Эпизод 4.

Эпизод 4. 1708-й год с даты основания Рима, 42-й (а фактически 10-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (10 октября 954 года от Рождества Христова).

Очень часто присутствие постороннего заставляет нас быть — или хотя бы казаться — смелее, чем мы есть на самом деле. Октавиан, как уже можно было заметить, являлся, несмотря на юный возраст, человеком смелым, предприимчивым и готовым к опасным авантюрам. Но сейчас, стоя на пороге этой мрачной башни и вглядываясь в полумрак второго этажа, где, по всей видимости, прячется и, возможно, уже наблюдает за ним ее единственный обитатель, Октавиан на какой-то момент почувствовал, что ему не по себе. Ему в голову даже пришла мысль, что будет совсем неплохо, если он так и останется недвижим на некоторое время, а затем выйдет на Божий свет и расскажет наспех состряпанные байки о своем удивительном свидании, где он, конечно же, предстанет бесстрашным гостем. Но, с другой стороны, разве ради пустой похвальбы он явился сюда? Нет, он знает, точнее он чувствует, что эта встреча будет важна для него. Не менее важна, чем предсмертные наставления отца.

Сняв с себя нательный крест и зажав его в руке, он с сильно бьющимся сердцем начал медленно, с поминутной оглядкой на выход, подниматься по каменной скользкой лестнице. Перед входом на второй этаж была деревянная дверь, без замка и засовов. Она скрипуче поддалась Октавиану, и он вошел в достаточно просторную залу, плохо освещенную двумя небольшими решетчатыми окнами, за которыми виднелась лазурь Тирренского моря.

Посреди залы стоял широкий стол, слишком широкий для трапезы одного человека. На столе не было ничего, кроме плошки со свечой, и Октавиан, дотоле успешно приглушавший свое дыхание, на сей раз допустил слабину. Было отчего, свеча еще дымилась, ее потушили прямо перед его приходом. Но в зале никого не было, спрятаться здесь, даже в полумраке, было решительно невозможно. В одном из углов помещения стоял только еще один стол, на котором были разложены какие-то старинные свитки и кодексы, а также непонятной формы сосуды. В другое время Октавиану было бы, наверное, интересно покопаться в этих рукописях, но сейчас его мысли были о другом.

Из залы вели еще две двери. За первой из них он нашел уборную; открыв вторую дверь, Октавиан очутился в спальне. Здесь сумерки были еще гуще, поскольку темноту рассеивал только лучик света из одного также зарешеченного окна. Пары мгновений Октавиану потребовалось, чтобы глаза привыкли к темноте. Едва освоившись и присмотревшись, он, помимо воли, вздрогнул. На широком ложе сидела фигура с надвинутым на голову капюшоном.

Тут же раздался тихий змеиный шепот.

— Входи. Я заждалась тебя.

— Ты знаешь, кто я?

— Конечно. И твой приход означает только одно — мой сын умер. Ведь так, Альберих умер?

— Да. Сорок дней назад.

— Сорок дней… Ничто, ничто не подсказало мне эту беду. А… от чего он умер?

— Лекари сказали, что от огня, зародившегося в его внутренностях. Еще ранее от этой же огневицы скончалась Хильда, его супруга.

— Как твое имя, внук мой?

— Октавиан.

— Октавиан! Ну конечно же, Октавиан! «…Кто под именем императора сядет однажды на трон. Он даст жизнь государству, которое просуществует необозримое число лет…».

— О чем вы, нонна?

— Не обращай внимания, просто мысли вслух. «Нонна»! Ты первый, кто меня так назвал. Что, дождалась старое пугало?! Хех!

У Октавиана на короткое время закралось сомнение в адекватности узницы.

— Однако сорок дней, прошло всего сорок дней, — продолжала шептать фигура, — прошло лишь сорок дней, и ты здесь. Верно, Альберих рассказал тебе про меня, уже прощаясь с этим миром?

— Да, и…

— Неужели он не заклинал тебя не встречаться со мной?

— Да, он приказывал мне этого не делать.

— Но вот прошло сорок дней, и ты нарушил завет отца. Почему ты это сделал?

