Запись №11

С некоторых пор я стала бояться прихода ночи. Она несёт боль — сумасшедшую, разламывающую тело, сжигающую в пепел позвоночник. Не помогают стенания, слёзы, молитвы и лекарства. Боль прорывается сквозь них, как нож прорывается сквозь плотное сукно — медленно, с треском. Трещит каждый хрящик, соединяющий кости в моём бренном теле. А мышцы и сухожилия не трещат, но несут в себе не менее болезненные ощущения. Они плавятся в жидком огне. Когда сильнейшая боль разрывает тело на кровавые куски, хочется умереть — да, да! — кричать и умолять неизвестно кого, пустоту; вдруг кто-то или что-то сжалится, придёт и исполнит просьбу тела, его молитвенный немой крик:

«Ну, пристрелите меня! Пожа-алуйста, кто-нибу-удь!»

И все мысли в такие минуты только об одном: скрыться, уйти, освободиться, перевести дух, обрести покой хоть на несколько минут, секунд, а лучше — навсегда. Так мыслишь и чувствуешь, когда боль изматывает душу и тело единожды; когда она убивает в тебе всё, заполняя своим ядом до предела, до краёв. А когда подобное истязание повторяется часто? Что тогда? Человек такая скотинка, которая, скажу я вам, привыкает ко всему. Даже к боли, сильнейшей боли.

Я могу петь ей оду, различая и систематизируя все нюансы, приливы и отливы, высокие и низкие ноты. Я полюбила боль, как любят неугомонного, капризного ребёнка, а иначе бы сошла с ума. Она приходит глубокой ночью и уходит под утро. Она неумолима и педантична. Боль как символ жизни, как её соль, её страсть. Вернее, не её, а… его. Молоденького паренька, умершего у меня на руках.

Для чего в ту ночь согласилась везти двух симпатичных девчонок в Ивановку — сама не знаю. Рок, судьба? Как хотите, так и называйте. Было около десяти часов вечера, когда они подошли к моему «Марку» и попросили отвезти в деревню, расположенную за шестьдесят километров от города.

Обычно я «бомбила» до закрытия кафе «Парадиз» по пятницам, субботам и воскресеньям, то есть развозила пьяненьких пассажиров по домам после дружеских возлияний, свадеб, корпоративов, застолий по случаю встречи выпускников, дней рождения и просто пары рюмочек с устатку. Поначалу клиенты, узнавая, что водитель — женщина, относились ко мне очень настороженно, а некоторые представители сильного пола просто разворачивались и уходили, предпочитая доверять свою жизнь и благополучие тела шоферам-мужчинам. Пущенная кем-то из обиженных мужчин фраза: «Женщина за рулём, что обезьяна с гранатой…» — стала крылатой и прочно поселилась в сознании у многих. Но через пару месяцев ко мне привыкли. Таксовала я в пределах города: хорошо знаю все улицы, переулки и тупички, ведь живу здесь с рождения.

Но с матерью одной девчонки произошло, по словам дочери, несчастье, и они меня очень просили, мотивируя тем, что с шофёром-мужчиной ехать по пустынной ночной дороге опасно. Доброта мне часто выходит боком. Мои тараканы подсказывали, что не следует соглашаться. Однако жалостливое женское сердце часто не слушает не только доводов разума, но и намёков подсознания. Я согласилась.

Дорога на Ивановку частично проходит по федеральной трассе, частично — по трассе областного подчинения, которая ремонтируется ежегодно, и хоть кое-где похожа на шахматную доску от заплат на асфальте, но рытвин и колдобин почти не имеет. Я намеревалась к двенадцати часам вернуться назад, и вначале казалось, что мой план осуществим: мы без приключений преодолели мост, стационарный пункт ГАИ на нём, а также весь путь до Ивановки. Но на неосвещенной улице этого посёлка городского типа, больше похожего на большую деревню, произошло то, что изменило мою жизнь, повенчав с болью.

