Эпизод 1.

Эпизод 1. 1708-й год с даты основания Рима, 42-й (а фактически 10-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (30 августа 954 года от Рождества Христова).

— Алессио, свет!

Никто не отозвался на крик, никто не появился рядом.

— Где я, Господи? Алессио, свет!

Наконец-то послышался торопливый топот, по потолку заплясали тени приближающегося огня, и над лицом умирающего склонилось участливое лицо старого слуги.

— Куда меня принесли? Почему так темно и холодно? Где я?

— Вы там, куда вы приказали вас доставить. Вы в Замке Святого Ангела.

Умирающий приподнялся на локти и огляделся. Он не был здесь целую вечность, немудрено, что он не сразу узнал эти мрачные стены.

— Прикажи перенести меня наверх.

— Ваш лекарь, мессер Лоренцо, строго-настрого запретил нам выносить вас туда.

— Да что он понимает, этот ваш лекарь! Я сказал, поднимите меня на верх башни!

— А если с вами вновь случится приступ?

Альберих почувствовал в груди жжение от скорого прилива ярости, но в следующее мгновение, увидев искреннюю грусть в глазах верного Алессио, смягчился и положил ему руку на плечо.

— Да, ты прав, мой старый друг. Но я прошу тебя, я очень хочу увидеть Рим. А его хорошо видно только там. Пришли же пару китонитов, пусть последят за мной, покуда я буду там.

— Ваша милость ведь ожидает прихода Его Святейшества мессера Кресченция и вашего сына?

— Я встречу их там. Так будет лучше.

— Желаете горячего вина?

— Да. И меда, непременно меда.

Слуга, отвесив поклон, растворился в темноте замка. Но тьма недолго оставалась единственной спутницей принцепса. Вновь зажглись факелы, в помещение вошли несколько слуг и бережно подхватили ложе правителя Рима. Стараясь лишний раз не трясти господина, свита неторопливо подняла постель на верхнюю смотровую площадку главной башни.

Сюда никто не заходил уже много лет, даже часовня архангела Михаила была закрыта за ненадобностью. Альберих по понятным причинам не любил замок, но в свои последние часы почувствовал вдруг острую потребность побывать здесь. И обязательно подняться туда, на самый верх, откуда был виден великий Рим. И где так любила проводить досуг его мать.

Вид вечернего города мог умиротворить даже самую взбудораженную душу. Рим был, как всегда, прекрасен в своей будничной суете, в которой крылась уверенность в собственной исключительности и самодостаточности. Альберих, при взгляде на деловито сворачивающих свои лотки уличных торговцев, на смиренных монахов, шествующих на вечерние службы, на начинающих шумно праздновать окончание очередного дня работников школ, вдруг ощутил себя уже вычеркнутым из многостраничной Книги Жизни. Что изменится в городе сем, если завтра он, его правитель, вдруг покинет этот мир? Да ничего, решительно ничего! Торговцы, как и прежде, будут биться за цену с покупателем, монахи, как и раньше, петь псалмы, милиция гоняться за карманниками и брать мзду с хозяев таверн, и ничто, ничто не изменится в мире от того, что его — Его! — не кого-то стороннего, а его, так остро чувствовавшего, любившего, ненавидевшего, стремившегося — Его! — больше в этом мире не будет.

Альберих встал с постели и сделал несколько шагов к парапету башни. Тут же встрепенулись два китонита, до того безмятежно сидевшие неподалеку. Альберих постарался жестом успокоить их, однако те, получив соответствующие инструкции от лекарей и ближайшего окружения принцепса, приняли боевые стойки бульдогов, готовых при следующем движении жертвы сорваться ей навстречу. Принцепсу ничего не оставалось, как вернуться к ложу.

Вот ведь как! Он уже не принадлежит самому себе. Откуда же взялась эта напасть, три недели назад сведшая в могилу его супругу Хильду, а ныне безжалостно расправляющуюся с ним самим? Альберих видел, как угасала его жена, видел все симптомы прогрессирующей болезни, а спустя время находил их у себя. Несколько дней назад он понял, что обратно пути ему уже не будет. Лекари могут сколько угодно жонглировать странными великомудрыми эпитетами, монахи за стенкой могут до хрипоты петь за его здравие молитвы, но он уже все понял, он уже все принял. Его дни сочтены.

