рыбалка. Потом мы случайно встретились в парке. Поздоровались. Остановились. Он катил коляску. Жена вела за руку старшего сына. «Выгуливаю своих…» — объяснил он. Позже нечаянно пересеклись в небольшой кофейне в центре, напротив городской ратуши. Перекинулись парой слов. Мы оба приехали в этот городок с востока. Он — согласно назначению «сверху», а меня в этот городок занесла нелёгкая и я остался там на два года. Ладно, это личное. Другая история. Довоенная.

Итак, я с первых минут не поверил ни единому прочтённому слову. Сергей не мог этого сделать. Это было невозможно. Исключено.

Спросите почему?

Во-первых он почти не пил. Не употреблял никакой дури. Был уравновешенным. Даже хладнокровным. Подчеркнуто вежливым, даже доброжелательным, хоть и немногословным. Не был похож на человека, способного совершить опрометчивый поступок, сказать что-то «в сердцах». Не боялся брать на себя ответственность за слова и решения. Умел говорить «нет» и никогда не брал взяток — об этом знали все городские предприниматели. Местные его не любили, но уважали, ему удавалось сохранять со всеми ровные отношения. Неприятные ситуации на работе он переживал спокойно, как будто играл в шахматы.

Во-вторых, у него была крепкая семья: любимая жена, моложе его лет на пятнадцать — уверенная, ладная, отмеченная яркой южнославянской красотой, и двое карапузов. Когда я уезжал к себе на восток, младшему было всего полтора, старшему — семь лет. У него был надёжный тыл, созданный годами: его любили те, кто ел с ним хлеб.

В общем, не тот характер у него был, чтобы вешаться ни с того, ни с сего в воскресный день у себя дома. О поступке тех, кто решил уйти из жизни с петлёй на шее, Сергей отзывался слегка презрительно: «Иудиной смертью помер». Случись что-то из ряда вон выходящее, он, скорее, выбрал бы другую смерть, если бы ему вообще пришла в голову такая мысль. Застрелился бы где-то в лесу. Оружие в его доме было. Он никогда бы не стал делать этого в доме. И это — в-третьих.

В четвёртых — он любил жить. Это проявлялось во всём: рыбалка, футбол, удобрения для сада и огорода, новости, книжные новинки — всё вызывало в нём удовольствие и интерес. В доме было удобно и комфортно. Он был со вкусом обставлен добротной мебелью и начинён великим множеством симпатичных мелочей — от забавных фигурок животных, новогодних сувениров, приуроченных к китайскому календарю — до керамической посуды, тщательно подобранной под интерьер просторной светлой кухни. Мягкие паласы, уютные пледы, яркие детские игрушки, картины, гардины, изысканные тяжёлые пепельницы, вазы, всякие забавные мелочи… Он жил не роскошно, но вкусно, в ладу с атмосферой, царящей в доме.

Я бывал у него дома часто. В личную жизнь он никого не пускал. Вспомнилось, как мы ели домашнее печенье, запивая крепким ароматным кофе с молоком. Его старший сын, тряся мягкой игрушкой, декламировал стихи, знакомые мне с детства — про «Мойдодыра» и про «Украденное солнце». Его жена сидела с нами за столом в чём-то мягком и тёплом, улыбалась, подкладывала на блюдце крошечные пирожные. Пахло ванилью, сдобой. Сергей был радушен и шутил, но я остро ощущал, что чужой в этом доме никогда не станет своим. Так бывает, когда между людьми особая доверительность, исключающая иные близкие контакты. В число людей, вхожих в его дом, он занёс меня по чистой случайности — из-за интереса к литературе.

Он много читал. Любил стихи, играл на гитаре, пел бардовские песни. В кабинете несколько полок были уставлены сборниками стихов классиков и современников, уцелевшими ещё с тех, далёких уже, советских времён. Он привёз с собой в этот чужой город большую библиотеку, собранную ещё родителями.