Из проулка прямо под колёса автомобилю вылетел мотоцикл.

На улице середина марта; снег пока не тает, окна в машине закрыты, надрывается магнитола, которую девушки попросили включить громче, слушая речитатив любимого ими Тимати. Я еду по главной улице посёлка на разрешённой скорости в шестьдесят километров в час — вдруг перед бампером, как чёрт из табакерки, выскакивает мотоциклист, даже не озаботившийся включить фару. Я только успеваю крутануть руль влево и — звон разбиваемого стекла, разлетающиеся осколки решётки радиатора, стук от пролетевшего через кузов тела, скрежет металла о металл, машина в кювете. Выскакиваю на дорогу — о, ужас! На белом насте в одной стороне темнеет силуэт сбитого мотоцикла, а в другой — распластавшееся тело. Парень, совсем ещё мальчик, в тёмно-синей куртке, без шапки или шлема, с неестественно вывернутой правой ногой хрипит и стонет, а я не знаю, что делать: пейджера нет (Соловей уговаривал купить, а я, недалёкая дура, денег пожалела), уезжать с места ДТП нельзя, где больница в посёлке — не знаю. Хорошо, что пассажирок пейджер был. Оставили сообщение об аварии и пострадавшем. Мальчик без сознания, я перед ним на коленях и плачу, рядом топчутся и ревут пассажирки, а над нами безразличный холод звёзд, вокруг темнота заснувших окон, улиц, проулков — и тишина. Даже собаки молчат, будто чего-то ожидая. Такое отчаяние и безысходность, спокойно встреченное окружающим миром, испытывала, увы, не впервые, но тогда сама была готова умереть, а сейчас…

У парня изо рта пошла кровавая пена. Я подложила под его голову руки, чтобы она, разметав соломенные вихры, не лежала на холодном снегу. Кричу пассажиркам:

— Аптечку несите!

Осторожно ощупала ноги, руки паренька — вывернутая нога сломана, и кровь течёт. Стала ощупывать голову, а там вмятина, волосы в крови. На несколько мгновений он пришёл в себя и прошептал:

— Больно.

Задрала штанину и, как могла, затянула жгут, потом заклеила рану на голове. Девчонки помогают, всхлипывают — парнишка их знакомый. Спрашиваю:

— У вас телефон дома есть?

— Да, есть, — отвечает та, у которой мать больная.

— Беги, — говорю, — домой и звони в местную «Скорую помощь» и областное ГАИ. Из города вряд ли приедут.

Когда приехала «Скорая», а за ней милиция — парень уже не дышал. Конечно, следовало поделать ему искусственное дыхание, но при каждом выдохе у него шла изо рта кровавая пена, значит, было пробито лёгкое — и я побоялась нанести ещё больший вред; да и паника с растерянностью сказались.

Не стану описывать все разбирательства в милиции, а затем в суде — меня оправдали. У парня в крови обнаружили алкоголь, а пассажирки подробно рассказали о происшествии. После этого садиться за руль долго не могла, но это не главное. Главное произошло на сороковой день после трагедии.

Первые дни после аварии подолгу не могла заснуть — в голове постоянно крутились воспоминания подобно нескончаемо повторяющимся кадрам киноплёнки. Я мысленно прокручивала последние минуты до столкновения, пытаясь понять, что сделала не так, как могла предотвратить аварию или смягчить удар. И где-то на третью ночь услышала тихие всхлипы и стоны. Вначале не обратила на них внимания, думала, это у соседей что-то произошло. Но когда к ним присоединились медленные шаги по комнате — мне стало жутко. Душевные страдания и вина отступили на задний план — я проводила бессонные ночи, прислушиваясь к непонятным звукам. Паника, что Ямус вновь вернулся, наполняла душу ледяным холодом, разрывала сердце болями. Вскоре поняла: не Ихтие Мундус меня беспокоит, а метущаяся душа погибшего мальчика. С ним вновь стала встречаться во сне, но уже в более страшной ситуации.