— Признаться, я не могу до конца определить сам. Мне показалось, что я должен увидеть тебя, если хочу чего-то большего. Что-то заставило меня…

— Сорок дней, и ты покинул Рим. Ты так уверен в своей власти? Не-е-ет, ты ее просто не имеешь, только поэтому ты мог позволить себе очутиться здесь. Кто теперь управляет Римом?

— Сенатор Кресченций.

Фигура неожиданно резко встала с постели и подошла к окну, повернувшись спиной к Октавиану.

— Проклятье, — прошептала тень, — проклятье, мои заклинания не помогают, он все еще жив. Послушай, Октавиан, что бы ни говорил тебе твой отец и ни обещал тебе этот самый Кресченций, единожды дорвавшись до власти в Риме, ее добровольно не отпускают. Ох, милый внучек, тебе предстоит тяжелая битва.

— Не думаю, — храбро возразил Октавиан. Ему вдруг стало необъяснимо приятно опровергнуть выводы такого страшного собеседника. — Я не претендую на титул принцепса Рима.

Фигура развернулась к нему.

— Вот как?! Ты претендуешь на большее? На что же?

Октавиан рассказал узнице о клятве субурбикарных епископов, принесенной ими под давлением Альбериха. Плечи фигуры при этом рассказе затряслись от беззвучного смеха.

— Молодец, сынок! Умница! Пожалуй, это было лучшее решение. Альберих, Альберих! Возможно, ты не был лучшим сыном мне, но сыном Риму ты оказался наидостойнейшим.

Шепот фигуры стал совсем неразличим, вероятно, старуха начала произносить молитву за упокой души принцепса Рима.

— Кто сейчас папа?

— Отец Агапит из рода Анициев.

— А-а-а, помню его, в те годы он был весьма строптив, но кто с годами не меняется? Как его здоровье, долго ли тебе ждать?

— Мы все молимся за…

— Не лги, кто тебя сейчас принуждает лгать? Кто слышит тебя сейчас, чтобы впоследствии упрекнуть? А Отец Небесный слышит твою душу без всяких слов.

— Его Святейшество уже в немалых годах. Этой весной с ним уже случился удар, и, по словам лекарей, только отменное здоровье, подаренное ему Господом при рождении, помогло папе остаться в сонме живых.

— Тогда вот что. Пусть епископы исполнят свою клятву, а Кресченций доведет вашу сделку до конца. Пока на твою голову не ляжет тиара, избегай с Кресченцием даже мало-мальского конфликта, удержи свой язык от едкого слова в его адрес, а свои глаза от косого взгляда. Но как только клятва будет исполнена, разделайся с ним. Можешь уходить от меня тотчас, можешь заткнуть уши и больше не слышать от меня ни слова, можешь даже придушить меня, такую смерть я приму с благодарностью, если только наперед ты поклянешься, что разделаешься с ним. Этим ты уберешь самого грозного соперника твоей власти в Риме и лишь после этого сможешь добиваться кое-чего большего, чем Рим. Твой отец все рассчитал верно. Пусть сам он удовлетворился одним лишь Вечным городом. Принцепс, не спорю, титул громкий, но громкий он лишь в стенах Рима. Все прочие народы и их правители слышат из Рима только голос папы. Священный голос преемника Рыбака!

— Не разумнее ли продолжать ладить с Кресченцием и разделять в Риме власть света и клира?

— Тебе по вкусу такое же разделение властей, какое было при Альберихе? Когда влияние папы, то бишь твое будущее влияние, будет ограничено сугубо делами Церкви? Когда милицией, нотариями, патримониями и казной будешь ведать не ты? Когда по каждой кандидатуре священника в богом забытом захолустье ты будешь испрашивать разрешения сенатора? Тогда не стоило приходить ко мне. Не-е-ет, милый, если ты хочешь ощущать себя хозяином в Риме, ты должен править один.

— А может, вами движет чувство мести?

Фигура всплеснула руками.

— Даже не подумаю скрывать это от тебя, мой милый. Конечно, движет.

— Стало быть, вы рассчитываете, что я освобожу вас.

— Раз ты так поставил вопрос, значит, до сего момента ты это не планировал. Не бойся, мой мальчик, я не сержусь на тебя, тем более что ты не можешь этого сделать, не вступив с Кресченцием в немедленный конфликт, в котором сейчас ты не победишь. Так что предоставь меня моей собственной участи, я не хочу возвращаться в Рим, где все помнят меня иной. Я буду счастлива от одной только мысли, что скоро буду отомщена.

