Вторая часть "Сын за отца"

Его бушующая ярость,

Как ослеплённый властелин,

Кострами мести разгоралась,

Творя безумства без причин.

1.

Апрельский день хмурился то ли от воспоминаний, что когда-то дал жизнь вождю пролетариата, то ли от недовольства, что является днём рождения Станислава Юрьевича Королькова — левого защитника и костолома футбольного клуба «Амурские тигры», студента университета, которому роднёй поручено сменить направление с юриспруденции на банковское дело (прикупить акции и протолкнуть своего человека в совет директоров «Амуравтолесбанка» в своё время посоветовал дядя Станислава, поэтому лелеялась надежда подмять банк под себя, что требовало знаний и хорошей доли авантюризма), тусовщика, ловеласа и, конечно же, любимого сыночка Елены Васильевны Мироновой, актрисы местного театра драмы.

Стэн (так его называли приятели и сокурсники, и Славе нравилось, что его зовут, как генерал-губернатора Канады, учредившего приз для лучшей хоккейной команды, ведь в детстве Слава играл в хоккей, но два выбитых зуба для матери оказались чрезмерной потерей; она вдруг осознала, что футбольные мяч безопаснее шайбы) открыл один глаз — за окном ленивый рассвет, и, кажется, скоро пойдёт дождь, но нужно вставать на утреннюю пробежку. Небольшая разминка, полстакана минералки — и именинник, включив секундомер, уже бежал по растрескавшемуся асфальту набережной, изредка поглядывая на виднеющиеся леса высотки чужого берега. Настроение было отличным, прохладный ветерок бодрил, а предвкушение веселья на вечеринке в честь круглой даты, двадцатилетия, тёплой волной разливалось в крови, но и интриговало. Интриговали подарки, о которых родственники ему вскользь намекали. Интриговало заявление матери, когда она, уставшая, но счастливая от оваций, цветов и криков «Браво!», вернулась домой после спектакля и, придержав его в прихожей, собравшегося на заключительное рандеву с очередной цыпочкой, которая плакала и угрожала «кинуться с балкона» (ему так осточертели её капризы, стенания и слёзы, что готов был поспособствовать предполагаемому полёту со второго этажа), намекнула на предстоящий серьёзный разговор; да и как можно оставаться равнодушным после слов:

«Ты уже достаточно взрослый. Пора нам поговорить начистоту».

Румяный и бодрый после пробежки и душа, парень сидел в столовой, пил кофе с тостами и чайными яйцами (рецепт этого ароматного китайского блюда Елена Васильевна узнала на гастролях в дни культуры сопредельного государства), поглядывая через барную стойку на мать, хлопочущую возле плиты. Позавтракав, и видя, что она, будто забыв о вчерашнем обещании, помалкивает, напомнил:

— Мам, ты вчера упомянула о каком-то разговоре.

— Ах, да! — резко повернувшись, Елена Николаевна пристально посмотрела сыну в глаза, нервно поправила ворот длинного атласного зелёного халата. — Разговор конфиденциальный, Слава. Не знаю… стоит ли сейчас. Может, рано… — пробормотала она последние фразы, раздумывая над чем-то.

— Мам, ну, чего ты? — сын, обойдя стойку, подошёл и обнял женщину за плечи. Она, полноватая, но старающаяся блюсти фигуру, на мгновение прижалась к его сильному плечу.

— Ты у меня такой сильный, взрослый. Даже не верится, что прошло двадцать лет, — она вздохнула. — А он отказался… глупец… какой глупец… Та бы никогда не смогла такого умного и красивого… Ох, боже, боже! — Елена Николаевна прикрыла ладонью глаза, вновь тяжело вздохнув, а потом убрала руку и, будто смахнув маску печали, улыбнулась и бодрым, хорошо поставленным голосом сказала:

— А, не обращай, сынок, внимания! Это возраст, понимаешь? Женщине не хочется стареть. Она хочет быть молодой, красивой и желанной… и только дети напоминают нам о возрасте, ошибках молодости… долгах.

