ЧАСТЬ 2 ГЛАВА 4

Дед неторопливо поднялся и, повернувшись, зашагал в черную чащу. Артём, чувствуя, как его начинает трясти то ли от контакта с сырой одеждой, то ли от дикой усталости, послушно побрел следом.

Вскоре они вышли на широкую поляну. Глаза Паука отвыкли от света пламени костра и вполне сносно различали освещенные сильным, молодым месяцем силуэты деревьев, метёлки некошеной травы и фигуру остановившегося впереди старика.

— Это ратное место, — едва слышно произнес Колован, — давно не хожено.

Он повернулся и подошел к Артёму:

— Где-то у тебя под ногами, — указал дед Пауку тростью куда-то за спину. — Белёсый такой, светло-серый. Камешек там. Поищи, милок…  

Артём присел и стал шарить руками в траве. На самом деле позади него, буквально в шаге, лежал округлый, словно огромный зуб, увесистый камень – сырой и холодный. Взяв его в руки, молодой человек тут же ощутил, что донимавшая его лихорадка заметно прибавила в силе. Пытаясь рассмотреть в темноте свою находку, он поднялся, протянул ее старику и замер. Что-то холодное и неприятное зашевелилось у Артёма в районе солнечного сплетения!..

Вдоль дальнего края ранее пустой поляны теперь тянулась бревенчатая, высокая крепостная стена, подпиравшая звездное небо двумя остроконечными башнями. Возле нее, на траве, ясно различались силуэты выложенных в ряд средневековых воинов!..

— Не пугайся того, чего уж нет, — спокойно заметил Колован. — Стань здесь, — он указал Пауку на место рядом с собой. — Начнем, пожалуй. Время дорого…

Артём стал куда ему было сказано. По-прежнему держа камень в вытянутой вперед руке, не отрываясь, он смотрел на вполне реальную, спящую на другом краю поляны древнюю ночную крепость.

— Это не мой камень – твой, — глядя на протянутую к нему руку, со смешком заметил старик. — Сказано было: «Время собирать камни, время их бросать».

Ты уж расстарайся, милок. Для себя делаешь, не для меня. Бросить можешь только раз. Другого не будет. Что возьмешь – то твое, что припрячешь – потеряешь навсегда.

Во-о-он к той дальней башне цель, — Колован указал вверх на чернеющий на фоне черно-синего неба копьевидный пик, — вложись от души и бросай. Да так рассчитай, чтоб видеть куда он упадет. Тебе за ним идти. И под стену сдуру не забрось. Ее уж нет давно. Закатится под прясло, и пропадет в том времени, здесь его уже не будет, а значит все это впустую и пропасть тебе пропадом. Мне-то оно, конечно, все равно – справишься ты али нет, да вот Гаврану обещал…

Пустяшное, вроде бы, дело – бросить камень, да назад принести, а вот закавыка, брат: в твоей жизни ни до того, ни после уж ничего важней этого дела не будет.

По устою положено забрать у тебя помощника твоего – Камасита, да обещал я Гаврану, что на Коловане по своим делам помогу тебе. Будем считать, что Камасит оставили, чтоб по чужим рукам ходить не привыкал.

Но то уж пустые разговоры. Бросай камень, хлопче, иди за ним, да что бы там ни было – умри, а принеси его мне.

Паук опустил, наконец руку и сделал шаг вперед. Помня будто отпечатавшиеся в его голове слова Колована о том, что для Артёма нет в жизни ничего важнее этого действия, он начал неспешно примеряться к броску: завел назад руку, но тут вдруг понял, что заметно одолевающий его лихорадочный тремор, это самое меньшее из препятствий на пути к достижению цели. Воздух вокруг Паука удивительным образом уплотнился! Рука и тело двигались словно в жидкости – медленно, с сопротивлением и инерцией…

— Это твое, — с сочувствием произнес оставшийся позади дед, — ты – пока еще во всем человек. Тут я тебе ничем не помогу. Помнят еще мослы[1] твои тяжесть полной пистерии[2]. — Приблизившись, наущал старик, начиная причитать на ухо Пауку, как заговор. — Сколь болотной стали[3] было сварено с трудов твоих? И не счесть. Хранит память рода мощь былой плоти, и твой путь из былого через Верхние Земли ныне на Коловани тому не помеха. Чтоб совладать с кознями питающих этот мир корней Била-Сварги[4], земной силы в тебе еще с былого осталось в достатке. Не бойся того, что тебе непривычно. Зажми покрепче камень в пясть, вдохни в плючи[5] ветра ночного и… давай уж.

