Запись №8

Под окном мусоровоз,

Баки загремели.

В помещение от штор

Свет проходит в щели.

Надеваю пеньюар.

В небе безмятежность.

Солнца луч, искристый дар,

Лишь касаясь нежно

Листьев тополя, сквозь них

В лужице сверкает,

И молочник свой призыв

Громко рассылает.

Старички к нему спешат

С банками пустыми.

У троллейбуса усы

В проводах застыли.

Возмущается народ,

Всем ведь на работу,

Разных дел невпроворот.

«Вот опять — суббота», —

С сожалением шепчу.

Кофе закипает.

«Поднимайся, сын!» — кричу.

Так жизнь пролетает.

Мимо, мимо… со скоростью курьерского поезда летят дни, месяцы, годы. И пролетело уже достаточно. Появились небольшие морщинки у глаз. Скоро уголки губ печально опустятся, а потом появится седина, впрочем, седина уже появилась. Спасибо Ямусу за такой подарок.

«Неужели впереди лишь увядание и серость будней? — думала я в ту весну. — И нет никакой надежды?.. Ах, смешная! Какая может быть надежда у измотанной жизнью торговки с рынка? Каждый день: завтрак, сборы сына в школу, тяжёлая тележка с книгами, семь часов за прилавком, тяжёлая тележка с книгами, ужин, уроки, сон. Всё! Ещё немного и начнёшь толстеть, сплетничать с соседками, жаловаться на невестку, смотреть сериалы, ворчать на внуков и стареть, стареть, стареть».

Между датой рождения и датой смерти — надежды на счастье, нереализованные планы и суета сует. Грустно.

Книги приходилось туда-сюда возить, так как в конце апреля подожгли две расположенные рядом палатки. Подожгли, наверное, хулиганы. Просто так, из развлечения. А люди потеряли средства к существованию. Кто-то выражает свой протест поджогами, а кто-то из-за их бунтарства или озорства остаётся без куска хлеба. Жизнь несправедливая штука. Кажется, такой вывод запечатлелся у меня в голове, словно высеченное в камне изречение.

А ещё я переживала, что никогда не выберусь из этого болота, раз опустилась на самое дно вместе с деградирующей экономикой страны, что на меня с презрением смотрят покупатели и просто прохожие, будто видят на лице печать позора за падение из когорты научной интеллигенции в уличные зазывалы. Торговка на рынке — для меня сие стало приговором сродни распятию у позорного столба. Конечно, понимала, что ни окружающие, а я сама ежедневно распинаю собственное самолюбие — другим нет дела до меня; часто твердила, как мантру:

«Чего казнишься? Не телом торгуешь», но ничего с собой поделать не могла, а мои тараканы, почуяв весну, нашёптывали невпопад:

«Научись мечтать о любви, о счастье! Пусть мысль летит высоко и изменяет действительность. А ты о долгах, об унижении. Каковы мысли — такова жизнь».

Зачем мечтать о том, чего нет, и не будет? Летать в мечтах? Уже налеталась. Заниматься духовными практиками? Хватит с меня Ямуса. Но они не отставали. Перетравить бы их всех дихлофосом!

Из своей палатки часто наблюдаю за влюблёнными, гуляющими по рынку. Он держит её за руку и улыбается, покупает цветы, безделушки или сладости. Она светится от счастья, будто пронизанная солнечными лучами, не идёт, а парит над землёй.

А у меня чёрная полоса в жизни. Дни ползли или летели, а неприятности не исчезали. Печатное слово и сладости плохо продавались, появились долги по квартплате, и уже один раз отключали электричество за неуплату, «крыша» потребовала процент от выручки за спокойную торговлю, а участковый стал наглеть после драки, в которой участвовал сын. Рэкетир, а не страж порядка. Забирал самые популярные книги при обходе рынка — и слова не скажи! Иначе грозился поставить Женьку на учёт, как хулигана из неблагополучной семьи.

А чёрная полоса продолжала расширяться. Удалец с накаченными бицепсами и двое его подручных, «твоя крыша» — так они представились, решили проучить меня за неуступчивость. В один из дней, ближе к вечеру, когда народ возвращался с работы и от остановки к дому совершал променад по рынку, продовольственному магазину и аптеке, что-то покупая или просто так глазея на товар, к моему прилавку подбежали два шкета. Покупательница в это время рассчитывалась со мной за два душещипательных романа в мягкой обложке. Один паренёк выхватил деньги из моих рук и, отбежав на несколько шагов, бросил их в толпу. Другой — смахнул с прилавка все книги на землю.