Начиналось все с пустяков. Расстройством желудка сложно было кого-то удивить в то время, однако затем появился сильный озноб, и такой, что итальянский августовский вечер пробирал его до мурашек, а слуги, сами при этом обливаясь потом, обкладывали господина толстенными пледами. Далее его неразлучными спутниками стали странные галлюцинации и приступы дикого смеха, которые могли случиться даже во время мессы в соборе Святого Петра. Совсем недавно он обнаружил, что начал сочиться кровью, а ноги его вдруг стали совершенно бесчувственны к боли, так что он мог с абсолютной невозмутимостью позволять лекарям прижигать их огнем. Однако другой огонь, внутри самого Альбериха, с каждым днем разгорался все сильнее, выжигая все внутренности и выходя на поверхность в виде ужасных гноящихся язв.

Среди сонма врачей, спешно отряженных в Рим, нашелся один знаток, наблюдавший эту болезнь ранее. По его словам, хворь, поразившая принцепса и его супругу, очень походила на огневицу, тридцать с лишним лет тому назад пронесшуюся по землям франков со смертоносностью чумы. Запросив от декархов информацию по городу, принцепс смог убедиться, что в своем несчастье он был отнюдь не одинок, с похожими симптомами в лучший мир с начала лета отправились уже несколько сотен римлян. Ну что тут попишешь? Оставалось только прибегнуть к молитвам и спешно просить Господа снять наказание со столицы Мира.

Эти молитвы еще на многие века останутся единственным средством спасения от таинственной заразы. Огневица получит благородное название «священного огня», и в ее честь будет учрежден особый монашеский орден святого Антония. Последствия болезни скажутся на всемирной истории, и галлюцинации, вызываемые «священным огнем», станут одной из версий причин безумных авантюр и чудачеств европейской цивилизации, начиная от крестовых походов, массовых психозов в виде танцевальной чумы[1] и заканчивая кострами инквизиции. Лишь в Новое время станет известна природа этого заболевания, по уровню смертности в средние века уверенно занимавшего второе место вслед за чумой. Кто бы мог подумать, что жизнь правителя великого Рима, здорового и сильного мужчины всего-то сорока одного года от роду, сейчас забирает грибок спорыньи, выросший на стебельке ржи, хлеб из которой поднесли однажды принцепсу к обеду.

Закономерность строится из случайностей. В иное время Альберих побрезговал бы есть ржаной хлеб плебеев, но Рим, лишившийся земель Пентаполиса из-за конфликта принцепса с королем Гуго, обрек себя тем самым на голодные годы, и даже знать Вечного города не имела теперь возможности привередничать. Мир с королем, заключенный тринадцать лет назад, не вернул Риму утраченных богатых провинций. Нет, король не обманул принцепса, просто, как показали дальнейшие события, Рим заключил договор с уткой, очень скоро захромавшей на обе ноги.

Тот триумф Гуго в Риме оказался по сути лебединой песней главного смутьяна Европы первой половины Десятого века. Ему еще удалось два года спустя в альянсе с греками сильно потрепать Фраксинет, а потом хитростью и обманом напустить на непокорных магометан венгерскую дружину. Ему еще удалось передать посредством тех же венгров «пламенный привет» предателю его бургундских интересов Эдмунду Руэргскому, на чьих землях потомки Аттилы собрали богатый урожай. Но очень скоро удача отвернулась от Гуго, и, как оказалось, отвернулась навсегда.

Для начала венгры сполна отплатили королю за обман при денежных расчетах и спалили несколько городов Ломбардии. Затем Гуго, недовольный строптивостью престарелого миланского епископа Ардериха, а если называть вещи своими именами, то запаздыванием последнего в его путешествии на тот свет, вознамерился сделать епископом одного из своих многочисленных бастардов. Однако Милан уже в те годы был Миланом, и ничего, кроме бессмысленного пролития невинной крови, из затеи короля не вышло. За смерть девяноста миланцев Гуго вынужден был расплатиться с местной церковью уступкой аббатства Нонантолы и пожертвованием золотой капеллы с крестом^[2].

Роковой ошибкой короля, вероятно, следует считать его решение о разделе феода своего давнего врага Беренгария Иврейского на три отдельные марки — Турина, Монферрато и Луни. Беренгарий к тому моменту уже два года прятался за пазухой у Оттона, весь доход Ивреи и так направлялся в королевскую столицу, но Гуго посчитал необходимым дать создавшемуся положению надлежащее юридическое оформление. Управление в новых марках, естественно, получило ближайшее окружение Гуго, в частности, оказавший ему немалые услуги в Бургундии Ардуин Глабер. Однако своими действиями Гуго дал Беренгарию повод наглядно доказать Оттону Саксонскому, что все угрозы итальянского короля в отношении маркиза Иврейского были отнюдь не мнимыми. Оттон дал согласие Беренгарию договориться с Германом Швабским, еще одним старым «приятелем» Гуго, о направлении швабской дружины за Альпы.