Паук и на самом деле увидел себя уже зрелым, бородатым мужчиной, бредущим согнувшись под тяжестью заплечной ноши через туманный, сырой лес по скользкой, опавшей листве. Ноги вязнут в мягкой земле, сыплет дождь. «Надо идти… Задержишься – остынут печи! Не напьется сталь теплом подземного солнца, не быть огненной варе».

И он дойдет! Сотни раз доходил и сейчас не отступит. Его тело, сроднившись за жизнь с носимым углем, само стало каменным. И пусть не приросло в нем красивого, воинского мяса, зато сухие жилы крепки и тяговиты, как задубевшие от времени конопляные веревки…

«Бросай уж, — долетело до него откуда-то из далекого прошлого …или будущего, — время дорого, тебе еще надо вернуться».

Артём опустил взгляд на свою руку держащую камень. Странно, это была кисть зрелого человека, кисть, видевшая множество тяжкого, праведного труда. Паук сейчас одновременно был и в теле того с бородой, и в своем нынешнем. Как такое могло быть? И в том, и в другом он чувствовал себя одинаково реально! Невидимая жидкость вокруг него сгустилась еще больше…

«Непросты и нелегки воды Смрадины[6] реки», — слышал он издалека чей-то знакомый голос и почти наверняка помнил, что нужно сейчас, немедленно что-то сделать. «Бросай, время вот-вот истечёт, — шептали ему на ухо, — идти еще за камнем – далеко, тяжко. Не успеешь вернуться».

Словно вывернувшись между своими двумя «я», Артём вдруг замахнулся и бросил то, что было в руке. Только когда белесый, увесистый камень мелькнул покатым боком на пути к бревенчатой стене, к Пауку вдруг вернулось осознание того, что он сейчас делал.

Блажь странного деда Колована – брошенный Артёмом булыжник описал приличную дугу и тукнув в гулкую, сырую землю, резво покатился туда, куда старик Колован бросать его настоятельно не рекомендовал – к стене крепости. Каким-то чудом он стал на длинное ребро и замер прямо у нижнего свода, словно сточенный клык доисторического хищника.

— Отмерил…, — услышал Паук позади себя. — Твой рок. Иди…

Паук сделал шаг и тут же почувствовал, как навалилась на него тяжкая заплечная ноша. Снова лес, снова осень, туман и знакомая тропа. Сотни раз он ходил здесь, но никогда еще его пистерия не была такой неподъемной. Что тяготило ее? Желание мудрёного опытом угольщика взять побольше, или это давали о себе знать прожитые в тяжких трудах годы, капля за каплей отнимавшие его здоровье. Воздух казался густым, сопротивлялся. «Разве такое может быть? — Успокаивал себя Артём. — Что если я просто устал? Да, теперь в мои немолодые годы это случается все чаще. Зелга – старший коваль в их родовой касте говаривал сопевшим от натуги духовщикам[7]: «Усталость, братия, это только приток широкой реки малодушия».

Надо было идти. И хоть так тяжко, как сегодня ему не было еще никогда, ничто не могло его заставить на полпути отступиться и не сделать до конца начатую работу.

Тропинка петляла среди деревьев, скал и валунов, шла вниз и терялась где-то далеко в тумане. Он знал, что вскоре она упрется в развилку, где лежит на боку светло-серый камень, будто в пику всем богам и природе ставший в этом месте на ребро в такие незапамятные времена, что никто из стариков уж и не помнил. Вот же чудо! Сразу за ним зиял поросший редким ивняком обрыв. Сколько раз было, что с этого косогора слетали к реке и те камни, что, казалось бы, лежали на верху обстоятельно и плашмя, а этот – Чертов зуб так и торчал недалеко от края пропасти и даже клонился в нее.