Я растерялась, не зная, что делать: подбирать книги или бежать, собирать деньги под ногами у прохожих. Униженно собирать разлетевшиеся, затоптанные бумажки из-под десятков ног не смогла. Со слезами на глазах стала подбирать книги, обтирая их носовым платком. Вдруг кто-то тронул за плечо, и я услышала мужской голос:

— Вот возьмите! Всё, что собрал.

Обернулась. На меня смотрели два внимательных зеленоватых глаза. Мужчина достал из кармана ветровки платок и подал со словами:

— Эти уродцы не стоят ваших слёз.

Я попыталась улыбнуться и промокнула глаза его платком. Передо мной стоял Александр Сидорчук: на губах чуть заметная улыбка, в глазах сочувствие.

— Одного из пацанов знаю. Поговорю и вправлю мозги, — заверил он.

Хотела отдать платок, но он воспротивился:

— Нет-нет! Смотрите, у вас ещё полно запачканных книг, а ваш платок уже грязный. Вытирайте моим.

— Хорошо, — согласилась я. — Постираю и завтра верну.

— Ладно, — улыбнулся Шурик. — До завтра.

Он повернулся и пошёл к магазину, а я смотрела ему вслед, и в сердце что-то ворохнулось. Высокий, подтянутый, симпатичный мужчина с проницательными, чуть насмешливыми глазами. Тут же одернула себя:

«Глупая! О чём ты? Его ждёт семья. Человек просто помог, проявив порядочность как сосед… и только».

Пересчитала деньги, принесённые Шуриком, — их оказалось в полтора раза больше. Бумажки были не затоптанными и не слишком мятыми. Поняла: он не собирал мои деньги, а отдал свои.

«Слезами разжалобила мужика. Какой же жалкой выглядела в его глазах, что решил отдать свои кровные? Боже, какой стыд! До чего ты опустилась, Лёлька! А ещё о чём-то хотела мечтать. Нет, нужно завтра же их вернуть», — такие невесёлые мысли-тараканы ползали в моей голове.

На следующий день увидела Сидорчука в середине дня. Он появился на рынке, чтобы перекусить. Купил два беляша и пакет молока, подошёл ко мне, поздоровался.

— Александр, возьмите свои деньги. Не нужно так поступать, — я протянула ему, перевязанные резинкой десяти— и пятидесятирублёвые купюры.

— Вы о чём? — его лицо выражало недоумение.

— Это ведь ваши деньги, не мои. Не нужно. Я обойдусь.

— Вы смеётесь, что ли? — он выражал столь естественное возмущение, что даже на несколько мгновений подумала:

«Неужели ошиблась с выручкой?»

— Но сумма намного больше, чем выхватил мальчишка, — не унималась я, протягивая деньги.

— Ну, не знаю…— сказал он немного растерянно. — Мне помогали собирать старушка и милая девушка. Может, поганец провёл такую же атаку ещё на одну палатку? Или… не одну. Где я буду искать других пострадавших, возвращать им деньги? Вдруг подумают, что прикарманил часть себе.

Я смотрела на сменяющиеся, абсолютно правдивые эмоции на его лице и думала:

«Или он — талантливый актёр, или я — сумасшедшая».

Но в глубине его глаз, плясали чёртики. Едва различимые. И я поняла: актёр, да ещё какой!

— Не знаю, как и поступить, — постаралась я разыграть такую же растерянность, понимая: мужчина ни за что не признается и деньги назад не возьмёт.

— А вы сыну и его товарищам на излишки купите фруктов, шоколадок или тех же чупа-чупсов, — посоветовал Александр. — Я в детстве, помнится, сладкое обожал.

— А сейчас, — полюбопытствовала я.

— Сейчас больше пивом балуюсь. Люблю острую пищу. А сладости женщинам покупаю.

— А-а?

— Вернее, покупал. Жене и дочери, — поправился он.

— Скучаете по ним?

— Скучаю по дочери, — ответил Сидорчук и внимательно глянул мне в глаза. Мне сразу стало неловко из-за нажима на то, что он скучает в основном по дочери. Этот намёк меня вдруг испугал. Я опустила глаза и сказала:

— Продавали бы скорее квартиру и уезжали к ним. Им тяжело без мужчины, да и вам, думаю, нелегко.

— Покупателя нет приличного, а отдавать за бесценок нет резона. Заработок на извозе сейчас не ахти. С чем я к ним поеду?