Иногда он мне снился беспомощным, истекающим кровью. Над его телом кружили огромные чёрные птицы с медными клювами и когтями на крыльях. Стервятники кричали скрипучими, противными голосами, и протяжные пронзительные крики, будто острым ножом, резали слух, напоминая ужасные минуты, проведённые мной в царстве мёртвых. То одна, то другая птица из стаи камнем пикировала на тело мальчика и большим загнутым клювом отрывала кусок его плоти. Из раны вытекала красная, исходящая паром кровь. Тогда парень дёргался всем телом, кричал, и его крик вместе с паром от дыхания улетал в морозную высь. А птицы, насмехаясь над болью терзаемого человека, тоже кричали, подражая его стонам и стенаниям. Я, зажимая уши, кричала вместе с ним, а сердце раздирало болью и ужасом.

В другой раз мне снилась площадь, запруженная народом. Люди-карлики свистели и улюлюкали. А в середине площади, на помосте, огромный палач в чёрной кожаной безрукавке и таких же штанах длинным хлыстом полосовал худенькое тело, привязанное к столбу. Юноша был по пояс обнажён. Когда хлыст со свистом опоясывал тело, он выгибался назад, дёргал взлохмаченной головой и стонал. Кожа на спине истязаемого в некоторых местах свисала тонкими полосками, окрашенными кровью. Я не видела лицо юноши, но знала, что это Алёша — моя жертва и моя боль.

А на сороковую ночь после трагедии я его увидела четвертованным на огромном колесе. Отрубленные руки со скрюченными пальцами и босые ступни лежали тут же, под колесом. Его голова с распахнутыми в небо голубыми глазами покоилась на ободе. В его светлых волосах кое-где алели капли крови, будто спелые ягоды, упавшие в золотистую солому. Я подошла к месту казни, думая, что он уже мёртв. Вокруг ни души. И вроде бы не было желания смотреть на леденящий кровь ужас, но ноги, живя собственной жизнью, несли меня к истерзанному телу. Вдруг он открыл глаза, перевёл взгляд на меня. От муки, исказившей молодое лицо, я содрогнулась. Он разлепил потрескавшиеся губы и, застонав, попросил:

— Помоги мне… раздели эту боль.

Я не знала, как помочь, но согласилась:

— Хорошо, как смогу.

Его лицо из маски боли и обречённости преобразилось в благодарную улыбку. В этот момент подул сильный ветер, и мне песком запорошило глаза. Из глаз потекли слёзы, и я проснулась вся в слезах. На следующую ночь узнала, что значит разделить боль. Нет, осознание, что наказание за убийство наконец-то свершилось, пришло позже, а первое время думала, что застудила мышцы спины. Когда физиолечение и уколы принесли лишь небольшое временное облегчение, невропатолог нашла у меня остеохондроз. Лечение новой болячки прошло с тем же успехом, что и предыдущей. Потом я себе поставила диагноз — рак чего-то там. Обследование в онкологии немного успокоило мой разум, но не боль.

После онкологии был психодиспансер, где врач задавал мне такие вопросы, что казалось — это он сошёл с ума, а не я. Он спрашивал:

«А вам не кажется, что по телевизору диктор разговаривает с вами?» — «А с вам?» — вопросом на вопрос отвечала я. А он мне новые вопросики подкидывал:

«А что-то дурное хотелось совершить? Например, ударить кого-то противного», — «Очень хотелось, и сейчас хочется… Особенно, кто подобные вопросы задаёт», — согласно кивала я. И так в течение получаса. После парочки таких бесед я глотала успокоительное, чтобы кого-то точно не прибить со злости. Назначенный этим садистом людских душ гипноз на меня не подействовал. Да и как было спокойно входить в транс, когда рядом плакали, махали руками, икали и хохотали ещё пять человек из группы.

