Запись №2

Я думала о сыне, и стали сниться сны, в которых его видела взрослым, высоким парнем, похожим на мужа. Однажды, находясь между сном и явью, услышала голос. Вернее, даже не голос — для упрощения понятия так пишу.

В голове появляется мысль, и когда полностью вникаешь в смысл, её особенности, — понимаешь: мысль не твоя. Я не могу так думать. Такими словами. Причём чужеродность мысли осознаёшь почти мгновенно на подсознательном уровне. Уж не знаю, правильно ли объясняю, такое трудно выразить словами. Тютчев прав: «Мысль изреченная есть ложь».

Голос сказал:

— Исполню. Желание безупречно. Главное, не стань убийцей.

Я тогда подумала:

«О чём это он? Кем-кем, а убийцей точно не стану».

Как же плохо мы знаем себя: какие мы? на что способны? Но не буду забегать вперёд, а то мысли блохами скачут туда-сюда, сбегаются в кучу, давя друг друга, когда же готова ухватить хоть одну — бросаются врассыпную.

Я поверила голосу. Поверила снам. Поверила, не рассуждая и не сомневаясь ни секунды, что родится сын. Хотя все остальные — врачи, родственники и знакомые — говорили мне: «Родится девочка».

В то время ещё не применялись аппараты УЗИ. Сердечко плода прослушивали, узнавая, не замерла ли беременность. По сердцебиению врачи определяли пол ребёнка. А родные и знакомые строили предположения по форме живота.

Одни глубокомысленно изрекали «народные» приметы:

— Если живот клином — там мальчик, а если круглый и растекается по всей талии — девочка.

Другие спорили:

— Нет. Всё как раз — наоборот. Вот у моей племянницы, дочери, подруги… — и начинался рассказ о том, как ходила, что ела, какой формы живот имела и кого родила неизвестная мне женщина-эталон.

Подруги мне ничего не говорили. Их у меня не было. Вернее, они существовали, но номинально и в прошлом. Я не смогла одной простить предательства, а остальным спокойного к этому факту отношения.

В пятом классе классный руководитель попросила четырёх девочек выпустить стенгазету. В их число входила и я, сносно пишущая шрифтами. Это общественное поручение нас сдружило. Девочки друг друга знали, лишь я была новенькой. Меня определили в их класс при переходе из другой школы. Старая школа мне нравилась и находилась недалеко от дома. Но там случилось очень страшное событие: восьмиклассник с двоюродным братом убил своего одноклассника. Убил из-за импортного магнитофона. Жуткие описания дикости поступка быстро облетели наш городок. Эта страшная история коснулась и меня. Я хорошо знала парня-убийцу и его жертву. Втроём ходили в кино. Они меня катали на мопедах. Болела за них, когда мальчишки играли в футбол улица на улицу. Короче, это была дружба троих подростков из одного квартала.

В то лето мама меня отправила в пионерский лагерь на две смены. Вдруг стали сниться кошмары. В них мы втроём забирались на высокую башню. Лестница — длиннющая, железная. Ступеньки — узкие, скользкие. Два друга лезли наверх, чтобы спрыгнуть с парашютами, а я — отговорить их в последний момент. Не отговорила. Они прыгнули, но парашюты не раскрылись. Вид их мёртвых тел, лужи крови, кусочков разбрызганного мозга наводил ужас, и я с воплями просыпалась. Этот сон снился несколько раз. Маме позвонила фельдшерица лагеря и посоветовала показать меня специалисту. Тогда-то мама и озаботилась поисками бабки, а меня перевели в другую школу, чтобы расспросы ребят и знакомая обстановка «не бередили и без того чувствительную психику», аргументировала непреклонная мама, пресекая мои протесы, истерики и слабую защиту отца.

Когда вернулась домой, убийцу уже отправили в спецшколу, а его друга похоронили. У меня не укладывалось в голове: почему такое могло произойти? Они дружили с детства. Ходили в один детский сад, потом в один класс. Неужели демон наживы и дьявол, в лице старшего брата, смогли поколебать крепкие узы дружбы? До сих пор не нахожу ответа на этот вопрос. Хорошо бы спросить у самого убийцы, но через год его в спецшколе зарезал другой паренёк.