Сколько раз селяне из слободы пробовали сдвинуть этот валун, сбросить в пропасть. Боялись же, вдруг он сам свалится, а ведь снизу, у воды, тропа. Люди ходят. Но ничто не могло пошатнуть его, ни люди, ни вешние воды, постоянно подмывавшие край обрыва, ни то и дело слетавший потоком со скал снег лавин, ни обильные летние ливни.

От Чертова зуба, левее, до резной брамы[8] слободы всего-то три сотни и десять шагов. Он согнулся, подтянул постромки пистерии и медленно зашагал вниз, отвлекаясь от тяжких мыслей о старости привычной беседой самим с собой. «А сколько же мне отсюда до Чертова зуба?.. Сверху до родника пять с лишним сотен шагов и от родника до этой ложбины четыре сотни. Здесь низом сотни две, не меньше, и там…»

«Иди, Артём, иди!» — Будто чужой голос сказал ему в спину.

Он остановился и обернулся. Никого вокруг. Только душный, сырой лес, да неясные тени валунов в тумане.

«Кто ж это мог сказать? Ну не почудилось же? Я же здесь один, — рассуждал он, — значит, сказали мне? Тогда почему назвали так странно – Артём. Это имя, имя Рода или, может, ремесло или должность такая? Старая голова, — продолжая путь и опасливо озираясь, заключил он. — В мои года и не такое примерещится».

Он прошел еще немного и, сворачивая по тропе за покатый камень на краю ложбины вдруг услышал невдалеке как кто-то гулко и тяжко вздохнул низким, почти звериным голосом. Пришлось снова остановиться и осмотреться. Опять никого.

«Как же тяжко мне сегодня, — снова стало просыпаться в его голове малодушие, — надо просить у старосты другого труда. Носчиков и молодых хватает. К руденям пусть определит. Там же старший мой, будем вместе руду мыть. Все по месту, в слободе, недалеко. Столько таскать не надо…»

И тут он стал, как вкопанный! Из его головы напрочь вылетело имя его старшего сына. Как ни силился угольщик, а на его дурную память приходило лишь то чертово, чужое слово – Артём. Он и своего имени сейчас не мог вспомнить! И жены, и среднего сына, и дочки!

«Что за морок меня сегодня взял? — Насупившись, пожимал уставшими плечами носчик. — То сил на третью ходку не хватает, то говорит кто-то, называя черт-те кем, то – вот тебе незадача – все имена позабыл, даже свое. В голове одно это, чертово – Артём!»

«Иди, Артём, — снова услышал он, — нельзя теперь останавливаться. Хоть умри, а до камня дойди!»

Крепкие, натруженные руки носчика лишь покрепче зажали лямки, а по распаренному от труда телу пробежал холодок. «Горные духи? — испугавшись, подумал он и прибавил шагу. — Этого только мне сегодня не хватало. То-то воздух густой, как кисель. И идти, и дышать тяжко».

Сколько сказок да легенд слышал он, а за всю жизнь так ни разу и не пришлось хоть как-то пересечься с Горными. Уж не они ли наслали на него такой дурной морок, что он вдруг все имена позабыл? Лишь один этот Артём в голове!

Нет таких имен ни во всей Моравии и в Богемии нет. Ему ли не знать? Везде побывал. И у хорватов есть имя Андро, но Артёма нет! «Ар – земля, а Тём? Темная земля? Что ж это за имя такое? — Маялся старый угольщик, не сбавляя ходу. — Может какого горного духа так зовут? Говорили же старики, что речь наша от иллирийцев идет и на языке наших Предков даже духи разговаривали. Дался же я этому нечистому? Не-е-ет, вот за пригорком уже спуск к Чертову зубу. Не надо мне вашей милости. В слободу и на легкий труд, к руденям».

Пот заливал ему глаза, усталость валила с ног, но страх неведомого упрямо толкал вперед, дышал в спину все четче различаемым смрадом дикого зверя.