Последней в моём списке диагностов была экстрасенс. Она обнаружила у меня лярву, которая, по её словам, тянула из меня энергию. То ли лярва была очень сильной, то ли экстрасенс оказалась не столь успешным специалистом, каким себя позиционировала и рекламировала через местную газету, но приступы боли не прошли.

В принципе я с ней согласна, только думаю, лярвой наградил меня Ихие Мундус, решивший наказать и за гибель Алёши, и за попытку суицида. А я-то думала, что победила. Увы, я остаюсь подопытной зверушкой, которой решили указать её место и продолжить игру. Выдержу ли её? Не сломаюсь ли? Нужно выдержать — я не должна подвести Алёшу.

Теперь он изредка появляется в моих снах — улыбчивый, спокойный. Он берёт за руку, и мы гуляет по прекрасным цветущим садам, или карабкаемся на одну из скал, а, забравшись на вершину, прыгаем вниз, к зеленеющим далеко внизу холмистым просторам, к желтеющей узкой кромке пляжа, к бирюзовым морским волнам, украшенным рюшами белой пены прибоя. Ощущение полёта и свободы — это, знаете ли, незабываемо. Летать как птицы — мечта человечества, по крайней мере, моя заветная, выстраданная мечта. Такие моменты жду с затаённой радостью, терпеливо и обречённо снося боль. Страдания и мысли о смерти, грехе и вине помогла мне по-новому взглянуть на мир, узнать, что значит — жить и радоваться каждому мгновению.

Когда боль переходит предел терпения и хочется выть раненой волчицей, наступает катарсис: тело будто отключает рецепторы и нервные окончания. На несколько мгновения я воспаряю с ликующим облегчением, а потом падаю в глубокую расщелину сна. То, что было иллюзией, перешло грань и стало действительностью повседневной жизни. Парение и падение с высоты — это не метафоры, я так чувствую. Во время парения ощущаю легкое покачивание и выход из тела. Вот я в теле, тихо лежу, расслабившись каждой клеточкой, каждой жилочкой после жуткого болевого шока, и вдруг лёгким пёрышком начинаю подниматься. В этот момент ничего не слышу и не вижу — лишь слабое покачивание и ощущение полёта, а потом срываюсь камнем вниз, и сердце уходит в пятки от страха и ожидания. Сильный толчок… и сознание отключается. Нет, конечно, оно не отключается, а переходит грань между реальностью и сном.

Так почти каждую ночью ко мне приходит господин Смерть и проводит репетицию перед премьерой, ведь не знаю, проснусь ли на следующее утро. Толчок может означать последнее подёргивание тела перед окончательным покоем, или выход астрального тела перед путешествием в тонкие миры, или неадекватную реакцию нервной системы на переход из бодрствования в сон. Да, Ямус изобретательный маг и волшебник. Он нашёл зацепку и вернулся, чтобы постоянно присутствовать в моей жизни. Впрочем, это мания величия меня одолела. Госпожа Жизнь и господин Смерть идут рука об руку по судьбе каждого живого существа. Подумаешь, мне дозволили узнать одно из имён, даже снизошли до личного знакомства. И что? Мир не исчез, Земля не перевернулась, Солнце и Луна — на месте. Просто показали очередную иллюзию для женщины с тараканами в голове, чтобы не зазнавалась, не думала, будто способна вершить свою судьбу. Человеку дано лишь право выбора из предложенных вариантов и — ни-ни больше. Если же выбор не укладывается в предложенный рамочный сценарий — могут и подправить, загоняя хлыстом в нужное русло событий. Божества мира или миров… где вы? что вы? чего от нас хотите? Я уже устала задавать эти вопросы, всё равно получаю каждый раз разные ответы, и все вокруг да около, но нравоучительные до ломоты в зубах.

Вот так и живу: днём — суета, вечером — размышления за рулём, ночью — боль, полёт и три часа сна, их мне хватает, чтобы отдохнуть и зарядиться для нового дня. Дня новых впечатлений, встреч и открытий, дня счастья жить за двоих на Земле.