Так вот… о подругах. После школы мы все поступили в разные учебные заведения, но новые знакомые и новые заботы не ослабили нашей дружбы. Мы часто вместе ходили в клубы на танцы, отмечали праздники, делились сердечными тайнами. Когда я училась на втором курсе «политеха» или политехнического института, то на одной из вечеринок познакомилась с Вадимом — студентом четвёртого курса «сельхоза».

Не знаю, как сейчас, но в наше время медицинский институт все студенты называли — «медом», педагогический — «педулькой», сельскохозяйственный — «сельхозом». Ещё наш город мог похвастаться тремя училищами «только для мальчиков»: двумя военными — общевойсковым и танковым, и одним гражданским — речного транспорта или «ракушкой».

Седьмого ноября, вечером, я с подругами пошла в Дом Советской Армии на танцы. Строгие женщины-контролёры не пускали в «элитный» клуб шебутных и драчливых «ракушников». А драки между ними и «двоковцами» или «танкистами» не редко сотрясали город. Дрались жестоко, стенка на стенку, накрутив на правую руку форменные кожаные пояса и охаживая друг друга тяжёлыми металлическими бляхами. Контролёрши, будто опытные физиономисты или экстрасенсы, в ручейках стекающейся молодёжи определяли будущих речных «волков», хоть они чаще приходили в «гражданке», — и массивной грудью преграждали им дорогу.

В тот вечер мы познакомились с группой студентов из «сельхоза». Вадим среди них выделялся высоким ростом, широкими плечами, внимательным взглядом и бережным, вначале даже казалось, стеснительным отношением к девушкам. Мы немного потанцевали, и парни пригласили на вечеринку в их общежитие. Так начался наш с Вадимом роман, который через десять месяцев должен был закончиться свадьбой, но…

Моя подруга Татьяна училась на первом курсе «сельхоза» (после того, как завалила экзамены в «меде» и была отчислена) и часто встречалась с Вадимом в стенах вуза. Она даже несколько раз, под разными предлогами, приходила к нему домой. Вадима раздражали развлечения втроём, было ли это посещением кинотеатра, клуба или походом на каток. Он всегда сердился, когда брала Татьяну с собой. Выговаривал, дескать, пусть она твоя подруга, для меня же посторонняя, неинтересная девчонка, везде сующая свой нос.

К тому времени Наталья, другая моя подруга, закрутила любовь с сокурсником, а Катерина по уши ушла в археологию. Без пары или любимого занятия оставалась только Татьяна. Я её жалела, и, несмотря на укоры любимого, старалась разнообразить досуг.

Закончилось всё печально. В ту пору не принято было двум молодым людям, достигшим совершеннолетия, жить вместе без оформления брака. Хоть стиляги шестидесятых и хиппи семидесятых годов расшатали пуританскую мораль строителей коммунизма, а свободные отношения между молодыми людьми пробивали себе дорогу, но родители девушек на выданье зорко следили, чтобы потенциальные женихи «не улизнули из-под венца», а дочки «не принесли в подоле». В апреле наши родители стали поговаривать о помолвке и готовиться к свадьбе. В один из вечеров Лариса Витальевна, мать Вадима, выпроводила сына в магазин, а сама, придвинувшись ко мне и обняв за плечи, повела разговор о будущем. Она говорила, что Вадим у неё единственный сын и баловень, а у меня, дескать, больное сердце, поэтому не смогу ухаживать с одинаковой энергией и старательностью за ребёнком и за мужем; что разрешат ли врачи мне родить ребёнка — неизвестно; что буду часто лежать в больнице, а её ненаглядный сынок ходить грязным, голодным, в мятых одеждах; что должна понять её сомнения в благополучии нашей будущей семейной жизни. Боль, сжимающая в тот момент сердце, не передать. Да, у меня были некоторые проблемы с сердцем, но не до такой же степени. И тогда я поняла: сгустить краски и наговорить в три короба разной чуши мог только один человек — Татьяна. Я не стала её допрашивать и скандалить. Зачем? Выслушивать оправдания или ложь? Что это могло изменить?