— В чём дело, мама? — тревожно спросил Стэн. Теперь уже он сверлил мать напряжённым взглядом. — Что-то произошло между тобой и отцом?

— Нет-нет, дорогой, это не то! — отмахнулась она от его подозрений и перевела тему разговора. — Ты сегодня отдыхаешь, не идёшь на занятия?

— Нет, — ответил он и, скосив глаза, увидел, что в столовую входит отец.

— Завтракать не буду, не колготись, — сказал жене Юрий Дмитриевич, налил в стакан соку, сделал несколько глотков и отставил недопив. — Нужно ещё к Игорю заскочить… там и позавтракаю.

Он промокнул губы салфеткой и вышел, а из прихожей уже слышался его пружинящий, начальственный голос, интересующийся, на месте ли джип с шофёром и телохранителем. Прозвенел звонок — это пришёл охранник, вскоре хлопнула входная дверь, и всё стихло.

Елена Николаевна, опустив голову и не глядя на сына, обронила:

— В гостиную?

Стэн кивнул. Когда они уже стояли на пороге обширной залы, Елена Николаевна неуверенно предложила:

— Ты подожди… я сейчас… только возьму, — и торопливо стала подниматься по лестнице на второй этаж. Он видел, что мать напряжена, нервничает, и, видимо, жалеет, что решилась на разговор. Тревога наполнила его душу, ему даже стало казаться, что многое изменится после разговора. Он думал о бизнесе, об отношении между родителями, но даже не представлял, что откроется через несколько минут.

Вскоре мать, застучав каблучками домашних туфель, показалась на лестнице. В её руках сын увидел пакет из плотной бумаги, перевязанный бечёвкой. Она села на диван, напротив Станислава, отдышалась и протянула пакет сыну со словами:

— Это тебе.

— Что это? — принимая пакет, удивился он.

— Это записи и рисунки твоего отца.

Стэн покрутил пакет, тот был из серой почтовой бумаги: углы замяты, остатки сломанной сургучной печати растресканы, надписи и марки затёрты. Стэн, подумав, что это юношеское творчество Юрия Дмитриевича, спросил улыбаясь:

— Отец в молодости рисовал?

Мать нервно потёрла ладонь об ладонь, покрутила обручальное кольцо на безымянном пальце и, одарив сына усталым и каким-то растерянным взглядом, начала говорить:

— Славик… ты уже большой мальчик… мужчина. Я бы могла ничего не говорить… но дала слово… да и он заслуживает, чтобы ты знал. Этот блокнот и рисунки я выпросила на коленях у матери твоего отца… биологического отца, чтобы ты знал, мог гордиться… Дарья Яковлевна согласилась, но с условием, что их отдам тебе, когда вырастешь. В двадцать лет, сказала она. И дала ещё фотографии… там найдёшь. Он был известным художником. Погиб, когда ты ещё не родился.

Она говорила тихо, прерываясь и задумываясь, словно забывая слова; на ресницах дрожали крохотные капельки непролитых слёз. А сын слушал — и ничего не чувствовал, будто мать рассказывает не об его отце. Он и сам удивлялся своему спокойствию, и мать тревожно спросила после затянувшейся паузы:

— Славик! Что ты молчишь? Осуждаешь меня?

— С чего бы мне осуждать? — ответил он неожиданно хриплым, осевшим голосом. — Ты его любила?

— Очень. Его нельзя было не любить… очень умный, талантливый, красивый. Ты похож на него.

Она говорила о неизвестном ему мужчине, и глаза её сияли, на губах появилась задумчивая улыбка. И тогда Стэн почувствовал боль и обиду за того, кого считал своим отцом, кто воспитывал, учил играть в футбол, катался с ним на коньках, удил рыбу, лепил снеговиков. Он нахмурился, и мать увидела, как потемнело лицо сына. Чутким, материнским сердцем она поняла, что он инстинктивно старается защитить свою любовь и привязанность к Юрию, поэтому быстро подошла к креслу сына, встала на колени, погладила его руку и сказала:

— Ты не думай, дорогой, нашего папу я тоже люблю. Ты же знаешь. Но всякое бывает… Мало ли как повернётся жизнь, вдруг кто-то скажет, или его родня захочет с тобой связаться. Ты обидишься, будешь винить меня, что не сказала.