— Ну, да… — подтвердила я. — У меня тоже сладости да книжки не особо кто берёт. Женщины экономят. А мужчины… те поллитровкой себя балуют.

— Многие пьют от растерянности, — сказал Сидорчук, глядя на мужика в спецовке, осторожно заталкивающего бутылку «Столичной», купленную в какой-то палатке, за пазуху. — Жизнь круто пошла под горку. Будущее в тумане. Вот и стараются отвлечься от тяжёлых мыслей.

— Хм. А у продавцов горькой не видно, чтобы жизнь пошла под горку, — усмехнулась я. Может, в этой усмешке ему почудилась зависть к более удачливым товаркам? Он неопределённо качнул головой, как бы раздумывая, и сказал:

— А у меня есть оптовый поставщик, ищет сбыт. Ну, так как?

— Боязно. Сейчас столько палёной водки. Вдруг кто отравиться? Милиция за лицензии гоняет. Штрафы большие… и «крыша» обнаглеет, начнут деньги постоянно требовать или разбивать бутылки. Чем рассчитываться буду?

— Поставщик из милицейских. Водка, конечно, не высший сорт, но в подмешивании всякой дряни не замечен. А мы… вот что сделаем. Будем с каждой партии пробу снимать. Мы в добром здравии — значит, товар на продажу. Идёт?

Я засомневалась:

— Ой, не знаю… Доход выше, но мороки, опасностей…

— С вашей «крышей» я разберусь, успокойтесь! Поставщик кому надо словечко замолвит, вот и обойдёмся без штрафов. Ну, и?..

— Попробовать, конечно, можно, — замялась я.

— Если что — недолго свернуть. Правда? — подбодрил Шурик меня, дав понять: отступление возможно.

— Конечно, — подтвердила я.

— Вот и славно, — коснулся Сидорчук моей руки, как бы скрепляя соглашение.

«Зелёным змием» я торгую уже третий месяц. Вместе с ним неплохо раскупаются чипсы и бульварные газетёнки (видимо, выполняют сразу несколько функций: и почитать что-то заковыристое можно, и закуску разложить, и руки обтереть). Книги раскупаются всё хуже и хуже, но их приходится возить туда-сюда, ведь они — прикрытие для торговли алкоголем. Теперь на рынке я — уважаемый человек. Меня вдруг стали все узнавать, здороваться и называть по имени отчеству, даже грозный и беспардонный участковый. Вот что значит «волосатая рука» в органах правопорядка. С рынка исчезли и наглые братки. Шестерившие под их рукой мальчишки теперь пугливо поглядывают в мою сторону, забегая стрельнуть у какой-либо торговки сигаретку. Оказалось, что в молодости Шурик служил в десантных войсках, знал приёмы рукопашного боя. Мою «крышу» он быстро утихомирил, выбив качку зуб, а одному из его пешек вывихнув руку. Когда качёк пригрозил рассчитаться пулей в лоб, с помощью связей Соловья, его поймали на рэкете и «хулиганке», и отправили прохлаждаться в казённый дом на несколько лет.

Если у Шурика нет приезжих оптовиков, которых берёт на вокзале и возит по базам закупаться, он приходит ко мне в палатку «для охраны» — так поясняет. Мы болтаем о том, о сём. Он больше не смущает намёками, и я отношусь к нему как к соседу, партнёру по «бизнесу», приятелю. Но иногда замечаю его пристальные взгляды, понимая, что мужчина живёт уже восемь месяцев без жены и хочет заботы и женской ласки. Но себя в качестве временной утешительницы не представляю — хватит боли и разочарований, наелась по уши. Мне Александр очень нравится. Себе бы я хотела такого мужа — надёжного, сильного, решительного. Ту самую каменную стену, которую во взрослой жизни не ощущала. Может, вела себя слишком независимо, и мужчинам не приходило в голову, что меня нужно опекать, или жизнь была другой… не знаю. Рядом с Александром чувствую себя слабой женщиной, жаждущей защиты, любви и ласки.

Когда он приносит ко мне в квартиру нереализованный за день товар, Женька его встречает радостной улыбкой. Сын редко видится с отцом, а Шурик Жене показывает разные приёмы борьбы, помогает ремонтировать велосипед. Иногда они уходят в комнату сына и разговаривают о своём, мужском, возятся на ковре, хохочут. Я завидую жене Александра, иногда реву от обиды за свою нескладную жизнь. Я — брошенка. Свой крест, изъян ли, а может, дурной характер, изменить не могу и не умею.