Вадим меня уговаривал пропускать слова матери мимо ушей, не зацикливаться на обиде, мол, это обычная материнская ревность и непонимание, что сын давно уже не маленький мальчик, а взрослый мужчина, любящий другую женщину, способный позаботься о себе. Но постепенно в наших отношениях стал сквозить холодок, — видимо, Лариса Витальевна убедила его в разумности своих доводов. А в июле он уехал в стройотряд, и от него пришло всего два письма.

В последних числах августа ко мне пришла возбуждённая Татьяна и голосом, в котором явно чувствовались нотки радости, поведала, что видела Вадима с девушкой. Они разговаривали и смеялись, держась за руки, увлечённые друг другом настолько, что не заметили её, разглядывающую их во все глаза. Я искоса наблюдала за румяным лицом подруги, хитринками в шалых глазах, нервными движениями рук и не понимала: отчего так возбуждена? чему радуется? зачем лезла в наши отношения, наговаривала чуши его матери? Она Вадиму не нужна, для себя ничего не добилась. Зависть? В этот раз я не выдержала и сказала:

— Уходи и забудь дорогу к моему дому.

А бывшая подруга невинно улыбалась и хлопала ресницами, не понимая, за что наказана, в чём её вина. Сейчас, с высоты прожитых лет, признаю, что Татьяна исполнила роль ангела хранителя, предостерёгшего от ошибки, но тогда видеть её не хотела. Её образ напоминал о бессонных ночах, слезах, унижении и боли, разрывающей сердце на части. Моя гордость была растоптана, мой первый мужчина меня предал. В молодости все категоричны, для нас существует только белое и чёрное, и любое пренебрежение, особенно теми, кого любим, к кому привязались душой, воспринимаем трагедией вселенского масштаба. Увы, это было не первое предательство, пережитое мной, но самое тяжёлое. Оно окончательно закрепило отношение к окружающим, как к опасной, ненадёжной, почти враждебной среде.

Я Вадиму больше не звонила: не привыкла навязываться и выяснять отношения. Мама однажды сказала:

«Если нужна мужчине по-настоящему — он будет тебя добиваться, несмотря на размолвки и ссоры», и я взяла её слова на вооружение. Я поняла: раз Вадим не звонит и не приходит — значит, не нужна. Говорят: любовь — это борьба без правил. Думаю, кто так говорит, тот перечитал в детстве сказок или невнимательно их слушал, ведь после слов «весёлым пирком да за свадебку» не всегда следует «и жили они долго и счастливо и умерли в один день». Уже тогда, хоть и не очень большим был жизненный опыт, но давал мне понять, что жизнь «кончается не завтра», будет ещё много-много послезавтра, в которых насильно и хитро пойманные птица Счастье и птица Любовь упорхнут из клетки, оставленные без присмотра зазевавшимися сторожами Хочу и Мой навеки.

Так закончилась история моей любви и началась история одиночества, одиночества души, в которую посторонних стараюсь не впускать. Вспоминая первые месяцы одиночества, через несколько лет написала такие строчки:

Новый день, и опять одиночество,

Мой удел, мой оплот и пророчество.

Из него моя сила и власть:

В суете сует не пропасть.

Из него же тоска и печаль

По любви, устремившейся вдаль,

По объятьям и шуткам друзей,

Мало есть чего в жизни важней.

Подруги общались с Татьяной, будто ничего не произошло, а мне было невыносимо ловить их жалостливые взгляды. Я ушла. Решила остаться одна со своими мыслями и печалями для того, чтобы продолжать жить дальше, выстраивать новое направление судьбы.

Та осень стала для меня особенной. Все ассоциации сводились к одному — смерти. Была ли я к ней готова? Такие мыслишки проскакивали — и не раз.

Падающие капли дождя, пронзённые косыми, случайными лучами солнца, походили на прощальные слезинки перед блеснувшим лезвием ножа. Гроздья рябины виделись каплями крови, стекающей по рукам после встречи с острой бритвой. А запах прелых листьев — душистый, сладкий, похожий на запах мёда — напоминал запах тлена. В оголившихся ветвях, сквозь которые проглядывал измятый шёлк неба, я видела поднятые в мольбе руки несчастных, раздетых невольниц, выставленных на позор и поругание. Но депрессия вылилась лишь в опухшее от слёз лицо и надпись на запотевшем окне: «Ты растерзал моё сердце».