Поначалу Гуго с иронией отнесся к вести о готовности Беренгария Иврейского отстаивать свои права с оружием в руках. Однако шутки были быстро отложены в сторону, когда стало известно о том, что руку Беренгария принял Мило Веронский. Разумеется, Гуго воспринял эту новость как вторичную измену со стороны веронца, хотя в данном случае можно вспомнить, какие теплые чувства и какую верность граф Мило в былые годы проявлял к деду Беренгария, своему покойному господину и последнему императору Каролингу. В то же время для следующего человека, предавшего Гуго, оправдания придумать было уже невозможно.

Сам Альберих не удержался от злорадства, когда услышал об этой истории. Что говорить о других «друзьях» короля, ведь предал Гуго и открыто выступил на стороне Беренгария не кто иной, как Манассия, королевский племянник и епископ Вероны, Мантуи, Тренто и Арля. Волею судеб епископ оказался в те дни в Веронской епархии. Скорее на беду, чем на счастье. Граф Мило, уже приняв для себя судьбоносное решение, потолковал со святым отцом по душам, и характер этой беседы, видимо, был таков, что стезя Иуды для его преподобия стала прельстительней стези мучеников за идеалы.

После такого удара Гуго оказался в нокауте. Его свита разбежалась в считаные дни, маркиз Тосканы, бастард Умберто, отличавшийся умом и сообразительностью, предпочел отгородиться от всем надоевшего папаши за стенами Лукки. Подле короля остались только его сын Лотарь с очаровательной женой Аделаидой, ставшей единственным ценным трофеем Гуго из его последнего вояжа в Бургундию. Король недолго терзался по поводу расставания с Железной короной лангобардов. Стоически улыбаясь и глядя с высоты павийских стен на приближающиеся колонны вражеского войска, в котором львиную долю занимали его недавние прихлебатели, он принял решение совершенно выйти из игры.

Далее он сделал то, на что никогда не решился бы на пике своего могущества. Он в одиночку, без оружия и без единого слуги, вышел за пределы крепостных стен и с поклоном обратился к ухмыляющемуся Беренгарию, даже не подумавшему спешиться навстречу королю.

Альберих, против желания, восхитился тогда поступком короля. Сейчас же он понимал и ценил последнюю волю Гуго, как, наверное, никто в здешнем мире. Сегодня принцепс Рима постарается сделать то же самое. Ведь, покидая белый свет, человек прежде всего хочет удостовериться в том, что его жизнь имела пусть малый, но смысл, а его деяния не остановятся с его смертью и будут продолжены и развиты.

В тот день короля Гуго не стало, но сам Гуго Арльский еще продолжал жить и бороться. Падая на колени перед лютым врагом, он заявил о своем отречении, но попросил всех учесть права своего сына Лотаря, коронованного еще двенадцать лет назад. Гуго не сдержал бурных слез, когда услышал, что просьба его будет удовлетворена. Да что там Гуго, все войско умилилось великодушию Беренгария. Знать бы наперед, какой актер погиб в маркизе Ивреи!

На следующий день Гуго повторил клятву отречения в базилике Петра в Золотом Небе, а собравшаяся знать провозгласила королем Лотаря. Графом дворца, или по-саксонски пфальцграфом, а также советником или, на бургундский манер, сенешалем при молодом короле стал Беренгарий Иврейский. Гуго же был отпущен домой в Арль, его единственным жгучим желанием перед отъездом было увидеться с племянником. Однако епископ отчего-то не проявил встречного рвения, и король, растерявший за жизнь кучу корон, в итоге отбыл в Арль, где и скончался спустя пару лет, в теплой постели, но забытый и покинутый всеми.

Последовавшие за этим события дали принцепсу Рима еще один наглядный урок, который тот постарался усвоить. Как сделать так, чтобы, даже передав своему отпрыску всю полноту власти, подстраховаться на случай неразумных действий последнего или ослабить козни врагов, которые непременно попробуют воспользоваться неопытностью наследника? Советник, при нем обязательно должен быть советник, сенешаль или пфальцграф — это уже дело десятое, называйте как хотите! Причем только из числа твоих нынешних соратников, проверенных огнем, водой и медными трубами, последними особенно. Хвала Творцу, он есть у нас! Горе Лотарю, что у него такового не оказалось.