— Значит, отец тоже знает?

— Да, Славик, знает. Любит тебя как родного сына. Он лишь не знает про этот пакет… и не нужно ему говорить, очень расстроится. Понимаешь?

— Хорошо, мам! Это останется нашим секретом, — сжав её ладонь, лежащую на его предплечье, успокоил он Елену Николаевну. — Как звали моего отца?

— Илья Сергеевич Резанцев, — поднимаясь, ответила она. — Мне хотелось приобрести хоть одну его картину на память… их у него было немного, всего четыре полотна. Умер в двадцать семь… совсем молодой, полный сил и планов… Несколько лет назад, когда ездила в Москву, случайно узнала про одну. «Здравствуй, солнце» называется. И деньги были, и узнала адрес продавца, но… подумала и отказалась. Напоминать себе и отцу о прошлом, не лучшая идея. Зачем? Отец и так из-за поклонников часто встаёт на дыбы.

Она прошлась по комнате, потёрла виски.

— Что-то у меня голова разболелась. Пожалуй пойду… прилягу, чтобы вечером не испортить твой праздник.

— Да-да, мам, приляг, — согласился сын. Ему хотелось в тишине, без лишних глаз просмотреть содержимое пакета. Неожиданно вспомнился Булгаков и его «Собачье сердце»:

«… возможно, бабушка моя согрешила с водолазом. То-то я смотрю — у меня на морде — белое пятно», и Стэн горько усмехнулся. Он помнил, как в детстве, когда приходили в гости малознакомые тетки и дядьки и интересовались, «в кого сынок кудрявенький», — мать отвечала: «В прадеда». Те согласно качали головами, но хитро и загадочно поглядывали на маленького Славика, и это ему не нравилось. Он хотел быть похожим на отца, хотел быть таким же сильным, властным, с упрямым подбородком и прямыми жёсткими тёмными волосами. «Настоящим мужиком» — как говорил дядя Дима.

— Ну, повтори! — посадив его на колени, приказывал дядя Дима. — Скажи: мужик.

— Музык, — повторял Славик. А дядя улыбался, качал головой и говорил:

— Когда скажешь правильно «мужик», тогда и станешь мужиком, а пока ты — сопливый пацан.

И на это — «сопливый пацан» — Слава очень обижался. Он не был сопливым и хотел стать мужиком, как отец и дядя, поэтому охотно ходил с мамой к логопеду и старательно делал упражнения, чтобы вместо «з» и «л» выговаривать «ж» и «р».

В своей комнате он положил пакет на кровать, сел рядом и долго гипнотизировал взглядом серую бумагу. Под ней находилась его тайна, которая может обрушить его жизнь, его планы. Просидев так минут пятнадцать и переломив внутреннее сопротивление, он распутал узел бечёвки, раскрыл пакет и вытряхнул содержимое — на покрывало посыпались чёрно-белые и цветные фотографии, выпал большой, но тощий блокнот, видимо, из него не раз вырывали листы. Рисунков не было. Он заглянул в пакет — к стенке пристали два альбомных листа. На одном он сразу узнал мать. Молодая, задумчивая, с гитарой в руках, в длинном, спадающем складками платье, русые волосы волной перекинуты на одно плечо.

«Какая же она была красивая и хрупкая! — подумал Стэн, разглядывая портрет матери, нарисованный углем. — Она до сих пор держит марку, не удивительно, что отец ревнует. Публика маму любит».

Он взял второй рисунок. На нём тоненькая обнажённая девушка, почти девочка, стоя вполоборота и приставив ладонь козырьком, смотрела на поднимающееся из-за облаков, а может, наоборот, — заходящее солнце. Девушка улыбалась, и на бархатистой коже были видны сверкающие в лучах солнца капельки воды. Стэн машинально перевернул лист, решив положить его и заняться фотографиями, как на обороте увидел надпись размашистым почерком: «Олечка и солнце». Он отложил лист, взяв портрет матери, перевернул — обратная сторона была девственно чиста.