Видимо, только через боль и страдания человек способен узнать, что такое счастье. Как оно светит, согревая теплом неустанно бьющееся сердце; как будоражит и подгоняет течение крови по сосудам; как пьянит и кружит голову, заставляя совершать необычные поступки, с точки зрения логики и разума — почти сумасшедшие; как оно пахнет и в какие цвета окрашивает мир вокруг, когда поселяется в сердце и в душе.

И я, просыпаясь утром, первым делом подхожу к окну и тихо шепчу:

— Посмотри, Алёша, какой чудесный день настаёт.

Пусть небо серо от туч, льёт холодный нудный дождь; а может, завывает вьюга, от холода дыхание застывает изморозью на ресницах и леденеет лицо, руки, дрожь пробирает тело; пусть от раскалённого воздуха нечем дышать, и пот струйками стекает по телу — но каждая капелька или снежинка, каждый порыв ветра, принёсший запах утомлённой солнцем листвы или цветов, каждый восход, полдень или закат, вобравший в себя аромат скошенного разнотравья, приносит удивление и радость. Удивление необычайно прекрасным, гармоничным миром, в котором я живу. Радость, что мне посчастливилось в нём родиться.

А миллиарды звёзд? Рядом со многими из них есть планеты. А там другие миры, возможно, совершенно отличные от нашего мира. Разве это не удивительно? Или мимолётные улыбки прохожих, их лица, глаза, в которых плещутся эмоции и мысли. Даже обычное слово «здравствуйте». Мы уже давно скороговоркой произносим его, не вдаваясь в смысл пожелания. Мы настолько замотаны повседневной суетой, что забываем о магии слов. Но каждое слово — магическая формула, несущая в себе силу. Разрушающую или созидающую — это решает наше подсознание, а наш разум воспринимает лишь информацию и эмоцию, заключённую в словах.

Через месяц после трагедии я написала стихотворение, посвящённое Алёше. Вот оно:

Я не знаю, где ты есть.

Я лишь помню, как тебя звать.

Но хочу о тебе петь,

На холсте портрет рисовать.

Ты приходишь в мои сны,

Очень грустный и молодой,

«Я прошу, — говоришь ты, —

Опиши этот мир собой».

Расскажу я тебе писк,

Комариный писк у виска,

И девичий смешной визг,

Что услышала с бережка.

Опишу я тебе гром,

Росчерк пламени, как пера,

И уют, и родной дом,

Запах липы в саду вчера.

А потом перелёт стай,

Как дитя под сердцем хранит,

Иль пугает меня сталь,

Что в руке с луной говорит.

Покажу я мечту звёзд,

Дуновение ветерка,

Как поёт по утрам дрозд,

Как ласкают чело уста.

Я возьму от тебя боль,

Понесу на своих плечах,

А слезинок твоих соль

Растворю на своих глазах.

Научу я себя жить,

Удивляясь каждому дню,

Ведь ты очень хотел быть,

Говорить кому-то «люблю».

До трагедии с Алёшей я жила по привычке, редко обращая внимание на окружающий мир, окружающих меня людей. Жила — будто спала, окунувшись в свои заботы. И только его смерть и моя боль заставили проснуться, понять, как прекрасна, хрупка, парадоксальна жизнь, как следует её беречь — и свою, и чужую. Каждое мгновение ощущать и восхищаться, и осознавать, что любой вздох может быть последним.

В моей работе «бомбилы» случалось разное: смешное и не очень. Например, однажды, сама не зная того, возила дельцов от наркотрафика — молодую супружескую пару. Хотя супружеской парой они могли прикинуться.

В ту пятницу я выехала рано, сумерки только начали сгущаться. Хотела вначале заехать на заправку, а потом уж встать на «грядке» возле кафе «Парадиз» — не получилось. На обочине дороги активно махал парень, прижимая девушку к себе. Остановилась, приспустила стекло.