Впервые я вошёл в его дом за обещанной редкой книгой. Это были стихи когда-то умершего в эмиграции от добровольного отравления наркотиками поэта Бориса Поплавского. Скандальная трагедия произошла в Париже, куда схлынуло из разорённой России немало артистического люда в послереволюционные смутные времена. По одной из самых достоверных версий, поэт принял участие в какой-то чудовищной игре, сценарий которой предполагал заранее обусловленное и подготовленное коллективное самоубийство. Это было модно среди творческой богемной публики. Томик его стихов в тёмной твёрдой обложке был издан в девяностых. Сергей не любил его стихи, считал их вычурными и слишком декадентскими. А мне они напоминали тексты поэтов современного рок-н-ролла, таких, как Кормильцев, Шклярский...

«Не понимаю я их, этих наркоманских модернистов… Гнилое нутро у них… И стихи такие же. Не стихи, а какие-то маргинальные галлюцинации.…» — сказал он мне, доставая томик с верхней полки. Там хранились книги, которые он открывал редко. Я промолчал. До войны я прощал талантливым поэтам всё, закрывая глаза на неудобные факты и мировоззренческие причуды. К тому же я любил всё, что было связано с Серебряным веком. Да и сам я был в некотором роде из этих самых «модернистов», с «маргинальными галлюцинациями» в стихах. А кто не был модернистом — до войны?

Нет, он не мог так поступить. Но региональные новости были заполнены его портретами и скупой безжалостной информацией. Это был неоспоримый медиа-факт. Сергей был мёртв. Согласно новостным сообщениям, накануне он подал в отставку, после чего сделал несколько постов на странице в соцсети, опубликовал анонс собственной смерти и повесился у себя дома, в кабинете, стены которого были забиты его любимыми книгами. На момент смерти никого из домочадцев дома не было. Жена с тремя детьми уехала в гости к родителям, которые жили в наполовину венгерском городке, недалеко от границы. Третий ребёнок родился уже после того, как я уехал оттуда навсегда.

Я попытался открыть его страницу, но — странное дело, не обнаружил его имени в своём френд-листе. Пришлось искать через поисковик. Со времени моего отъезда мы практически не общались, если не считать присланные друг другу по инерции поздравительные открытки — с новогодними праздниками и Пасхой, с Днём Победы. Почему он вычеркнул меня из друзей?

2.

На его странице — сверху вниз — ещё были доступны посты. Верхний — фотография предсмертной записки, написанной от руки. Под ней — фото старшего, сидящего на бежевом паласе в байковой пижаме, со счастливым лицом и мягкой игрушкой в руках. Чуть ниже — ещё одно семейное фото: Сергей с двумя сыновьями. Облепили его с разных сторон. И Женя, жена — в розовом платье и в широкополой соломенной шляпе, беременная, стоит в потоке солнечного света, слегка отстранившись и опершись на машину. У него был тёмный, цвета мокрого асфальта, «Рено». Смотрю на дату. Фото сделано год назад. Да, про ребёнка, значит, не соврали. И она осталась с тремя детьми.

А ниже — статья о смерти Есенина. Статья старая, где-то я её видел уже. И больше ничего. Сергей соцсети не любил. И не публиковал семейных фотографий. Вот только эти две — и всё. Странный набор: жуткая фотография мёртвого Есенина, запрокинувшего измученное лицо на подушках, идиллические картинки из семейного ассортимента. И специально сфотографированная записка. От всего этого за версту тянуло такой дешёвой игрой и пошлятиной…

Приглядываюсь к пацанёнку с игрушкой. Вспоминаю, как зовут старшего. Мирон. Да, точно. Женя его называла «Мырончик», «Мырося». На западный манер. Со мной она говорила по-русски, с Мироном — на местном. А Мирон говорит на смешанном. Он маленький ещё совсем. Сколько ему тогда было? Лет пять.