Бедняга Лотарь пережил отца всего на пять лет. Он стал свидетелем того, как родственники покойного папаши и его слуги начали хищно выхватывать изо рта друг у друга куски, ошметки и крошки от всего того, что еще недавно называлось Лангобардским королевством. Процесс привычный, но от этого не становится менее подлым. Одним из первых вразнос пошел его двоюродный брат Манассия, устроивший грандиозный скандал в Вероне, где граф Мило сначала вернул митру епископа с головы Манассии опальному Ратхерию, а потом, в минуту раздражения от не в меру языкастого Ратхерия, передал священный епископский атрибут своему тезке и кузену Мило. Но еще более масштабные действия Манассия развернул в Милане, где в 948 году скончался-таки епископ Ардерих. Беренгарий с Лотарем были не против успокоить неистового падре саном архиепископа, однако вздорный Милан вновь встал на дыбы и избрал себе главой церкви отца Адельмана^[3]. Выбор вышел не ахти какой, Адельман оказался совершенно не готовым к роли пастора быстро усиливающегося города и спустя пять лет сам стыдливо попросил Рим об отставке. Манассия уже стервятником кружил над престолом Святого Амвросия, а его напор был столь отвратителен, что Альберих испытал особенное удовольствие, когда Милан охотно согласился на кандидатуру, предложенную папой, а точнее, самим Альберихом. Епископом стал Вальперто ди Медичи^[4], а Манассия оказался перед необходимостью покинуть Италию, так как к тому моменту он уже лишился своей последней епархии в Тренто.

С воцарением Лотаря Святой престол на недолгое время вернул себе земли Равенны и Пентаполиса, которые двенадцать лет находились под властью Гуго. Таковым было одно из условий, предъявленных Гуго Беренгарием. В итоге в Рим обильно потекли рентные доходы, заметно оживилась торговля, возросла качеством и количеством римская милиция, а многие городские дома и церкви получили возможность обновить свое убранство. Надо отметить, что Римская Церковь тут же попробовала заявить свои монопольные права на доходы с равеннских земель, но была пристыжена принцепсом за непомерную жадность и забывчивость, ибо все последние годы получала от города дотации. За первой атакой со стороны Города Льва вскоре последовала вторая. Предшественник нынешнего понтифика, папа Марин, заикнулся о необходимости взыскать с возвращенцев долги за весь период их отсутствия, однако мудрый принцепс на корню пресек эту глупость, грозившую поднять Равенну и Пентаполис на мятеж, ведь все эти годы города Пентаполиса исправно платили ренту, пусть не Риму, но королю. Шесть следующих лет Рим наслаждался давно забытыми сытыми днями и на какое-то время оставил ностальгию по временам Мароции. Альберих из «сына Маруччи» в устах вечно недовольных римлян наконец превратился в «достославного принцепса и правителя города». Альберих в ответ вовремя подлил масла в зардевшиеся угли народной любви и снизил пошлины для въезжающих в город и негоциантов, а также для римских школ. Увы, но период взаимной приязни оказался не слишком долгим.

В отличие от своего отца Гуго, с легкостью и грацией марала перемахивавшего через альпийские хребты и объездившего всю Северную Италию, король Лотарь оказался домоседом и почти не покидал пределов Павии. Большие полномочия были предоставлены Беренгарию Иврейскому, и тот все это время потратил на низложение с ключевых постов, санов и тронов креатур прежнего короля. Самым громким успехом дипломатии Беренгария стал добровольный отказ Умберто от Сполетского герцогства. Хитрый и умный бастард, по всей видимости, понимал, что на двух стульях ему сидеть никто не даст, и без сожаления расстался со Сполето в пользу полюбившейся ему богатой Тосканы. Беренгарий в этой теме тоже проявил определенную гибкость, и герцогом Сполето стал тесть Умберто, болонский граф Бонифаций, герой славной и давней битвы при Фьоренцуоле. Но даже с успехом провернув всю эту масштабную операцию, сам Беренгарий по-прежнему оставался маркизом маленькой Ивреи, и его самолюбие не могло не кровоточить.

В середине ноября 950 года, поддавшись уговорам своего советника, король Лотарь решился на визит в Турин. Его супруга, златокудрая королева Аделаида, перед лицом суетных искушений оказалась более стойкой и ехать отказалась наотрез, одно присутствие маркиза Ивреи отчего-то вселяло в ее душу смятение и страх. К тому же в Турине намечались в честь короля масштабные пиры и грандиозные охоты, а Аделаида не была поклонницей ни одного из этих мероприятий, ей претило как убийство животных, так и превращение людей в них ближе к полуночи. Король кое-как пытался оправдать ее отсутствие перед Беренгарием и был несказанно рад тому, что маркиз Ивреи ни капельки не обиделся.