Фигура проплыла мимо Октавиана и прошла в залу. Октавиан промедлил, и фигура махнула ему рукой, приказывая следовать за ней. Узница уселась в кресло спиной к окну, так что лицо ее по-прежнему было скрыто от гостя.

— Расскажи мне о людях, которых я знала. Со мной боятся говорить, и я уже несколько лет не получала никаких вестей. Как здоровье короля Гуго?

— Король умер шесть лет тому назад. В Бургундии, покинутый всеми. А спустя два года умер его наследник Лотарь. Сейчас Италией правит Беренгарий Иврейский.

— Какие новости! Мир душе твоей, мой беспокойный возлюбленный! Что случилось с моей ненаглядной сестрой Теодорой?

— В последней римской осаде король Гуго обманом завлек ее в плен. Больше ее никто не видел. По слухам, она постриглась в монахини, но мне неизвестно, какие стены ее приютили.

— Жаль! Не считая мести Кресченцию, более всего я бы хотела увидеть ее подле себя, в соседней келье, чтобы мы вместе коротали дни. Хех! Нам было бы что сказать друг другу!

— Она также была посвящена в тайну вашего заключения?

— Долгие годы я подкупала ее, так как ее муж и она сама желали отправить меня на тот свет, несмотря на запрет Альбериха. Я слишком опасна для своей сестры, ибо только я одна знаю, что она, пусть и случайно, убила нашу мать.

— О Боже!

— Да, мой мальчик, у тебя очень милая семья! Но не спеши с укорами, такова участь всех, кто однажды дорвался до власти. Чтобы получить и удержать ее, рано или поздно ты очернишь свою душу пороками и преступлениями. Ты будешь долго бороться с собой, успокаивать самого себя, что ты оступишься только разок и непременно замолишь свой единственный грех десятью благими свершениями. Потом тебе таких свершений потребуются сотни, и очень скоро тысячи… Затем ты будешь уверять себя, что преступаешь закон не ради себя, а ради блага какой-нибудь не слишком осязаемой, но всем известной сущности — ради Рима, ради государства, ради Господа.

— Отец перед смертью сказал мне нечто похожее.

— Твой отец был очень мудрым человеком. Льщу себя робкой надеждой, что самое большое зло, сотворенное им за эти годы, он совершил по отношению ко мне. Живы ли мои дочери?

— Ваша старшая Берта теперь аббатиса монастыря Святой Марии. Ваша младшая дочь… Знаете ли вы, что король Гуго выкрал ее из Рима и выдал замуж за сына базилевса Константина?!

— Ах! Благодарю тебя, Боже! Какое счастье! Какая восхитительная весть! — Тень сползла с кресла на колени и сложила руки в благодарственной молитве. — Расскажи, как это случилось?

Октавиан рассказал о событиях тринадцатилетней давности, подробности которых он больше слышал из третьих уст, чем удержал в своей памяти из детства.

— …Увы, нонна, но счастье Берты длилось недолго. Она умерла от лихорадки пять лет назад, так и не подарив своему мужу Роману наследника. Теперь сын базилевса хочет жениться на пленившей его разум дочери трактирщика, ранее не брезговавшей, как говорят, торговлей своим телом^[1].

— Господи, как недолго ты позволил мне торжествовать! Живы ли мои сыновья?

— Дядя Сергий — епископ Непи. Ваш младший сын Деодат прибыл со мной. Цель нашей поездки ему неизвестна, но я могу привести его к вам.

— Не надо, — эти слова фигура произнесла почти в полный голос, решительно и твердо. — Это может навредить тебе.

— Ваш сын Константин убит при попытке устроить заговор против Альбериха, своего брата. Убит в поединке с… Кресченцием.

Фигура отчетливо скрипнула зубами.

— Убит…. Убит мой сын… И ты еще спрашиваешь, не месть ли мною движет? О-о-о, теперь мой счет к этому человеку заметно вырос, и вряд ли другая весть, кроме как о его смерти, сможет возрадовать сильнее мою душу. Но в мстительном гневе не стоит забывать о своих долгосрочных и главных целях. Какое счастье, что твой путь к ним лежит через жизнь этого Кресченция, я теперь этому даже рада.