Я мечтала стать деревом. Просто заснуть умирающей осенью и проснуться полной жизненной силы весной. Внутри жгла боль — сложно было поверить, что мечты о будущем развеяны в пыль. И очень хотелось увидеть его, посмотреть в глаза, услышать голос. Хорошо, что не опустилась до слежки, подглядываний, выяснения отношений. Не позволила гордость, а мои тараканы нашли другой выход в тот момент, когда блуждала рядом с чертой, за которой был путь в никуда.

Ложась вечером в постель, часто думала о бывшем женихе, звала его к себе. И он приходил во сне. Виновато улыбался, ласкал, целовал на прощание — и уходил. Конечно, прекрасно осознавала: творю насилие над ним, его душой, тонким телом, но отказать себе в запретном желании не могла. Или не хотела. Месть пополам с удовольствием — сейчас такого бы не совершила. А тогда поддалась на уговоры своих тараканов. Глупая девчонка! Я стала царицей снов.

Зачем ему твои слова,

Твоя печальная улыбка?

Есть у забвения права —

Твои не в счёт, но время зыбко…

А память дерзостной слугой

Крадётся тихо в подворотню,

Не принесёт душе покой —

Управы нет на эту сводню.

Сверкают в лужах фонари.

Ты их обходишь осторожно.

Очарование зари

Втоптать в асфальт, увы, несложно…

На брызги небо расплескать,

Пусть высыхает грязью липкой…

Не стоит сердце предавать,

Любовь не может быть ошибкой.

Уносит ветер голоса

И пыль с протоптанных тропинок…

Где пролегает полоса,

Что разделяет без запинок,

Твои глаза от его глаз,

Твои надежды и стремления

От его лжи в который раз

И мимолётности влечения?

Ты по ночам неважно спишь,

А он спокойно засыпает,

Зовёт другую — «мой малыш»,

Но сон коварен, милый знает,

Что ты давно царица снов,

А он — коленопреклоненный,

Ведь ты берёшь его любовь,

Когда захочешь… он — твой пленный.

Так прошло полгода. Иногда я спрашиваю себя:

«Почему не боролась за любовь и не сорвалась, находясь на грани?»

Потому, скорее всего, что Вадим не был для меня Ильёй, моим любимым и единственно дорогим на всю жизнь человеком. За того бы я дралась, плюнув на гордость и приличия. Но Илья слишком рано вошёл в мою жизнь и слишком рано её покинул.

Однажды, в конце зимы, увидела бывшего жениха в фойе нашего института. Он поджидал меня. Мы поздоровались, молча пошли к остановке автобуса. Уже на остановке Вадим сказал:

— Я расстался с Мариной. Часто вижу тебя во сне. Давай начнём всё сначала.

Я смотрела на сдвинутые брови, чуть подрагивающие в робкой улыбке губы, зовущий взгляд серых глаз — странно, но человек, из-за которого страдала и ревела белугой, вдруг показался каким-то жалким, потерянным, или это воображение таким его нарисовало. Вернее, прошла влюблённость, прошла, как проходит ОРЗ или другая болезнь.

— Нет, — покачала головой в ответ. — Извини. Я отпускаю тебя.

Я села в подошедший автобус, а он остался стоять на подтаявшем почерневшем снегу, непонимающе глядя вслед.

Наверное, я жестокая особа. Вот так порой через разные события узнаёшь о себе и своей внутренней сущности много неожиданного.

Что-то поток памяти опять унёс в сторону от описываемых событий. Несмотря на все разговоры окружающих о девочке, я благополучно родила мальчика. Кто-то скажет: просто совпадение, так бывает. Не спешите! Вы забыли о моих тараканах.

В одном оказалась права Лариса Витальевна, я не то чтобы не могла родить, — не могла забеременеть. Об этом несчастье узнала через год после свадьбы с Николаем Зайцевым.