— Здравствуёте! — говорит парень. Глаза смотрят прямо, лицо открытое, располагающая улыбка.

— Здравствуйте! — отвечаю и жду, что скажет дальше.

— Нам нужно к родственникам. У племянницы день рождения. Очень надо, — вступает в разговор девушка и смотрит просительно.

— Куда ехать?

— В Волохово, — сообщает парень и уточняет:

— Тридцать километров от города, совсем рядом.

— Э, нет, молодые люди… в область не езжу. Только по городу.

— Ну, пожа-алуйста! — начала меня упрашивать девушка. — Мы сейчас всё оплатим, и ждать нас долго не придётся. Всего полчаса, не более.

— Дорогие мои, я — женщина, а вас — двое. Наверное, знаете, какие слухи по городу ходят?

— Слышали. Убивают таксистов… но и пассажиров — тоже. Мне одной потом с вами ехать по темноте. С мужчиной бы поостереглась, а с вами не побоюсь. Пойдите нам навстречу, прошу! — продолжает увещевать меня девушка. Я парочку вновь оглядела с ног до головы — подозрения вроде бы не вызывают, да и тараканы мои помалкивают.

— Ладно, — говорю, — садитесь. Только прежде поедем заправимся. Тридцать километров — это от села до моста, а от моста до микрорайона — ещё десять.

— Хорошо-хорошо, — соглашается девчонка и суёт мне деньги. Смотрю — пятьсот рублей. Что-то очень жирно для часа работы. А она продолжает:

— И нам ещё нужно домой за подарком заскочить, а то забыли.

Мне бы сразу догадаться о странности их поведения, но не торкнуло.

Заправились, забрали мягкую игрушку, небольшого коричневого медведя, и без приключений подъёхали к селу. В селе темнота, лишь центральная улица кое-как подсвечена жёлтыми фонарями. Мои пассажиры заспорили: направо свернуть в проулок, либо дальше ехать по центральной улице. А я подумала:

«Странно. Говорят, родственники здесь живут, а дороги не знают».

Свернули в проулок, а навстречу нам из-за кустов вышел парень и поднял вверх скрещенные руки. Поняла, что приехали куда нужно. Мои пассажиры ушли, а я выключила фары, убавила звук магнитолы и опустила спинку кресла — полчаса отдыха мне не помешают. Только расслабилась — глядь, а по проулку бредёт толпа. Молодёжь: девчонки и парни в возрасте от двенадцати до двадцати. Только успела заблокировать дверцы — они уже рядом: машину окружили, в окна заглядывают, а у самих взгляд бессмысленный, пустой. Настоящие зомби! Мне их хорошо видно, так как в машине темно, а из окон дома — дорожки света. Лежу, боюсь — чёрт знает, что им в замутнённые мозги придёт! — ещё начнут по окнам паками колотить. Один, высокий, аккуратно постучал в окно согнутым пальцем. Я приспустила стекло, а он, глядя огромными чёрными зрачками, ухмыльнулся и сказал:

— Не дрёйф! Не тронем. Ты деньги привезла. — И, отойдя от машины, постучал в окно дома. Оттуда выглянул встретивший нас парень. И только тут, сведя всё к единому знаменателю, я поняла, в какую историю влипла.

Вскоре из калитки вышла моя пассажирка с большим чёрным пакетом. Толпа расступилась, пропуская её к машине.

Назад ехали молча; уже подъезжали к мосту, когда девушка меня попросила:

— Если на посту ГАИ будут спрашивать — скажите, пожалуйста, что я ваша племянница, и мы ездили к родственникам.

Усмехнувшись, я ответила:

— Спрашивать не будут. К женщине-водителю доверие не только у пассажиров, но и у милиционеров.

И действительно так и вышло: гаишник остановил машину, посетил фонариком в кабину, а увидев за рулём меня, козырнул и махнул палочкой:

— Проезжайте!