Фигура поднялась с кресла и некоторое время рылась в своих вещах, разложенных возле стола.

— Я приготовила тебе несколько подарков, мой внучек. Вот здесь, — она извлекла какой-то темный сосуд, — здесь яд, изготовленный когда-то королем Гуго. С помощью этого яда однажды отравили моего друга, моего нежного тихоню, нашего доброго и безобидного папу Льва. Этот яд непрост, его смертоносное действие начинается, только если вместе с ядом выпить вина. С водой же он абсолютно безвреден. Смотри! — с этими словами она отхлебнула из сосуда.

— А это мой второй подарок. — Из дальнего угла комнаты тень вытащила какую-то коробку. — Я вижу, ты держишь в руках распятие, и понимаю, что тебя хорошо подготовили к нашей встрече. Что ж, я подарю тебе еще одно распятие. Оно здесь, в этой шкатулке, но лишний раз не вынимай его. Кто станет постоянно носить его на шее, тот недолго задержится в этом мире, ибо это распятие сделано из особого, пропитанного непонятным ядом, железа, от которого сначала выпадают волосы и зубы, а затем человек лишается жизненных сил.

Октавиан взял ее подарки с тем видом, с каким на руки принимают гремучую змею. Узница же взяла свечу и несколько каких-то палочек, после чего начала обходить залу, втыкая эти палочки в стену и затем поджигая их.

— Что это? — спросил Октавиан.

— Это мой третий подарок тебе. Мне привезли их из Египта, а туда они попали будто бы из самой Индии. Зажигай их всегда, когда тебе станет грустно и скучно. К их действию постепенно привыкаешь, и мне теперь только они развеивают скуку. Более интересно ведет себя тот, кто их запах почувствует впервые.

— Что с ним происходит? — спросил Октавиан, с тревогой оглядывая узницу и одновременно пытаясь угадать в себе перемены.

— Потерпи, скоро узнаешь. И, наконец, мой последний подарок. За это любая женщина готова будет продать душу. Его так страстно добивалась моя глупая сестра Теодора, я давала его ей, пока она навещала меня. Это спасало мне жизнь, а ей, вероятно, продлевало внимание мужчин. Этот бальзам был мне доставлен из святых палестинских земель. Его использование замедляет для человека бег времени.

— Что это значит? — спросил Октавиан. Он сел в кресло, оставленное узницей, и растекся в нем, его тело вдруг одолела странная благодатная истома, ноги ослабели, а цвета серой темницы начали становиться то мутнее, то контрастнее.

— Это значит, мой мальчик, что человек, постоянно использующий его, перестает стареть. Почти перестает, есть некоторые органы, на которые этот бальзам не влияет.

— Какие, например? — Октавиан отчего-то почувствовал безудержное желание рассмеяться.

— Например, голос.

— Какой вздор! — воскликнул Октавиан и дал волю смеху.

— Тогда что ты скажешь сейчас? — сказала тень, откинула капюшон назад и шагнула в полосу света.

— Силы Небесные! Ведьма! — Октавиан вскочил с кресла и отпрянул в ужасе к стене. Он ожидал увидеть что угодно, только не то, что предстало перед его глазами.

Напротив него стояла ослепительной красоты молодая женщина, которой даже явные недоброжелатели и ревнивицы не дали бы больше тридцати. Ее черные волосы еще не были тронуты инеем седины, ее лицо еще не повредили морщины, даже шея, эта вечная предательница женского возраста, еще была нежной и гладкой. Но разум Октавиана совершенно помутили ее глаза, ее жуткие черные глаза, бездонные и неумолимо притягивающие. Неизвестно каким образом и кто им позволил, но они оказались в опасной близости от молодого клирика, на свою беду забредшего сюда.

— Отомсти. Отомсти за меня, мой милый. Отомсти за годы, потерянные мной, по вине этого Кресченция и моей сестры. Отомсти за позор, нанесенный мне его отцом. Если тебе известна история рождения Деодата, знай, что твой отец Альберих был рожден после такого же насилия, учиненного надо мной отцом нынешнего сенатора. Кресченции обесчестили меня, Альбериха, убили моего Константина! Они — дурная кровь нашего рода, наше проклятие, наша родня и наши смертельные враги во веки веков. Если не извести этот сорняк под корень, его побеги будут мстить и никогда не отступятся от своей мести, пока не уничтожат нас. Либо мы, либо они, третьего не дано. Я знаю, я видела, я гадала… Неужели не найдется тот, кто отплатит им с процентами?