— Зато никто не помешает нам вновь повеселиться так, как это было аж двенадцать лет назад, — ответил Беренгарий, намекая на время, когда Лотарь находился у него в качестве почетного заложника.

Пир, устроенный Беренгарием 22 ноября, оказался на славу. А вот охоту, назначенную на следующий день, пришлось отменить. Все попытки королевских слуг разбудить своего господина оказались тщетны. Двадцатичетырехлетний монарх, накануне нисколечко не жаловавшийся на здоровье, скончался во сне.

Не надо было быть оракулом, чтобы угадать, какие именно слухи зашелестели по всей Италии и в германских землях. Первой обвинение в отравлении бросила, естественно, Аделаида, вслед за ней забеспокоились в Риме и в Магдебурге, по мнению последних Беренгарий явно нарушил баланс сил, и возникла угроза срыва прежних договоренностей. Альберих же, глядя на все это, лишь язвительно усмехался. Королю Оттону никто и никогда не отказывал в уме и наблюдательности, а стало быть, за то немалое время, что Беренгарий провел у него в гостях, скрываясь от гнева Гуго, саксонец мог составить исчерпывающее представление о маркизе Ивреи. Скорее всего, рассуждал принцепс, Оттон сознательно сделал ставку на Беренгария, понимая, что рано или поздно шакалья натура последнего обязательно даст себя знать и предоставит повод вмешаться. Но король Оттон оказался еще и терпеливым, он подождал, пока Беренгарий еще раз выкажет звериный оскал.

12 декабря 950 года короля Лотаря похоронили в Милане, на территории монастыря Святого Амвросия, а уже через три дня в Павии, в церкви Святого Михаила, состоялась коронация Беренгария Иврейского Железной короной лангобардов. Вместе с ним был коронован его старший сын, четырнадцатилетний Адальберт. Во время коронации Беренгарий в речах своих то и дело обращался к имени деда, последнего Каролинга, будучи уверенным, что тот сейчас гордится им. Не поручимся за деда, ибо тот в течение жизни своей придерживался несколько иных принципов, но самодовольной гордостью в тот день светились лица всех баронов Ивреи, а одной из главных звезд торжества являлась новоиспеченная королева Вилла. В то же время на всех процессиях отсутствовала Аделаида, Беренгарий поостерегся выводить ее в свет, поскольку их первая встреча после смерти мужа вылилась в сплошной поток обвинений и проклятий юной вдовы, по истечении которых Аделаида упала в обморок. С тех пор вдовая королева находилась фактически под арестом, который окончательно оформился в апреле следующего года. К этому моменту Беренгарию пришла в голову идея женить на Аделаиде своего Адальберта и тем самым заткнуть недовольные рты по обе стороны Альп. Однако красавица-вдова и слышать ничего не хотела о браке с сыном убийцы ее мужа, а потому, как в банальном средневековом романе, была заключена в башню на живописном озере Гарда. Ее освободитель явился к ней не в образе прекрасного рыцаря в латах и с мечом в руках, но в образе смиренного капеллана, и мы уже знаем, как им чудом удалось спастись от погони. Мессер Аццо, граф Каноссы, приютил прелестную беглянку и надоумил ее написать письмо о помощи могущественному саксонскому королю.

Альберих, узнав об этой переписке, предполагал, что Оттон вполне может выслать своего рода карательный отряд весной следующего года для усмирения зарвавшегося вассала. Однако ни он, ни кто-либо другой в Италии, включая самого Беренгария, не ожидал, что Оттон явится лично. Приход грозного короля, да еще и окруженного цветом своей знати и многочисленным войском, произвел контузящий эффект по всей Италии. Каждый правитель, не исключая самого Альбериха, мобилизовал свои дружины и молил Господа отвести от их земель глаза непрошеного гостя. Страх бежал впереди Оттона. Этот страх парализовал волю и смелость короля Беренгария. Не принимая боя, тот укрылся от возмездия в неприступном замке Сан-Леон^[5]. А Оттон и не искал с ним встречи. Степенной поступью царя зверей, с высоко поднятой головой и не обращая внимания на скулящих по углам испуганных шакалов, он вошел в Павию, где его уже поджидал один из главных трофеев всей его жизни. 9 октября 951 года в той же церкви Святого Михаила, где менее года тому назад короновался Беренгарий, повелитель саксов Оттон Первый, сын Генриха Птицелова и Матильды Вестфальской, обвенчался с Аделаидой, дочерью Рудольфа Бургундского и Берты Швабской.