Смотрю на фотографию и почему-то испытываю раздражение. Откуда? Вспоминаю первое знакомство. Она тогда протянула узкую ладошку и представилась: «Пани Женя». В тех краях так принято обращаться к женщине. Я так и называл: «пани Женя». Сергей цокал языком и передразнивал, гундося: «Па-а-ани». Женя хмыкала, поводила плечами: «Не издевайся!» И мне было немножко смешно от таких церемоний.

Переключаю окно на компьютере. Ещё одна новость из ленты. Подробности несчастья. Какой-то блогер пишет, что накануне смерти Сергей был подавленным, нервным. Что на работе были неприятности. Ну да, это понятно. Власть сменилась, принялись за силовиков. На западе ещё по-божески. Можно сказать, вежливо увольняли с работы. Вот и он попал под «колесо истории». В столице чего только не творили. И на колени ставили, и уши резали, и пинали лежащих на земле.

Кручу колёсико вверх. Вот ещё одна статья о его смерти. Ко всем обстоятельствам добавляется, что он, оказывается, пил и терял контроль над собой. Наверное, так и было — многие ведь ломались под тяжестью событий. Я вот тоже политикой, казалось бы, не интересовался. До войны. Пока она не пожаловала ко мне в дом. И всё-таки не похоже это на него. Но блогер пишет уверенно: что был пьяницей, на работу даже приходил нередко в изрядном подпитии. И что погряз в коррупции, но был уличён в вымогательствах…. И в домогательствах… И что не ладил с женой. Читаю дальше. Вот как… Бил он её, оказывается. Регулярно. Напивался и избивал. А у неё любовник был. Кто — блогер не называет. Из соображений этики и в целях неразглашения личной информации. В общем, был кто-то у неё. Неизвестно кто. Конь в пальто. Таинственный имярек.

Читаю, пытаюсь понять, что могло произойти, чтобы он сломался. Некто, очень хорошо знающий обо всём, что происходило в последние дни в доме Сергея, пишет, что Женя, якобы, решилась на разрыв. Между супругами произошёл «роковой разговор». Женщина забрала детей и уехала. А он повесился. От того, что война, кругом одна война в этой чокнутой стране. Между родителями и детьми, между мужьями и жёнами. Запад схлестнулся с востоком насмерть. А его уволили. Вышвырнули с работы, как собаку на мороз. Потому что он работал на тех негодяев, которые сбежали из страны. И рухнуло всё. Закончилась его сладкая жизнь в одночасье. Жена взбрыкнула. Ведь приличная разница в возрасте! Да и кому нужны такие старые коррумпированные козлы без денег. Таких жёны любят только за деньги. А деньги — тю-тю. И прошла любовь, завяли помидоры. Денег нет, любви нет, одна дешёвая водка и скандалы. И любовник. Без лица. В каком-то неизвестном далеке, поскольку — вот же, написано, что Женя собрала детей в охапку и рванула на поезде в сторону Венгрии. К любовнику. Потому что Серёга её пообещал убить. Наверное, потому что у неё любовник — венгр. И нужно было бежать от пьяного орка куда подальше. Пока не пришиб ненароком.

И везде, везде эта её фотография, в розовом нежном платье и в шляпе с дырочками, сквозь которые, как сквозь сито, сыплются на её лицо крошечные солнечные зайчики. Фотография обрезана везде по грудь. Чтобы не было видно огромного беременного её живота.

3.

Тьфу, какая вульгарная достоевщина. Зачем я читаю эту вопиющую бульварную хрень. Щёлкаю на крестик мышкой, отключаю окно, где семейная драма обрастает совсем уже непристойными, похотливыми подробностями. Хватит. Возвращаюсь на страницу Сергея. Смотрю на них, таких счастливых. У Жени капризное лицо на фотографии. И даже злое. Какое бывает у молодых ведьм. Неужели это правда? Он когда-то пошутил: «Доведёт меня пани Женя до цугундера». И выходит, она его довела.