Что-то я расклеилась, стала жалиться… Ох, совсем обабилась ты, Лёлька, — а твердишь себе, что сильная. Для тебя главное — выжить и вырастить сына, дать ему возможность, которую не гарантирует новая власть. А ты — о любви. Прекрати распускать сопли! Пройдёт время, изменится жизнь. Ты будешь читать эти строки, удивляться, какой была дурёхой. Лучше описывай события, пока они горячи и свежи в памяти. Они станут твоим жизнеописанием, неким портретом маленького человека на фоне уродливых, смешных, а иногда страшных событий в России — зарождения «аристократии помойки», как поёт Трофим. И он прав. Грязь в отношениях, в словах и на улицах — чем не помойка? А уж что льётся с телеэкранов…

Оказывается, наши деды и отцы неправильно жили, революцию из-за малограмотности и глупости поддержали, зря Гитлера победили; да и всякие там магнитки с днепрогэсами и бамами построены на костях замученных невинных жертв и борцов за правду. И мы, их потомки, должны посыпать голову пеплом и каяться, каяться… Каяться, что жили рабами и доносчиками, ходили строем, не видели своего счастья в капитализме, потому что лентяи, бесхребетные дармоеды на шее у государства. Значит, лечить нас следует шоковой терапией, то есть, кто выживет, тому — добро пожаловать в новый, богатый и счастливый мир, а кто отдаст концы — тот слабое звено, лишний человек, и его не жалко. Жестоко и цинично? А жизнь жестокая штука, пора бы это усвоить, покаяться и проявить инициативу и деловую хватку, как советуют умные люди из «каждого утюга».

Правда, с покаянием у меня закавыка. Я — правнучка расстрелянного кулака и внучка подкулачника, а с другой стороны — дочь директора из красного казачества. Если каяться, то непонятно за что. За соглашательскую позицию отца, его ранение в боях с Квантунской армией в восемнадцать лет, или деда, отца матери, сражавшегося с белоказаками и японцами в Гражданскую и погибшего, возможно, от рук дядьёв отца? Может, за директорство матери, не вступившей в партию и за то попрекаемой разжиревшими седовласыми дядями и прыщеватыми надменными молодцами, секретарями из горкома партии и горисполкома?

Или каяться за свои грехи? Кляуз ни на кого не писала, комсомольской активисткой не была, как некоторые перевёртыши, бывшие комсомольские да партийные вожаки, и лентяйкой себя не считаю. С апреля по ноябрь после восьмичасового рабочего дня выполняла в огороде продовольственную программу, не надеясь на помощь государства. Вероятно, нужно каяться, что ходила строем под пионерский горн, любила прибаутки деда Щукаря из «Поднятой целины» Шолохова и даже слушала отрывки из книги Брежнева «Малая земля». Нет, лучше проявить деловую хватку и объявить себя жертвой коммунистического террора, потребовать компенсацию от государства. Однако совесть не позволяет, ведь оно и так мне всё уже дало — высшее образование, благоустроенную квартиру, землю под садовый участок. Требовать компенсацию за воспитание совести? Боюсь, таких прохиндеев найдётся не один миллион, и от государства останутся рожки да ножки. Что делать, если моя деловая хватка выше торговки на рынке проявить себя не может? Нет блата среди «застрельщиков демократии», лгать и мошенничать не научилась, воровать — тоже. А без связей и начального капитала не рыпайся, совок, всё одно выше головы не прыгнешь — хоть кайся, хоть слезами залейся! Есть, правда, разные курсы и семинары по развитию этой самой деловой хватки, но без денег там делать нечего. Получается замкнутый круг: денег нет, но хочется их заработать; заработать по-старому не получается, а по-новому — нужно научиться; чтобы научиться — нужны деньги, которых нет. Так что сиди, Лёля, на попе ровно, торгуй книжками, чипсами и водкой и не разводи философско-графоманские бредни, отвлекающие от описываемых событий!

Каждую партию товара телепузики с Шуриком дегустируют, и их «знак качества» в виде здорового сна и активного бодрствования меня успокаивает и придаёт уверенности, что не занимаюсь преступным делом, не травлю народ. А государство… да плевать мне на него в теперешней конфигурации, раз оставило без средств к существованию и надежды на будущее. Мы для него лишние люди, выживаем, как можем.