«Кто она, эта Ольга? Солнце… что-то мать говорила про картину… кажется, «Здравствуй, солнце». Интересно».

Он веером разложил пять фотографий, и стал их рассматривать. Четыре снимка были чёрно-белыми, любительскими, а один, большой и цветной — работой профессионального фотографа. На нём отец сидел на круглом, вероятно, вертящемся табурете, с кистью в руке и на фоне…

«О, чёрт возьми! — вгляделся в фото Станислав, узнав девушку с альбомного листа, голова и грудь которой виднелась над шевелюрой отца. — Олечка, Олечка… кто же ты такая? Почему тебя, а не мать, он решил оставить потомкам на память?»

Ему казалось странным, что отец, вместо красавицы-матери, вполне оформившейся и налившейся женственным очарованием, изобразил девушку-подростка, миловидную и непосредственную, но чуточку угловатую.

«Может, она его сестра? — подумал он, и здесь же отверг эту мысль. — Нет, в эпоху строителя коммунизма младших сестёр обнажёнными вряд ли рисовали, родители бы воспротивились и социалистическая нравственность не позволяла. Жену или любовницу — допускалось, а сестру… если только совсем маленькую. Да и не похожа она на отца… Вполне возможно, есть и портрет матери, но почему родственница… хм, бабушка?.. Нда, наверное, она… дала именно это фото? Может, другого просто не было?»

Стэн взял один из чёрно-белых снимков, там отец обнимал за плечи полноватую женщину средних лет, в строгом длинном платье и с уложенными в аккуратную причёску кудрями. Они стояли на улице, а на заднем фоне высился добротный деревянный особняк, украшенный, будто кружевами, резьбой по дереву. На углу дома виднелась небольшая жестяная табличка с названием улицы и номером дома. На обратной стороне снимка аккуратным женским почерком было выведено «Я и Илюша 1980г.»

«А вот и моя бабушка», — вгляделся Стэн в строгие черты дамы за пятьдесят, одетой в однотонное платье, соответствующее той моде и украшенное искусственным цветком, в чёрных лакированных туфельках, с лёгким макияжем на лице. Она была элегантна, но грустна. А сын, как и положено художнику, одет демократично в джинсы и футболку, но явно импортные, на ногах кроссовки, в одной руке соломенная шляпа, похожая на ковбойскую, сам лучится загадочной улыбкой.

Парень покопался в ящике письменного стола и достал лупу. На табличке вокруг цифры сорок семь белела надпись: улица Пушкина.

«Вероятно, это родовое гнездо купцов Резанцевых. А может, кулаков… или был экспроприирован прадедом-революционером. Нда, домик-то немаленький, принаряжен, как теремок», — размышлял Станислав. — Такая улица в нашем городе имеется, и она пока многоквартирными домами не застроена. Ладно… завтра туда наведаюсь».

Он отложил снимок и взял другой. На этом снимке была запечатлена игра в волейбол. Парни и девушки в купальниках, лица смеющиеся. Илью он сразу узнал, напротив руки поднял отец, вернее, теперь уже отчим, а рядом — мама; лицо счастливое, взгляд устремлён не на мяч, а на Илью. Чуть поодаль, рядом с кустарником, сидит в купальнике…

— Ба, вновь Олечка! — пробормотал Стэн, водя лупой по фотографии. — Мама её знает, но ничего о ней не рассказала. Интересно…»

Он задумался, разглядывая старый снимок, — и вдруг вспомнился недавний разговор родителей за ужином. Отец говорил, с саркастической усмешкой поглядывая на мать:

— А я твою соперницу недавно видел. Представь — таксует рядом с Димкиным кафе.

— И что? — Лицо матери было спокойно-безучастным.

— Да вот подумал… судьбой всё правильно было задумано, а мы воспротивились.

— Мы? — на лице у матери заиграла улыбка, но глаза потемнели. Стэн знал, что так всегда бывает, когда она встревожена или рассержена.

— А ты бы добивалась всеми средствами? Унижалась?