В памяти крутится сцена оттуда, из прошлого. Когда я был в гостях у них перед моим отъездом. Вернее, бегством. Но это личное. Довоенное ещё. В другой раз…

А сцена такая. Мы сидим с Сергеем в кабинете, курим. Курят в его доме только здесь. Потому что дети, зачем им дышать этой гадостью, да и Женя не любит запах табака где попало. Говорим о Гумилёве, о Блоке, о Мандельштаме. О Бродском. О том, как с ними расправились мастера подковёрных интриг — руками инициативных дураков. Вернее, говорит он, я только спрашиваю. Столько нового от него узнал. О том, как это было — после революции. И о том, что было не так до революции в них самих. О том, что они пожимали лапу зверю — и делали это с огромным удовольствием. У каждого был свой зверь… Факты, приведённые им были убийственными по логике, если по документам судить, а не так как по телевизору рассказывают. Оказывается, не всё так просто, как мне представлялось. И нет ни демонов, ни ангелов в этих историях. Ни кровавых тиранов, ни агнцев невинных. А есть бесконечный круговорот страшной по сути, опасной для любого человека, жизни.

Входит Женя, ставит перед нами кофе на серебристом подносе. Садится рядом. Следом за ней в двери протискивается Мыросик с игрушкой. Мне кажется, он с ней не расстаётся никогда. Ему, конечно, не разрешают околачиваться в кабинете, когда взрослые курят. Но сегодня можно. Лето, окна настежь…

Рассматриваю мягкого зверя, которого таскает с собой Мыросик. Жирафёнок… Маленький грустный жираф. Китайский, наверное. Разговор как-то сам собой перетекает на другие темы, простые, домашние, не вызывающие ни вопросов, ни возражений, а только одно умиление. Как Мирося кошку чуть не утопил в унитазе. И что-то ещё, в таком же юмористическом ключе.

Мне хорошо здесь. Легко. Женька накладывает мне в тарелку какие-то «стравы». По-русски это «блюда», «яства», «кушанья». Сергей цокает языком, протяжно произносит «Па-а-ани…» А Мирон трясёт игрушкой в сторону матери и выкрикивает: «Пани, пани, выйшла замиж за Ваню!» Женька ему грозит пальцем и говорит строго так: «Цыть! Нэ командуй! Пшено куркой нэ командуе!»

Мирон тычет в неё игрушкой и наседает, наскакивает, как нахальный воробей:

— А ты можешь, как Йося? Можешь? Не можешь! Учись!

— Ну куда нам всем до Йоси. Нам до Йоси далеко! — она прикрывает рот ладонью, смеясь. Потом наклоняется ко мне.

— А ты почему всё время один в гости приходишь? Почему не берёшь с собой? Приходите вместе… — вполголоса говорит она, пододвигая ко мне чашку и пшикая в неё сливками из толстой тубы. — А то один да один…

В этом пряничном городе все друг о друге знают всё. Но не говорят.

Я улыбаюсь и пожимаю плечами. Это избавляет меня от необходимости ответа, но при этом я не кажусь невежливым. Мирон поднимает игрушку над головой и громко сообщает:

— Один, один, потому что господин!

Смеясь, отвечаю:

— Господа в Париже! Господо́в не вижу!

Мирон восхищённо смотрит мне прямо в рот:

— О-о! А ты как Йося!

— Пани Женя, кто такой этот Йося? — спрашиваю я.

— Йося? — она выглядит слегка растерянно. — Это игрушка… Жирафёнок. Мыросик таскает с собой везде.

— А почему Йося? — спрашиваю так, между делом, не особо настаивая на ответе.

Женя разводит руками:

— Не знаю… Как-то не думала. Серёжа так назвал, сказал — это Йося. И стал Йося.

Надо же. Сергей сказал ей — это Йося. И стал Йося. Как будто Сергей — Бог, дающий имена.

4.

Я смотрел на радостные солнечные фотографии, так нелепо висящие под скрином его предсмертной записки. И вспоминал наш разговор.

— Уезжай, не нужно здесь оставаться. Лучше к своим. Тут такой будет цирк, только держись.

— А вы?

— Я ж по службе здесь. Скажут — уеду. На мне много чего держится сейчас. Моих отправлю, конечно, когда прижмёт.