Обычно я готовлю закуски и выпиваю символическую рюмочку, ведь дегустаторы, берущие наугад бутылку из каждой партии спиртного, настаивают, что продавец должен знать, чем торгует, не сомневаться в товаре и не бояться претензий покупателей. На самом деле им не хочется банальной пьянки, им душевные посиделки подавай, лишние уши для баек и праздничное настроение, ведь женщина за столом, как не крути, — маленький праздник для мужской компании; перед ней можно и покрасоваться, и чуточку пофлиртовать.

Однажды на такой дегустации, когда Шурик и Шарик вышли во двор покурить, Соловей мне рассказал, что послужило последней каплей в его решении уйти из милиции. Вообще-то он — балагур и потешник, но в тот день его явно что-то мучило, а может, нашёл меланхолию на дне рюмки и захотел высказаться, открыть тайное и наболевшее.

Его рассказ начался с описания гражданки Гороховой и её племянницы. Я слушала Соловья, а воображение уже рисовало «картину маслом».

Толстая «кошёлка» Ульяна Петровна наступала на Селезина, подобно бронетанковой тридцатьчетвёрке:

— Товарищ участковый, сыщите тех бандитов. Это ж виданное ли дело — ограбить дитятко до нитки!

— Как — до нитки? Вы сказали, что у вашей племянницы отобрали только сумочку, а в ней лежали конспекты лекций, губная помада, расчёска и пудреница. Получается, пять предметов, — пытался отбиться Селезин от атак «железной леди». — Сумочка старая, значит, стоимость украденного составляет не более двухсот — трёхсот рублей. Это очень незначительная сумма, чтобы открывать по факту кражи уголовное дело.

— И что? — гнула своё Горохова, налегая мощной грудью на письменный стол, за которым сидит милиционер. — Сегодня забрали на двести, завтра — на триста, потом — на тысячу, вот и оберут до нитки! А всё куплено на нищенскую стипендию, товарищ участковый.

По толстой дряблой щеке мадам Гороховой скатилась скупая слеза.

— Не — пять, а — шесть, — «вышла на авансцену» жертва ограбления — грудастая молодая девица в юбке размером с носовой платок, раскрашенным лицом и длиннющими кроваво-красными ногтями (наверняка насмотрелась заокеанских видео и вообразила себя женщиной-вамп).

— Что — шесть? — тревожно спросил Соловей.

— Предметов было шесть, — пояснила девица, скривив губы от тупости «мента». — В сумочке ещё лежала упаковка презервативов со вкусом клубники. Между прочим, стоит двадцать пять баксов.

— Ты их носишь для успешной сдачи экзаменов? — съязвил участковый. Но его шпильку умело отбила закаленной в сексуальных сражениях девицей:

— Никогда не знаешь, что потребуется в следующий момент.

— Кроме ваших краденых презервативов у меня на участке два убийства, одно изнасилование, три квартирные кражи и один поджёг торговой палатки, — старался втолковать настырным заявителям участковый, намекая на ничтожность их случая в сравнении с его проблемами. Но на сочувствие он давит напрасно.

— Почему вы твердите о краже? — подхватила наступление толстуха. — Это был грабёж, понимаете? Вооружённые негодяи угрожали ей.

— Пистолетом или ножом? — решился провести рекогносцировку на местности участковый.

— Я не рассмотрела… Улица тёмная… вечер поздний, — отступила девица, теряясь от заданного в лоб вопроса.

— А Ваша тётя утверждает, на вас напали под фонарём, — уличил во лжи потерпевшую Селезин, чем нанёс ощутимый урон авангарду «противника».

— Ну и что! — парировала удар девица. Да-а, студентку на слове не поймаешь, не та нынче молодёжь. — Один держал что-то в руке, то ли нож, то ли пистолет.

— А может, зубочистку? — усмехнулся Селезин, стараясь закрепить наступление.

Вероятно, Соловей эти слова произнёс голосом Мефистофеля. И я его прекрасно понимала. Полтора часа переливать из пустого в порожнее ради упаковки презервативов, пусть даже со вкусом клубники, — слишком. Я машинально катала хлебный шарик (детская привычка, от которой никак не могу избавиться), разглядывая и оценивая диспозицию сторон, сошедшихся в кабинете участкового, как — вздрогнула от стука. Картинка пропала, и я вернулась к действительности: сердитому постукиванию рюмкой по столу Соловьём. Сразу и не сообразила, на кого рассердился бывший милиционер: на меня или заявителей из своих воспоминаний. А он продолжал, ища сочувствия в моём лице:

— Тогда я ей предложил свой милицейский свисток. Но её тётка не унималась, собираясь написать заявление. Тут начальство каждую неделю мылило шею за плохую раскрываемость, а эти… из-за презервативов! — он грохнул кулаком по столу.