Мать хмыкнула, нервно скомкала салфетку, которая лежала рядом с тарелками и спросила:

— Зачем ты начал этот разговор?

— Так… — Отец пожал плечами, встал из-за стола и произнёс:

— Я ни о чём не жалею, а ты?

Мать молча опустила голову, а отец вздохнул и вышел. Стэн тогда не обратил внимания на их разговор, хоть родители и выглядели напряженными, а беседа была явно неприятна обоим. Он подумал, что их обсуждение касается интриг в театре, которые случались часто, но сейчас вся жизнь семьи ему виделась в ином свете, и та странность, на которую раньше не обращал внимания (актриса работает бомбилой) занятый собой и своими интересами, теперь вызывала интерес и требовала анализа.

«Но это потом, — решил он, — когда соберу данные».

На третьем чёрно-белом снимке Илья, в шортах и полосатой майке, стоял у двухэтажного здания, и здание Корольков-младший сразу узнал. Это был главный корпус турбазы «Мухинская».

Последнее фото лейтенанта-артиллериста, на груди которого красовались орден красного знамени и четыре медали, Стэн долго не рассматривал. По идее, для знакомства внука с роднёй, бабушка должна была передать фото всех членов семьи. Поэтому артиллерист, стоящий по стойке смирно, должен был приходиться Станиславу дедом. Других родственников ему для опознания не представили, либо их не было, либо были, но настолько дальние, что бабушка посчитала знакомство внука с ними ненужным.

Отложив снимки, парень принялся листать старый блокнот.

Первые записи были короткими и не особо интересными, они являлись памяткой, что и где купить, кому позвонить, где и во сколько опера, выставка и так далее. Имена, фамилии, даты и номера телефонов. И вдруг:

«Катерина — настоящий космос! Начинаю постигать пластику и голос агонизирующего тела».

На следующей странице какие-то цифры, а ниже запись:

«Интересное сочетание тусклого блеска цепей и бархатистости женской кожи».

Он перевернул несколько листов с короткими непонятными пометками и — новая размашистая запись на всю страницу, подчёркнутая два раза: «Умер отец». Далее шло указание количества водки и мест в кафе, стоимость оркестра, памятника, оградки и фамилия бригадира рабочих кладбища или похоронного бюро, или оркестра — Стэн не знал, кто и каким образом при советском строе участвовал в обряде погребения, впрочем, как и в текущем времени. Не доводилось ему участвовать в похоронах, и знаниями в этой сфере он не спешил себя обогащать. Перевернув ещё листок, он увидел запись на полстраницы. Почерк отца был мелким, но разборчивым.

«Смешная девчонка. Помню её совсем маленькой, сразу и не признал. Хрупкая, но глаза — васильки. Ходит приклеенной, смотрит по-щенячьи наивно и преданно».

Стэн усмехнулся, ему были знакомы такие прилипчивые девчонки, глупые и преданно-восторженные. По молодости лет, неразборчивости и эйфории от поклонения он пытался дать им то, что они от него ждали и этим только крепче привязывал к себе. Они звонили, плакали, подсовывали записочки, перехватывали у дома, в коридорах университета, просили, злились и до зубовного скрежета раздражали. Поэтому вскоре он таких влюблённых дур стал сторониться.

Стэн перевернул страницу. Расписание автобуса №30, а дальше:

«Как солнце заставляет алеть щёчки, так розга до пурпурного жара разогреет нежную попку. Два годика, и тогда стану её ангелом и демоном, миром и богом».

Он прочитал один раз, потом снова перечитал, вдумываясь в смысл.

— Вот это папик! — воскликнул Корольков-младший и покачал головой. Он был удивлён, ведь раньше не задумывался, что в прежние времена у людей были разные сексуальные «изыски». Из газетных статей запомнилась ироничная фраза, что в СССР «секса не было». Однажды, разговаривая в кругу сокурсников на тему любви и комсомола, он даже посмеялся: «Ага, от поцелуя на безалкогольной свадьбе рождались дети согласно разнарядке из райкома комсомола».