Часто уголь имел такой запах. В кожаном, впитавшем сотни дождей и потов коробе, соседствуя с упревшей спиной, это вполне могло быть.

«Умри, но до камня дойди!», — вдруг снова выстрелило в его голове, и старый носчик на самом деле в эту минуту готов был умереть, лишь бы уйти подальше от всех этой чертовщины.

Вот впереди уже показался из-за пригорка Чертов зуб. Что и говорить, желания угольщика и донимавшего его духа сейчас совпадали: «умри, но дойди до камня» слышал он внутри себя и это же говорил себе сам. Здесь, у Зуба, уже ходят люди. Это место видно из слободы. Кто знает, может так статься, что всегда сторонящиеся человеческих поселений духи отстанут от него?

Сбавляя ход на пути к заветному камню, носчик вдруг снова ясно почувствовал запах зверя. Что-то гулко тукнуло в землю позади него. Все еще боясь встречи с духом, старик не удержался и бросил взгляд назад. Позади, всего в нескольких шагах, готовый броситься на спину, за ним шел медведь. Ужас тут же стреножил усталые, старые ноги! Он упал прямо к основанию Чертова зуба, а тяжелая, черная ноша тут же намертво придавила его тело к земле.

Сильный удар перевернул носчика на спину, а другой, еще мощнее, обжег нестерпимой болью и тут же, выбив из человека дух, унес его куда-то в белый туман осеннего леса…

Артём открыл глаза. Он лежал лицом вниз. Прямо перед его глазами белел в лунном свете тот самый камень, что он бросил к крепостной стене. Странно, но этот булыжник выглядел точь-в-точь как огромный валун «Чертов зуб» из его видения.

…Что с ним было? Как он оказался тут, у стены крепости? «Стены?! — вспыхнуло в голове Артёма. Он осторожно протянул руку и дотронулся до толстого бревна крепостного прясла. Пальцы ясно ощутили шероховатость древнего дерева…

— Назад, Артём, назад! — Окликнул его кто-то из темноты. — Пол пути пройдено. Бери камень и неси мне!..

В свете набравшей силу луны Паук сместил свою трясущуюся руку от стены к камню. Дикий ужас тут же охватил его, затруднил дыхание и сжал сердце – старое сердце! Рука была сродни конечности египетской мумии: вся рябая, сухая, в жутких морщинах, с выпирающими сквозь желтоватую, старческую кожу жилами. Ногти длинные с синевой, как у киношных ведьм Голливуда.

Он убрал дрожащую, немощную кисть от камня и потрогал свое лицо… Длинная седая, как мел, редкая борода, растрепанные, ниже плеч белые волосы. Язык!.. Паук пошарил во рту и к своему ужасу не обнаружил в нем ничего – лишь гладкие, скользкие старческие дёсны.

Едва найдя силы приподняться, он увидел на траве перед собой то, что когда-то помещалось у него во рту – все свои зубы. Стало ясно, что какое-то волшебство вдруг состарило его и теперь в этом дряхлом, ни на что негодном теле догорали последние искорки жизни.

Зачем ему теперь этот камень или напрягаться, ползти куда-то, если жить этому телу оставалось считанные минуты? Как там говорил Ворон? «Сейчас ты еще можешь сказать: «Вот моя рука». Но ты же, Артём, а не рука Артёма, верно? Но подумай, чья это – моя рука? Оторви ее, выброси! Твое «я» все равно останется при тебе. Не пропадает же оно и не уменьшается, когда ты стрижешься, или режешь себе ногти?»

Паук, теряя силы, опустил голову. Что же, — давая волю малодушию, горестно подумал он, — мое «я» сейчас просто растворится…, или взорвется? …Какая мне разница, что с ним будет? Я все равно этого не увижу…

Я? — застряла вдруг упрямая буква в голове умирающего старца. — «Я» все равно этого не увижу? — повторил он про себя. А кто этот «я», который ничего этого не увидит? Значит «я» все же может остаться? Значит, вот как устроен этот мир и Олег прав?! Так с какого хера я лежу тут и издыхаю? Тело мое с чего-то стало совсем дряхлым, но мое «я» всегда остается молодым. О-о, теперь я понимаю, что имеют ввиду мать и отец, говоря это! Нет, ребята, чтобы вы тут не колдовали, я так просто своего «я» никому не отдам! Где там этот Чертов зуб?..