Из Павии Оттон направил два примечательных письма, весьма разных по тону и содержанию. Первое предназначалось Беренгарию, в нем ледяным тоном вассалу саксонского короля предписывалось явиться следующим летом в Аугсбург, где господин объявит ему свою волю. Второе было адресовано в Рим, а курьером выступил архиепископ Майнца Фридрих, и в этом письме король нижайше припадал к стопам преемника Святого Петра и выражал свое невинное и чистое желание посетить могилу Апостола.

Ответ королю сочинял лично Альберих. В те дни принцепс весьма ясно ощутил, какая грозовая туча возникла в поле зрения Рима. Его ответ был полон достоинства, сух и краток. Устами папы Агапита принцепс ответил королю саксов и тевтонов, что в Рим приходят смиренными и нищими духом, без горделивого войска и суетного огня в глазах, что святой Рим будет счастлив видеть в своих стенах великого короля, но именно в том виде, в котором описывалось выше, и что королю надлежит ждать, когда Раб рабов Божьих услышит благословение Небес на это паломничество.

Больше писем от Оттона в Рим не приходило. Король ушел из Италии, так же степенно и уверенно, как входил в нее. Дерзость Альбериха осталась безнаказанной. Возможно, сердце Оттона смягчила Аделаида, ведь чем бы тогда отличался Оттон от Беренгария, если бы взялся вдруг грозить Святому престолу? Возможно, свою роль сыграло недовольство ближайшего окружения Оттона, и в первую очередь Людольфа, его сына от первого брака, поспешной женитьбой короля на Аделаиде. Но скорее всего, Оттон посчитал, что его время покамест не пришло, первое его погружение в омут итальянских интриг оказалось успешным, но для первого раза вполне достаточным.

В итоге все понемногу вернулось на круги своя. Беренгарий покорно съездил в Аугсбург, где выставил виновником провала переговоров Оттона с Римом епископа Фридриха, после чего получил от германского властелина великодушное прощение и подтверждение своего титула итальянского короля. Правда, из перечня владений Железной короны в наказание была изъята Веронская марка, которая отныне стала непосредственным вассалом Оттона, но Беренгарий недолго пребывал в убытке. И как только в королевстве Оттона вспыхнул мятеж, организованный Людольфом, а в Баварию вторглись венгры, Беренгарий решил, что на Апеннинском хребте ему снова нет равных. И первым делом он нанес удар тому, кто до сей поры пребывал с ним в мире и в союзе, — Альбериху. Рим получил послание от Беренгария, в котором тот без всяких дипломатических вывертов предложил короновать его императором. Почти одновременно с этим в Рим пришло известие о смерти Бонифация Сполетского, и Альберих, не забыв о своих давних, но отвергаемых прочими правах на герцогство, предложил Беренгарию сделку. Однако тот поступил с позиции, как ему казалось, более сильного игрока и, решив, что Риму никак не отвертеться, быстренько утвердил герцогом сына Бонифация, висконта Теобальда. Оскорбившийся Рим в ответ мгновенно отверг все претензии Беренгария на корону Карла Великого и вдобавок направил дружественное послание Оттону. Переписка Оттона с Альберихом была истолкована Беренгарием по-своему, а кроме того, тот только искал повод отомстить графу Каноссы и епископу Реджо за помощь Аделаиде. В итоге Равенна и Пентаполис были вновь захвачены, на сей раз уже Беренгарием, все достижения принцепса последних лет пошли прахом, пошлины для торгового люда и пилигримов Рима начали расти, а городская знать опять перешла с пшеницы на рожь.

И вот сейчас, скользя рассеянным взглядом по крышам римских домов, Альберих в сотый раз задавал себе один и тот же вопрос: не ошибся ли он, пойдя на разрыв с Беренгарием? Стоило ли вставать в позу ради давно забытого и, видимо, кем-то проклятого Сполетского герцогства? Прав ли он, заигрывая сейчас с куда более грозным северным королем, из-под опеки которого потом будет ой как непросто избавиться? Тем более что, судя по всему, этот непростой вопрос теперь будет решаться без его участия, решаться его сыном — юношей с целым сонмом достоинств, среди которых опыт, увы, пока отсутствует.