Оказывается, его биологический отец — ещё тот шалун. Хорошо, конечно, что он не поддерживал идеи гомосексуализма, а то бы вышло совсем курьёзно. Но и то, что отец исповедовал идеи садо-мазо, парня озадачило. На душе стало как-то омерзительно, что Илья такое предлагал, а возможно, проделывал с его матерью. Елена Николаевна, сколько он помнил, несла и зрителям, и в семью (иногда она путала сцену с домом, и отец с сыном ей это прощали) образ тургеневской женщины — образованной, чувствительной, воспитанной на идеалах. И вдруг — розги, цепи.

Ещё одна страница и пятая запись:

«Хочу триптих: терпение, поклонение и достоинство. Назвал бы — попрание порока. Нужно что-то придумать, с натурой, другая атмосфера».

Следом за ней номера телефонов, даты, фамилии и короткие записи: «позвонить», «купить билет», «договорился о сессии», «вернисаж», «Россия. Встретить Мирозини.», «Арбат. В зелёном плаще Екатерина Васильевна. Любит духи «Быть может», «Петергоф. Бригада реставраторов, Петрович. Отдать эскиз», «Толян идиот. Не забыть о дне рождения» и так далее.

На последних двух страницах короткие записи:

«Закончил. Фото картины вышлю кисоньке, чтобы помнила и ждала» и «Замоскворецкая, 16-30. Леночка как нельзя кстати»

На этом записи в блокноте заканчивались.

Стэн вновь вернулся к фотографии отца. Что «папашка» был ловеласом и шалуном, сын вполне допускал — законы богемы справедливы для любой страны мира. Его интересовала девушка, которую родич именовал «кисонькой».

«Фото какой картины он хотел ей выслать на память? Мать сказала — четыре картины. Если бы одна из них касалась её, именно ту хотела бы купить. А она говорила, вполне возможно, вот про эту, — он взял в руки цветную фотографию. По всему выходило, что Олечка и «кисонька» одно и то же лицо.

«Про солнце и розги тоже интересно, — размышлял Стэн, склоняясь к тому, что высказывание отца относится или к матери, или неизвестной ему Ольге, ведь запись идёт сразу после расписания на автобус до турбазы, по эскизам выходило — запись больше касается именно Ольги. — Хотя… это только логические построения ума, а что богемному садисту в голову торкнит, поди пойми».

Но Стэн не хотел отступать, новый вызов будил интерес. Он решил пока не тревожить мать, а поговорить с дядей. Шанс был мизерным, что тот что-то знает о прошлом родителей, ведь в то время ему было не более четырнадцати лет, однако парень видел крепкую дружбу и взаимопомощь братьев Корольковых и надеялся выудить хотя бы крупицы информации. Он знал, если попросит Лёшика, как называли дядю мать, отец, сам Стэн и некоторые знакомые, правда, только за глаза, то тот ничего не скажет отцу. За то, что дядя — «могила» его секретов и затей, племянник Лёшика уважал, любил и гордился его дружбой.

Ещё одним источником информации могли стать родственники (если дом не продан) и соседи Резанцевых, а так же его приятель Пономарь, играющий с ним в одном клубе и имеющий брата-мента. Тот был в чине майора, служил в областном управлении и мог разузнать всю подноготную о девочке Оленьке, если она до сих пор проживает в области. Зацепила чем-то Стэна эта Оленька, захотелось узнать, кем она была для отца, как сложилась её дальнейшая судьба. Ну, и перво-наперво он собирался посмотреть на «грядку» возле кафе дяди, и сделать это можно было уже сегодня.

Остался один вопрос, который он все-таки хотел задать матери: как погиб отец. С ним он решил подождать до вечера, до того момента, как она выпьет на вечеринке за его здоровье, раскрепостится и успокоится. Тревожить её сейчас, раздражённую, виноватую и немного испуганную, что пришлось выйти из образа добродетельной леди и признаться в грехах молодости, сын не хотел. Он собрал «кусочек жизни» Ильи Резанцева и засунул в пакет из серой бумаги, чтобы окунуться в события двадцатилетней давности на следующий день.