Рука сама легла на холодное тело сырого от предутренней росы булыжника. Артём сжал слабо слушающиеся пальцы и словно раздавленный автомобильным колесом дождевой червь, стал скручиваться для разворота. Сделать это было очень нелегко. Мозг упрямо посылал команды непослушному телу, но оно лишь рефлекторно дергалось и через раз выполняло то, что ему приказывали. Когда же еще пару минут назад немыслимый для Паука маневр был выполнен, он поднял голову и едва снова не впал в пучину малодушия. Впереди его был лишь непроглядный мрак, а позади стена древней, скорее всего не существующей на самом деле крепости.

«Так себе перспектива, — отталкиваясь ногами и судорожно подгребая под себя землю локтями, сопел заложенным носом полуживой старик. — Но я ведь как-то жил безо всякой перспективы, целых тридцать три года? Так же полз куда-то, ничего не видя вокруг и не понимая, что происходит. Умереть, но камень принести, — упрямо говорил он себе, со скоростью садового слизня продолжая сантиметр за сантиметром двигаться вперед. — Умереть пока не судьба, а вот камень… Камень я вам, ребята, принесу, уж будьте уверены…»

Отползя от стены метров на пять-семь, Паук нечаянно заметил, что его холодный от усиленного дыхания язык, привычно блуждая по гладкой, скользкой полости рта, вдруг нащупал выступающие в уголках челюстей покатые, зудящие бугорки сразу четырех зубов. Остановившись на миг он, теперь уже без видимых усилий, поднял голову и тут его осенило: «Так вот как это работает?!»

Теперь его старания обрели вполне осязаемый смысл и кривые, старческие ноги и локти заработали намного эффективнее. Дело пошло веселее, хотя его трясущееся тело жутко ломило и выгибало с каждым новым движением вперед.

Шагах на десяти от стены Артём уже ничуть не сомневался в том, что дальше его путь будет только легче. Росли молодые зубы, крепли руки, становились тугими ноги, наливалась былой мощью спина и вскоре Паук, набравшись сил, смог подняться.

Шатаясь и припав пару раз на колено, он поднимался и шагал, как перепивший повеса от шинка к шинку, прижимая к груди свою самую большую драгоценность – светло-серый булыжник.

Скрылась во мраке стена, пропали лежавшие возле нее воины. Из предрассветного мрака, впереди, шагах в пятидесяти появился силуэт Колована.

Артём шел. Чем дальше – тем увереннее. Пропала нестерпимая боль, утекла куда-то в землю запредельная усталость. Паук, чувствуя, что избавился от всей этой напасти, готов был бежать, но сдержал себя и подошел к Стражу Калинового моста с достоинством победителя.

Мир, наполненный красками запахов и вновь обретенного, ясного зрения, вдруг окрасился смрадом лесного зверя из его недавнего видения. Так пах старик Колован!

— Ну что, осилил? — Нехотя принимая камень, поинтересовался он. — Сколь отмерил – столько и получил. Тебе теперь с этим жить…

[1] (Старослав.) Мослы – кости.

[2] (Старослав.) Пистерия – заплечный короб для переноски угля.

[3] Болотная сталь – булатная сталь.

[4] Била-Сварга – мир ниже уровня поверхности Земли.

[5] (Старослав.) Плючи – легкие.

[6] (Википедия) — Сморо́дина (Смородинка, Огненная река, Пучай-река, Несей-река; от др.-рус. смо́род «смрад, сильный, неприятный, удушливый запах»). Река в восточнославянских волшебных сказках, былинах и заговорах. Отделяет мир живых от мира мёртвых, ее аналог — древнегреческий Стикс; преграда, которую предстоит преодолеть человеку или его душе по пути на «тот свет».

[7] Духовщик (устар.) – Помощник кузнеца, отвечавший за поддув воздуха в горн и работу мехов.

[8] Брама (устар.) – ворота.