Высадив пассажирку, я заехала домой, попить чаю и успокоиться. Поправляя чехол на заднем сидении, увидела пакет, а в пакете — распотрошенный подарок. Выбросила в контейнер медведя с пакетом, а потом всё рассказала Соловью.

— Правильно сделала, что не стала из себя изображать героиню, не сообщила гаишникам. С наркошами лучше не связываться. Могут прирезать в тёмном уголке. Забудь, будто их и не было. У тебя сын растёт, думай о нём. И не вози никого больше за город, хватит с тебя сбитого пацанёнка.

А через неделю знакомый паренёк сел ко мне в машину у кафе «Парадиз» и спросил:

— Куда вы дели нашего медведя?

Меня как жаром обдало. Остановила машину и гневно произнесла:

— Скажи спасибо, что не в милицию сдала. А теперь пошёл прочь! И попробуй только ещё раз появиться на моём пути!

Он лишь слабо ухмыльнулся и молча вышел.

Кто-то спросит, мол, где она, твоя гражданская совесть? А нет её, вместе с выстрелами в здание Верховного Совета разлетелась. Тогда я каждый раз плакала, слушая по радио песню «Сиреневый туман» и понимая, что распрощались мы с жизнью, к которой привыкли, а впереди сплошной стеной сиреневый туман. Теперь у меня задача: не только накормить и одеть сына, но и не дать, чтобы стал таким же зомби, каких увидела в тёмном безжизненном селе, — и с ней пока справляюсь.

В ночных поездках по городу сталкивалась с разными ситуациями, как и с разными людьми. Мне запомнилась поездка с одной пожилой женщиной. Старушка, шустрая и разговорчивая, приезжала к внучке на день рождения, который отмечали в кафе. Седая, но с перманентом, одета в платье из тончайшей шерсти изумрудного цвета. Сначала она убивалась, что внучка «стала транжиркой», и дома праздничный стол обошёлся бы дешевле, потом стала интересоваться, как я «дошла до жизни такой, что вынуждена крутить баранку». Далее её внимание перешло на газетных аферистов. Говор у неё такой, что хоть сейчас в театр к Петросяну. Я её везу по ночным улицам, прячу улыбку, а она делится наболевшим:

— Развернула как-то «Комсомолку», а оттудава — батюшки святы! — мужик смотрит в упор. Видный мужичок, коренастый, брови нахмурены, а исподлобья глаза так и сверкают, так и сверкают. Дескать, всё про тебя, старая, знаю: и про мысли тайные, и про дела греховные. Поверишь ли, милая, — пассажирка наклонила ко мне голову, пришлось на миг оторвать взгляд от дороги, — ажно душа в пятки ушла. На нём надет халат, весь в звёздах и странных знаках, а на шее цепь большущая. У нас пёс Шарик на такой к будке привязан. Под фотографией написано, что энтот мужик на цепи — знаменитый маг и колдун. Собирается он, родимый, всем расеянам подмогнуть: кого врачевать, кому зельем приворотным подсобить, а кому деньжат наколдовать. И робить будет даром: глазами сверкать, руками махать — пассы строить. Вот!

— Очень сомнительно, что даром, — вставила я фразу в её монолог.

— Вы, молодые, умные нонче, а я, старая дура, видать, жизнью мало ученая — обрадовалась. Купила конверт и написала: «Мил человек, мне и деду тысяч по десять наколдуй. Пенсия у нас щибко маленькая».

Старушка глянула на меня и головой так кивнула, мол, видишь, какие чудеса на свете бывают. Я растянула губы в усмешке, не отрывая взгляда от дороги.