Николая, если признаться, положа руку на сердце, не любила. Это он меня носил на руках, пылинки сдувал, а я позволяла себя любить, решив однажды:

«Пусть лучше любят меня, а я постараюсь стать примерной женой. Не хочу больше разочарований и страданий. Убивать чувства невыносимо больно».

Было и ещё одно обстоятельство, подтолкнувшее к замужеству. Сильно заболел отец — рак поджелудочной железы. Лёжа на диване после инъекции морфина, он иногда сокрушался, что не увидит меня в подвенечном платье, не понянчится с внуками. Папу было жаль до слёз, и, чтобы сделать приятное дорогому человеку, я согласилась выйти за Николая. Свадьбу справили скромную, не многолюдную: не до пышностей и развлечений было, ведь отец еле ходил. Конечно, он не дождался внука, но одно из его желаний успела выполнить — и тем себя успокаиваю.

Когда врачи сказали, что дают всего один-два процента возможности зачать ребёнка, я паниковала ровно десять минут. Потом тараканы убедили свою хозяйку: подобный вердикт — чушь! Такого произойти не может. Ни в этой жизни!

Сказала мужу о заключении врачей. Тот наотрез отказался брать в детском доме чужого ребёнка, сказал:

— Раз дали два процента — на них и будем уповать.

До сих пор благодарна ему за оптимизм и поддержку, чем бы они не были продиктованы тогда — пусть даже эгоизмом: желаю воспитывать собственного наследника, свою кровиночку.

Я согласилась на лечение, хотя уверенности в благополучном результате медики не выказывали. А на третий день пребывания в стационаре случилось видение. Я увидела себя в другом месте. Всё произошедшее казалось очень странным.

Вот так стоишь в больничном коридоре, смотришь на постовую сестру, несколько секунд дурноты, размытости окружающего — и видишь себя сидящей на скамейке парка. К тебе подходит женщина средних лет и даёт в руки металлическую коробочку, называя по имени. Всё тело начинает вибрировать, и внутри просыпается животный страх. Следующий миг — и опять стоишь в коридоре, трясясь всеми конечностями и внутренностями, будто потревоженный студень.

Я пришла в палату, легла на кровать и долго не могла успокоиться. А к вечеру поднялась температура за сорок один градус и держалась пять дней. Возле меня водили хороводы врачи во главе с профессором, брали анализы, просвечивали рентгеном. Они, не понимая, что происходит, разглядывали меня, я, боясь им рассказать правду, смотрела на них. На шестой день температура спала и выяснилась причина — у меня изменился резус крови. Выяснилось неожиданно. Накануне врач назначила переливание крови. При поступлении резус и группу крови определили, так же у меня стоял штамп в паспорте, в котором значилась вторая положительная. Молодая сестричка принесла систему и вогнала иглу в руку, но в вену не попала. Она тыкала несколько раз — и всё мимо. Я скрипела зубами, готовая её растерзать за криворукость, но молчала, ведь девушка хмурилась, кусала губы и сама чуть не плакала. Позвали опытную, пожилую медсестру. А та спросила, проводила ли она тест перед переливанием, дескать, положено по инструкции. Провели тест — у молодой лицо белее снега. Резус-фактор оказался отрицательным. Не поверили, провели ещё — тот же результат. Капельницу унесли. Так занудство пожилой медсестры спасло мою жизнь. Недаром говорят, что многие инструкции пишутся кровью и людскими жизнями. Где-то прочитала, что смена резуса довольно редкое явление, но благодаря такому казусу я смогла ощутить радость материнства, счастье держать на руках родной живой комочек, улыбающийся маленькими розовыми губками и лепечущий с соской во рту:

— Каль, каль, каль… Лай, лай, лай.

Потом ко мне подходила доцент и расспрашивала, что чувствовала перед, во время и после завершения процесса. Все ответы скрупулёзно заносила в тетрадочку. Не могла я медику «плести бредни» про лавочку, женщину с коробкой и своих тараканов. Врала, что приходило в голову, ибо за эти пять дней чувствовала жар во всём теле, сонливость и странный покой в душе. Меня наполняла вера в благополучный исход. А откуда непоколебимая вера? От тараканов — полагаю.