Пустая рюмка подскочила. Но хватка у рассерженного стража порядка, даже в пьяном виде, была отменной. Он ловко поймал рюмку, наполнил и, не морщась, выпил «успокоительной» жидкости, закусив рыбкой из банки со шпротами… и замолчал, прикрыв глаза, возможно, вспоминая эпизоды из служебных будней. Я тоже молчала, катая хлебный шарик по столу. Но долго молчать говорливый Соловей не мог. Обида рвалась наружу, и он стал излагать далее:

— Хорошо, меня спас дежурный Вася Малый, доложив о семейном скандале и нападении на гражданку двух молодчиков. Я засобирался. Объясняю им:

«Мне пора, граждане! Приходите завтра».

А Горохова:

«Как же так? Закончите сначала с нами».

«Ульяна Петровна, — говорю. — Пока буду разбираться с вашими презервативами, там людей покалечат».

Ноги в руки — и вон из кабинета. В дежурке ещё прихватил сержанта Громова из звена внутренних войск.

— А они-то что у нас делают? — удивилась я.

— Патрулируют по вечерам. Микрорайон считается криминогенным, — пояснил Соловей. — Они чередуются со слушателями школы милиции.

Я прикусила язык, слушая дальнейшие откровения мужчины и представляя себе как это было.

Есть у меня одна странная особенность. Когда интересен собеседник, либо читаю увлекательную книгу, то через какое-то время могу поймать себя на том, что не вижу ни лица рассказчика, ни строчек на странице. Я будто выпадаю из действительности и переношусь в то время и место, которое описывается. Самое любопытное в том, что мои фантазийные видения (я их называю ментальным экраном) иногда очень точно совпадают с обликом людей и окружающей обстановки, о которых весьма поверхностно излагает человек. Раньше об этом не задумывалась, но в последнее время удивляюсь тому, насколько сложно организован наш мозг. Как я могу читать, одновременно видя и буквы, и образы? Видеть события, не наблюдая их перед глазами?

На моём ментальном «экране» появились обшарпанные двери квартиры Ивановых, за которыми стояла тишина. Скорее всего, полыхавшее пламя семейного скандала потухло.

И немудрено. За полчаса, что они пёхом добирались от «участка» до нужного дома, можно разбить друг другу лица, смазать синяки, шишки и дружно сесть за лепку пельменей; а можно огреть любимого супруга молотком по голове, припрятать тело в шкафу, а ночью вывезти на пустырь и закопать. Что тут поделаешь, если бензина на их таратайку выделяли ровно столько, что его хватало с понедельника до четверга. Остальные три дня недели все сотрудники на срочный вызов ездили на «одиннадцатом номере», то есть на своих двоих.

На стук открыла хозяйка. Едва переступив порог, Селезин чуть не получил увечье — его ноги поехали в разные стороны. Он успел ухватиться за косяк. Посмотрел на пол. Тот оказался усеянным осколками битой посуды.

— Много посуды побили? — поинтересовался хозяйственный Громов, проходя в квартиру вслед за участковым.

— Почитай, всё побил, изверг! — у женщины выступили на глазах слёзы.

— Что опять у вас стряслось, Елена Викторовна? — деловито спросил участковый у растрёпанной женщины, прикрывающей рукой один глаз. Историю их семейной жизни он знал не понаслышке.

— А то и случилось, — из коридора появился муж в спортивных брюках, разорванной майке и с поцарапанной щекой.

— А ты помолчи! Тебя никто не спрашивает! — визгливо закричала супруга.

— Нет, вы видите, какая ведьма?! — давил муж на мужскую солидарность. — И с этой змеёй я прожил десять лет… Вы посмотрите, что она натворила, — сделал он жест рукой, приглашая милиционеров войти в дальнюю комнату. — Она мне всю постель хлорофосом залила. Как я теперь буду спать?

— Глядите, люди добрые! — подбоченилась жена, готовая в любую минуту опять пуститься в бой. — Строит из себя невинную жертву! Я тебя просила не курить в квартире, а ты, со своими дружками, засмолил её всю. Травишь меня и ребёнка!

— Та-ак, — протянул Селезин. — Зачем ты посуду побил и поставил жене фофан?