Кто поможет его Октавиану избежать фатальных ошибок? Ну прежде всего, конечно, Кресченций, его старый и верный друг Кресченций, с которым они когда-то вместе взошли к управлению самым великим городом мира. Мудрый, рассудительный Кресченций без звука уступил тогда ему первенство, все эти годы соглашаясь на роль тени принцепса, но Альберих понимал, что в душе своей его друг нередко был искушаем соблазном однажды стать-таки первым. В последние годы эти соблазны, несомненно, усилили частоту и натиск, и между друзьями не раз вспыхивали ссоры, особенно когда Октавиан начал подходить к той возрастной черте, за которой самостоятельность уже не только возможна, но и желательна. Наблюдая за Кресченцием и развитием его отношений с Октавианом, Альберих верил в Кресченция, надеялся на него и… все больше опасался за сына.

Кто еще? Наверное, папа Агапит. Вот как раз яркий пример того, что в плен собственных заблуждений может попасть даже такой мудрый правитель, как Альберих. Все эти годы принцепс опасался утверждать на Святом престоле слишком серьезную и яркую личность, всякий раз отдавая предпочтение фигурам слабым, льстивым и безынициативным. Еще в годы правления Мароции Агапит стал считаться одним из авторитетнейших прелатов Церкви, но тиара водружалась на чью угодно голову — на голову обжоры, ленивца, предателя, тупицы — но только не на его. Когда в мае 946 года от разрыва аппендикса умер неграмотный и робкий папа Марин, Альберих чуть ли не единственный раз за время правления пошел на поводу у римлян, уже с гневом потребовавших интронизации Агапита. И надо же, город оказался абсолютно прав, папа Агапит, не ставя под сомнение власть Альбериха в Риме, все эти годы активно восстанавливал подорванный авторитет Церкви. Особенно сильно это ощутили на себе церковные иерархи франкских и германских земель, в частности, наконец-то давно заслуженное наказание понес Гуго Вермандуа, который когда-то занял епископскую кафедру Реймса в возрасте пяти лет.

Также сын принцепса может рассчитывать на своих ближайших родственников. Например, на своего дядю Сергия. Пусть Альберих прогнал того с глаз долой в захолустье Непи, тот своим смирением и ревностной службой Церкви уже давно заслужил прощение. Но пусть его лучше простит и вернет в Рим не он, Альберих, а сам Октавиан. В этом случае Сергий до конца своих дней будет обязан Октавиану.

Или другой дядя, Деодат. Он старше Октавиана всего на два года и тоже только стоит в начале многообещающей карьеры. Так пусть же они помогут друг другу.

И есть наконец Аймар, бывший аббат Клюнийского монастыря^[6]. В конце 942 года умер благословенный Одон Клюнийский, чья смерть стала провозвестником грядущих бед для Гуго Арльского. Очень распространенным в те годы было мнение, что только заступничество Одона долгое время спасало Гуго от справедливого возмездия, и после смерти аббата в мире сем уже некому было молиться за осточертевшего всем смутьяна. Не стал вступаться за Гуго и новый аббат Клюни. Отец Аймар достойно продолжил дело своих великих предшественников, а в части сбора пожертвований намного превзошел их. Однако с годами Аймар почти полностью потерял зрение. В начале 954 года он сам попросил клюнийцев отпустить его с миром, а вместо себя рекомендовал монастырской братии избрать аббатом библиотекаря Майоля^[7], протеже Берты Швабской и своего коадъютора на протяжении предыдущих шести лет. Клюнийские монахи вняли просьбам Аймара, но в благодарность за его труды предложили отправить бывшего аббата в Рим, куда он теперь должен прибыть в качестве почетного и всеми уважаемого апокрисиария. Принимая во внимание все возрастающий авторитет Клюнийского монастыря и мудрость отца Аймара, советы Октавиану из уст «сына благословенной простоты и невинности»^[8] будут полезнее лекарств, а заступничество весомее золота.

Пожалуй, и все. Достаточно ли это будет для молодого, неопытного человека, чтобы удержать власть в своих неумелых руках? В свое время у Альбериха круг соратников был еще меньше, а враг был не то что за воротами Рима, а глубоко внутри города. Что помогло ему тогда совершить переворот и вырвать власть из рук матери, в которой Рим души не чаял? Умелое использование кратковременного недовольства толпы и направление гнева последней в нужное ему русло. Да, Октавиану надлежит научиться чувствовать настроения черни и научиться управлять ею. Это несложно, это только на первый взгляд кажется сложным, гораздо сложнее заставить подчиняться двух разных людей. Толпа ведь не имеет коллективного разума, толпе свойственны рефлексы, она легко возбуждаема и мгновенно зажигается ненавистью — ее самым привычным и сильным чувством, как вспыхивает сноп колосьев, стоит только поднести факел к одному колосу. Достаточно пары-тройки заранее проплаченных крикунов, чтобы толпа пошла в заданном тобой направлении, не думая о смысле своих действий, не понимая их последствий, но будучи свято уверенной в собственной правоте. Два-три подонка-горлопана, и любая, даже самая смышленая, нация натворит таких глупостей, что потом потребуются годы для раскаяния и искупления.