— Вот ты, девонька, смеёшься. А я тогда подумала: «Чего ж не написать? Напишу. На дурничка всем разбогатеть хочется! Авось подмогнёт в «Бинго» выиграть». Вечером старику рассказываю, а он мне:

«Ну, ты, Нюрка, дурёха дурёхой! Чисто, кукла с глазами! — и кулаком этак по лбу себе стучит. — У тебя башка овсом набита? Где это видано, чтоб нормальный человек в наше время за «здорово живешь» трудился? А ежели таких халд ему штук сто напишет или тыща? Что же ему целыми сутками не есть, не пить и с бабой на кровати не поваляться, а только вам чары колдовские ладить? Держи карман шире!».

Но ошибся Василий. Через два месяца пришёл ответ от колдуна в халате. Принесла письмо и Василию прямо под нос торжественно положила. Смотри, умник, на внимание и человеческую доброту. Распечатали конверт, а там… Василий ржёт как сивый мерин:

«Говорил тебе, что бесплатный сыр бывает в мышеловке».

А меня печаль-кручина взяла. Не оттого, что за «бесплатные» услуги колдун хочет содрать семьсот сорок рубликов — дармовые чудеса только в сказках бывают. Веришь ли, заледенил душу страх, ведь мой номер — четыре мильёна девятьсот с хвостиком тыщ. Это хорошо, ежели номер последним оказался, а вдруг он из середины, а? Что же нас, расейских дурней, десять мильёнов?

Я покачала головой, поцокала языком, дескать, ужас как много, просто трагедия, и, чтобы поддержать разговор, ввернула:

— Это вы точно подметили. Вот смотрите… падают самолёты, сходят с рельсов поезда, рушатся и взрываются дома — всё из-за нашего российского дуроломства и головотяпства.

— То-то и оно, милая, — оживилась старушка на мою поддержку. — А почитай, как все дурни проснутся, да возьмут иницитиву? Катастрофа мирового маштабу. Подумала я об ентом, и сердце прихватило. Василий накапал корвалольчику и сказал:

«Чего ты, лохушка, разволновалась? Расея спокон веку славилась обилием дураков — и ничего. Стоит родимая!»

Рано он меня успокаивал. Цельный год колдун и фирма, с коей робил… как их там, чертей полосатых, «Топ-шоп» кажись… беспокоила нас письмами. То журнальчики, то безделушки предлагали, а взамен — награда. Я, милая, посчитала… о-го-го! — она подняла палец вверх. — Два мильёна получила бы, кабы согласилась на все их хитрые посулы. Представь, какая пруха мне пошла! В каждом розыгрыше я — призёр. Никак колдун, сердешный, так расстарался. Ох, нехристи, нехристи… — старушка покачала головой и немного помолчала. Я всматривалась в темноту дороги и светлый конус от фар, чтобы не влететь ненароком в выбоину, коих на наших дорогах полно.

— Скажи мне, зачем в уважаемой газете такое пишут. Мы же верим прессе-то центральной, а они? — задала моя пассажирка сакраментальный вопрос, утирая белым платочком слезящиеся глаза.

Не успела я ответить, лишь притормозила у нужного дома, который чуть не проехала, отвлекаясь на беседу. Старушка подслеповато покрутила головой, а как узнала свой дом, так развернула платочек, в котором были спрятаны деньги, и протянула две пятидесятирублёвые бумажки:

— Вот бери, внучка дала на проезд. Спасибо, милая, быстро довезла, не растрясла.

— И вам спасибо. Развлекали по дороге. Здоровья вам!

Старушка улыбнулась, перекрестила меня и машину, и, переваливаясь уточкой на больных ногах, пошла к дому. Я подождала, когда она зайдёт в калитку (мало ли чего: нога подвернётся, плохо станет или лихой молодчик из-за угла вывернет), и лишь после этого поехала дальше.

Разные пассажиры попадаются: уважительные, грубые, капризные, а коль в подпитии — срывает у некоторых тормоза, и вываливается наружу их нутро. И не всегда оно хорошо пахнет, но терпишь, под каждого подстраиваешься, выслушиваешь, поддакиваешь — такая работа. Это не на печи сидеть да колдовать:

«По-щучьему велению, по-моему хотению…»