Мы шли по заросшему тенистому парку. Сергей рулил коляской. Это была уже другая коляска, похожая на детское кресло, и в ней восседал младший, Георгий, вертя головой во все стороны и насупленно кряхтя. Мирон носился по парку, нарезая круги вокруг нас, собирал цветы маме. Не парень, а мотор. Подбежал, отдышался, протянул брату жёлтый одуванчик. Малыш сгрёб его пятернёй и уже почти затолкал в рот. Серёга перехватил крошечную цепкую руку.

— Мирон! Ну ты же смотри что делаешь. Он же всё тянет в рот!

— Жорка, Жорка, маленькая плодожорка! — выпалил Мирон и ткнул жирафа Йосю брату в коляску.

— Привык я здесь… — вздохнул я, окидывая парк взглядом. — Всё тяжелей менять жизнь.

— Главное, чтобы было что менять… — заметил Сергей вполголоса. — Главное жизнь чтоб была, всё остальное не имеет никакого значения. Нам всё равно придётся жить во времена перемен. Так говорят китайские мудрецы — не дай Бог, конечно. Но всё к тому идёт.

Мы вышли на тротуар и начали спускаться по улочке вниз, идя мимо застывших на часах у какого-то памятника парней в чёрной охотничьей униформе. Галифе и френчи, аккуратные кепи в стиле милитари с короткими козырьками. Чёрно-красные повязки на предплечье. Их лица были каменными, но в глазах, казалось, полыхал тёмный огонь.

— Откуда они взялись? — спросил я.

— Сегодня же 8 мая. Скорбят…

— А, понял… — ответил я, хотя ничего толком не понимал. — Я имел в виду вообще, откуда это всё взялось.

— Они никуда и не девались. Не гоняет же никто.

— Придёт время — разберутся с ними.

— Боюсь, что не успеют. Некому будет… Одни будут спасать своё барахло. Другие примут это с радостью — как компенсацию всего того, чего им не достаёт для удовлетворения самолюбия. Третьи — без радости, но тоже примут. И будут катать чертей на себе. От сердца к солнцу. И обратно…

— Но ведь кто-то это всё финансирует? Это же не мама на детский утренник шьёт?

— Не спрашивай. Бесит меня это всё. Уезжай.

Мы замолчали, поравнявшись с молчаливыми парнями в чёрной униформе. Я как-то видел такую в магазинчике одежды. Наименование товара гласило: «Униформа военного образца. Охотничья» Их лица напомнили мне горгулий. При них не хотелось ничего друг другу говорить. Даже Мирон перестал болтать и транслировать рифмы. Приумолк. Осторожно взял меня за руку, крепко сжал. Эхо наших шагов гулко билось в узком пространстве средневековых улиц. Мы шли по пустынной мостовой притихшие, будто на похоронах, и часовые невидимых мёртвых вождей провожали нас ледяными взглядами, не шелохнувшись, не поворачивая головы.

5.

Через несколько дней я уехал. На душе было почему-то легко. Как будто вздохнул и выдохнул. От ощущения свободы кружилась голова. В поезде набрал Сергея. Извинился, что не заехал и не позвонил до посадки в поезд. А ещё забыл вернуть книгу. Суета доела всё время, которое я заготовил на разного рода лирику и прощальные разговоры. И хорошо. Я был занят до самого выхода из дома, давно ставшего чужим. Так было легче. Книгу Поплавского Сергей мне подарил.

— И как ты только читаешь этот депресняк… — сочувственно выдохнул он в трубку. — Забирай, не жалко. Я не большой его почитатель.

— Да, Сергей, забыл спросить… А почему жирафа назвали Йося?

— Ну… так получилось. Читал Мирону про «Белую берёзу». Наверное, раз десять читал. И держал в руках эту игрушку, как будто это жираф читает. Чтобы он смотрел и слушал. Говорю: это Есенин. А он мне: «Ёся это». Нравилось ему очень. Потом про гумилёвского жирафа… Про таинственное озеро Чад. Мирон сказал, Есенин круче. Так и повелось.