Здесь главное не пытаться увидеть в толпе отдельные души, не выхватить из общей однородной землистой массы отдельные лица. Тебе не должны быть ведомы и приняты близко к сердцу их личные проблемы, у каждого их слишком много, тогда как у толпы из желаний во все времена была только жажда хлеба и зрелищ. А сам ты при этом должен оставаться для черни чем-то не от мира сего, не из плоти и крови. Пусть она меньше видит тебя, пусть она меньше слышит. Твои слова должны быть необсуждаемой истиной, а значит, говорить ты должен реже и тише, это пусть они стараются услышать тебя. Пусть они знают о тебе как можно меньше, силу твою они почувствуют через твоих слуг, но слабость… слабость они не должны чувствовать никогда. Толпа очень хорошо может почувствовать слабость, и в этот миг ты потеряешь все. Ты должен стать для них не человеком, ты должен стать для них неким абстрактным Римом, государством, чтобы их личные суетные заботы и стремления заранее меркли перед твоими целями и задачами. Ты обязательно должен быть жесток, не бойся лить кровь, мальчик, толпа расценит это как твою силу, а твой закон — как истину, без которой возникнет хаос. Не зли чернь лишним золотом, такое она не забывает, но не опускайся до душевных речей с простыми смертными, боги не разговаривают с людьми, а кроме того, среди черни может найтись тот, кто своим остроумием и дерзостью высмеет тебя, с твоей стороны это станет непозволительной глупостью. Бойся тех, кто будет твердить тебе о бесценности души, цена ей медь по сравнению с интересами государства. Люди существуют для государства, а не государство для людей, преследуй тех, кто будет твердить об обратном, такие для тебя хуже воров и убийц. Забудь про обратное, забудь про эту преступную для твоей власти невинность, ты живешь в мире людей, а не ангелов. Найми языкастых мерзавцев, таких везде как грязи, которые за малую толику будут восхвалять тебя за несуществующие добродетели и затыкать рты всем критикующим тебя. Да, мой милый Октавиан, тебе предстоит сильно измениться, но только так ты сохранишь власть над Римом, только так ты будешь править им до конца своих дней. На смертном одре своем ты не будешь спокоен как человек, но священник отпустит грехи твои, зато как правитель ты будешь овеян славой и благодарностью потомков, тем более что время, так уж оно устроено, сотрет в прах твои прегрешения в отношении отдельных лиц и высветит золотом твои деяния в отношении общества и Рима.

«Все это я скажу тебе сегодня, Октавиан. Но это лишь малая толика тех знаний и опыта, какими я теперь обладаю. О, если бы Господь продлил дни мои, если бы дал возможность какое-то время напутствовать тебя и поправлять в делах твоих! Я рассказал бы тебе, как велик и обманчив Рим. Всякий, кто был в Риме, говорил мне о внешней заурядности его. Он не богат, как Константинополь, не набожен, как Иерусалим, и не красив, как Афины, но что-то странное всегда ощущаешь в его стенах, что-то сверхъестественное, что невозможно описать, что никогда не чувствуешь ни в одном другом городе мира. Тебе выпадает великое счастье, Октавиан, владеть им. Тебе выпадает великое испытание быть здесь властителем».

[1] Имеется в виду так называемая танцевальная чума 1518 г. в Страсбурге, когда несколько сотен человек танцевали без перерыва несколько дней подряд и умирали от сердечных приступов. Есть сведения, что такие случаи были не единичны.

^[2] Арнульф Миланский «Деяния миланских архиепископов».

^[3] Адельман (? — 956) — архиепископ Милана (948-953).

^[4] Вальперто ди Медичи (? — 970) — архиепископ Милана (953-970).

^[5] Сан-Леон — город в провинции Римини, недалеко от Сан-Марино.

^[6] Аймар (910-965) — третий аббат Клюнийского монастыря (942-954).

^[7] Майоль (ок. 910-994) — четвертый аббат Клюнийского монастыря (954-994), святой католической церкви.

^[8] Характеристика Аймара, приписываемая Одилону, пятому аббату Клюнийского монастыря.