— А зачем она на меня кинулась и всю щеку расцарапала, пантера! Да ещё милицию вызвала… Выходит, я во всём виноватый? Сажайте меня!

За стеной слышался рёв ребёнка, но родителям в пылу баталий было не до него.

— Я пришла с Игорьком домой, а здесь дым коромыслом. Понавёл дружков-приятелей… Сидят. Пьют. Весь обед сожрали!

— Мне с друзьями бутылку в подворотне распивать? Могу я культурно дома отдохнуть?

— Ну, граждане, вы отдохнули на славу. На кого будем составлять протокол? На вас? Или на вас? — спросил Селезин у супругов. Они опять загомонили, обвиняя друг друга во всех смертных грехах.

— А чё долго рядить? Давай посадим обоих в обезьянник до утра, — пробасил Громов.

— Как… до утра? — уставились на него присмиревшие супруги. — А Игорёк?

— О, наконец-то вспомнили о сыне, — прогудел Громов. — Слышите? Он уже от рёва заикаться стал.

Супругов из прихожей, будто ветром сдуло.

Посмеиваясь, милиционеры пошли к выходу, но участкового на лестничной площадке задержала Иванова с двухлетним сынишкой на руках, который успокоился, лишь родители обратили на него внимание.

— Вы б его припугнули, как следует, — попросила она.

— Я привидение? Карабас-Барабас, чтобы его пугать? Заявление писать не хотите? Не хотите! Ни чем не могу помочь.

— Ага! Напишу я заявление, а его на пятнадцать суток заберут. Кто нас кормить с Игорьком будет? Вы?! — с вызовом ответила гражданка Иванова, выставив вперёд сынишку как щит.

— Я свою семью не могу нормально содержать, а вы говорите, — усмехнулся Селезин и стал спускаться вниз.

В этот момент Соловья нагнал огромный пёс, тянущий за поводок свою хозяйку, которая перепрыгивала через две ступеньки и чудом держала равновесие. Не успел замешкавшийся участковый уступить дорогу, как псина, весьма недовольная возникшим препятствием, сердито рявкнула басом.

И тут Соловей оторвал меня от «фантазийного кинопросмотра», дотронувшись до руки. Может, у меня был пустой взгляд, и он решил привлечь внимание, или слишком долго пялилась в его глаза. Как бы то ни было, но он, пожав мне руку, признался, что с детства боится собак. Вроде бы дважды они его кусали.

— Я испугался, понимаешь?

Я сообразила, что мужчина мне доверил тайну, ту слабость, которую не хотел другим открывать, и ответила:

— Конечно, понимаю. Огромная собака — мало ли что?

Хотя сама не понимала, как можно бояться собак. Они никогда меня не кусали. Не слышала, чтобы когда-то рычали или смотрели злобно. Вероятно потому, что животные не чувствовали ответной агрессии.

Он вилкой подцепил ещё одну рыбку, прожевал и взъерошил волосы пятернёй. Глядя на его жесты, поняла: воспоминания не из приятных, откровения даются трудно даже под действием алкоголя. Вздохнув, он продолжал:

— Поднимается Громов с ухмылочкой: «Ты испугался, что ли?»

Ну, я и психанул:

«Мы их охраняем, а они нас собаками травить?!» — и кидаюсь вниз, на ходу расстёгивая кобуру. Пёс с хозяйкой стоят в углу двора.

«Отойди от него!» — ору, наводя на собаку табельное оружие.

«Вы с ума сошли!» — пугается хозяйка. Кричу:

«Он бешеный! Дай пристрелю!»

«Вы с какого дурдома сбежали?! — орёт та в ответ, закрывая собой пса. —

Что же это делается?! — призывает она соседей и прохожих зевак в свидетели. — Бедная собачка никого не трогает, а он её — пристрелить?! В поганую ментуру уже нормальные люди не идут, так туда стали брать душевнобольных! Выдают им оружие. Куда смотрит правительство?! Милицию сейчас нужно опасаться больше бандитов. Я жаловаться буду!!»

— Понимаешь, Лёха, как они о нас, а? — вопрошал не только голос, но и взгляд обиженного экс-милиционера.

Лёха — это я, если кто-то не понял или забыл. Производное от Лёли, как меня называют телепузики, мама, да и я сама мысленно. В знак лояльности и понимания я качнула головой. Мужчина в минуты откровенности должен чувствовать поддержку — это моё убеждение. А Соловей, вдохновлённый моим сочувствием, продолжил описание сцены дворового стихийного митинга, вновь погружая меня в «кинопросмотр».