— Ха! — ухмыльнулся я. — Если всё дело в стихах, то под Йосю больше подходит Осип, например. Мандельштам. Иосиф Бродский…

Он помолчал. Потом сказал:

— У каждого, конечно, свой маленький жираф Йося. Он такой… личный. Собирательный образ. К нему прикрутить любого поэта можно. Я когда-то стихи писал. Бросил. Не моё. Но всегда хотелось. Совсем не умею выражать свои мысли в такой форме. Женька говорит, что нельзя перекладывать на детей свои недоделанные дела детства и мечты. Начиталась чего-то… Интернет — зло! А я вот думаю, это в корне неверно. Передавать наклонности — это нормально! По-человечески правильно. Что тут плохого? Передавать потомкам — что понял сам, чему научился. Очень даже не плохо. Вот кто эту ерунду людям втемяшивает в головы, что человек ни от чего не должен зависеть? Должны быть и авторитеты, и примеры перед глазами. Тут же открыто, у всех на глазах, такое передают, что оторопь берёт и кровь стынет. Если зло передают по наследству, то почему бы не передать что-то хорошее — нашим?

Да. По наследству переходит и доброе, и злое. Но кому-то очень хочется сделать этот процесс односторонним.

6.

Колёса поезда громыхали. Я почти не слышал, что он говорил, но понял, что он хотел сказать. Спустя несколько неудачных попыток набрать его номер заново связь прервалась вовсе.

«До свиданья, друг мой, до свиданья…»

Я ехал почти сутки, и всё это время строка одного из самых грустных стихов человечества трепыхалась у меня в голове.

Я ещё раз взглянул на его страницу. И тут все пазлы в моей голове соединились в одну горестную картину. Я увидел, как они пришли, с тёмным огнём внутри, с подёрнутыми слюдяной плёнкой глазами убийц, в новенькой, с иголочки, модной охотничьей униформе, с угрожающими повязками на рукавах. А может, они были в обычной гражданской одежде. Не суть. Я знаю, почему ты согласился всё это сделать, почему оговорил себя и не сопротивлялся тому, что творилось. Почему опубликовал семейные фотографии, нарушив тобой же заведённое правило: нигде ничего личного не публиковать. И почему под фотографиями людей, дороже которых у тебя не было никого и никогда, ты вытащил на свет и повесил давнюю статью о том, что Есенина жестоко и подло убили, и никакой он не самоубийца…

Я знаю, что моя догадка верна. Почерк не скроешь, ты прав. Они делали это всегда, со времён грехопадения и первого братоубийства. Моё знание о том, как тебя убили, не изменит уже ничего для тебя. Единственное, что я могу сделать — попытаться об этом написать.

С каждым написанным здесь словом мне становится всё яснее — это не простой сюжет. С каждым движением, совершенным там, в прошлом, он обрастает смыслами, подробностями, перспективами, ретроспекциями, словно подводная часть корабля — прилипающими ракушками. За каждым шагом по мостовой выстраивается улица, вырастает город, обрастает страной и получается, что криминальная, в общем-то, история, перестаёт быть частным делом, братишка. Этот сюжет глобален. И жуток, как преисподняя. Поэтому молчит твоя жена, не опровергая ни единого грязного тезиса о себе, о тебе. Ты же сам говорил: жизнь — это главное. Всё остальное не стоит и ломаного гроша без неё. И поэтому прежде, чем сделать то, что было суждено — ты вычеркнул меня из списка френдов.

Всё дело в Йосе, в маленьком игрушечном жирафе, в смешном талисмане, который волшебным образом подчинил себе всех — и стал ключом к разгадке обстоятельств, которые ты не смог преодолеть. Но их должны преодолеть те, кто остаётся за твоей спиной… За плечами Бога, сеющего семена, собирающего урожай и дающего имена живым и мёртвым вещам воспалённого от ненависти мира.