Толпа любопытных окружила место действия. Бабки качали головами, а бухой мужичонка со скамейки крикнул:

— Точно! Менты хуже братков, понимаешь.

— Распоясались совсем, — поддержал его один из мужиков, стоящих поодаль. — Вчера еду… — и он стал, размахивая руками, описывать в картинках собравшимся зевакам свою встречу с хапугой-гаишником.

— При коммунистах всем им давно бы дали укорот, — петушился старый пенсионер, указывая суковатой палкой на вышедших из подъехавшего джипа мужиков.

— Что ты в меня бадиком тычешь, старый сучок? — ответил пенсионеру водитель джипа. — Вы, коммуняки, моего деда в лагере сгноили только за то, что он был справным крестьянином. Теперь свободу дали деловым людям, поэтому вы и злобствуете. У самих руки из задницы растут, вот и открываете рот на чужое добро. Опять хотите всё отнять и поделить? Накося-выкуси! — он сунул кукиш под нос пенсионеру.

Я, машинально скатывая очередной хлебный шарик, уже готова была представить, как бывший участковый, словно герой из боевиков, выстрелит вверх, разгоняя наметившуюся потасовку, но он опередил моих скакунов неуёмной фантазии, закончив рассказ довольно прозаическими сценками:

— Народ разделился на два лагеря. Я понял, затевается стычка… политическая. А Громов тянет меня за угол.

«Брось, Серёга!» — говорит. — «Пойдём — нам нужно ещё на один вызов».

Я упираюсь, ведь если что — спросят именно с меня, а он:

«Ну их! Погорланят и разойдутся, а нет — вызовем ОМОН».

Понимаешь, Лёха, так пакостно стало на душе и в горле пересохло. Предлагаю Громову:

«Слушай, Борила! Пойдём лучше выпьем пивка — нервишки что-то совсем расшатались».

В палатке выпили по бокалу пива, но разрядка не наступала. Сбросились на троих, пригласив для компании продавщицу. Покупателей не то, чтобы не было, иногда заглядывали: кто за сигаретами, кто за жвачками или чипсами. Шокировать их не хотелось. Бутылку засунули в бумажный пакет с Дедом Морозом на боку, закусывали сникерсами. И только через полчаса меня отпустило. Какие у нас несознательные граждане, Лёха! Я должен был рисковать жизнью и здоровьем, разыскивая их презервативы, колечки да сумочки разные, ловить бандитов, усмирять хулиганов… а они, в благодарность, травили меня собаками, строчили жалобы, обзывали, — с вселенской обидой в голосе закончил Соловей..

А что ему ответить? Народ, как крот в нору, ушёл с головой в свои проблемы. Ближнего не видит, не понимает — это в лучшем случае, а чаще считает того виновником собственных бед. Никому бы не пожелала жить в эпоху перемен, да ещё столь крутых как в России.

— Да, собачья у тебя была работа, — сказала я, не найдя лучшего ответа на его риторический вопрос.

— Тогда и решил — идёт всё лесом! — махнул рукой Соловей и налил себе ещё горькой. — Ну, будь здорова! Ты хорошая женщина, Лёха.

Выпив, предложил мне:

— А давай споём?

— Серёжа, ты пой, у тебя голос, красивый и сильный. А я лучше послушаю и в конце подпою. Я слабая певунья, ты знаешь.

И он запел:

— Где-то на сопках багульник цветёт,

Кедры вонзаются в небо,

Кажется, будто давно меня ждёт

Край, где ни разу я не был…

Соловей пел сочным, поставленным голосом, а я слушала и думала:

«Когда грустно, русский человек поёт и поёт, когда весело. А уж как выпьет, так душа его требует широты и полёта. И они присутствуют в наших песнях, тягучих, выворачивающих душу наизнанку, или лихих, заставляющих ноги пускаться в пляс».

Соловёй грустил о БАМе, о молодости, о своей концертной карьере, загубленной на корню. Его судьба чем-то походила на мою — сплошные извилины, подъёмы и спуски. Может, мы ошиблись, занялись не своим делом — вот и расплата. Я в молодости мечтала о море, хотела изучать подводный мир. А о чём мечтал он? Хотела спросить, но тут вернулись Шарик и Шурик, стали подпевать Соловью. Пели вдохновенно, хоть и не совсем дружно. Люблю слушать, как мужчины поют, смотреть, как одухотворяются их лица в этот момент, и на душе становится так тепло и спокойно.