Октавиану уже казалось, что голос шепчет у него прямо над ухом. Он уже чувствовал горячее дыхание Мароции и прикосновение ее рук к своему телу. Какое же нежное было это прикосновение, какое коварное! Кто-то в его сознании, знакомый и незнакомый, истошно кричал ему об опасности, о том, что сейчас происходит нечто чудовищное и непоправимое. Этот ангел, терпящий поражение, в конце концов отчаявшись, начал только выкликать его имя, но откуда-то взявшееся ехидное эхо искажало эти крики, и до сознания юноши долетало уже отчего-то имя «Иоанн». Губы Октавиана ощутили медовую сладость, никогда ранее ему не доводилось отведывать прелесть женского поцелуя.

— Это надо мне. Это надо тебе. Уничтожь его, и ты будешь владеть Римом. Строй союзы, заводи друзей, но никого не приближай к себе. Обещай много, но не выполняй более половины. Разделяй и властвуй, открыто не воюй, уничтожай одного руками другого, ослабляй сильного, но не добивай слабого, он тебе еще, быть может, пригодится и, благодаря за спасение, сделает за тебя всю черную работу. Начни со Сполето, оно принадлежит тебе по праву. Натрави на местного герцога греческих лангобардов, на лангобардов Беренгария, на Беренгария Оттона, но никого из них никогда и ни за что не подпускай в Рим. Используй золото и похоть, только они правят этим миром. Золото и похоть, золото и похоть.

— И похоть… — повторил Октавиан, уже наполовину освобожденный от одежды. — И похоть...

— Используй мои подарки. Эти свечи ослабляют волю, туманят разум и открывают двери в мир, где яркие цвета, смех и наслаждение. Наслаждение! Я подарю тебе наслаждение, если ты поклянешься отомстить.

— Я отомщу. Клянусь, я отомщу, — прошептал он, и его душа устремилась в бездну ада.

*****

Звон колокольчика застал Лефтериса и его подручных за вечерней трапезой. Когда они открыли ворота башни, Октавиан едва не вывалился на них. Молодой клирик стоял с застывшим невидящим взором и дьявольской улыбкой на устах, судорожно сжимая в руке узелок с каким-то странным набором вещей. Запричитав молитвы, стража острова отвела своего гостя в часовню, где спешно вызванный капеллан, за неимением лучшего, прочитал над ним пару глав из ветхозаветных пророков. Тем не менее старания капеллана, стены часовни и, быть может, свежий воздух с моря благотворно подействовали на Октавиана. Он очнулся от забытья, ошарашенно обвел взглядом участливо склонившихся над ним стражников и, не отвечая на их расспросы о ведьме, кинулся к пришвартованной внизу острова лодке. Там Деодат и его друзья, продремавшие все это время, встретили Октавиана ликующими криками, но, увидев его состояние, свои вопросы адресовали мессеру Лефтерису. Тот их любопытству ничем помочь не смог, и багала очень скоро отчалила от острова. Прибыв в таверну, Октавиан отказался от ужина и всю ночь метался в бреду на глазах у всерьез опечаленных его недугом товарищей. «Я отомщу. Клянусь, я отомщу» — не единожды услышали от него Деодат и прочие за это время, прежде чем сон свалил с ног всю честную компанию.

По счастью, болезнь Октавиана закончилась с рассветом. Уже к завтраку к нему вернулся и аппетит, и здравое восприятие действительности. Мало того, пережитое накануне впоследствии потребовало в душе Октавиана немедленной компенсации. В итоге друзья передумали этим днем возвращаться в Рим и весь вечер провели в таверне, где, к изумлению и несказанному удовольствию Деодата и прочих собутыльников, Октавиан принял активное участие не только в возлияниях, но также в похабных застольных песнопениях и в дегустации прелестей местных красавиц. Следующим днем компания наконец-то покинула гостеприимную таверну и устремилась к Риму. Поднимаясь на склон холма, Октавиан, задержав на мгновение лошадь, бросил прощальный взгляд на ребристую в тот день поверхность Тирренского моря. Море оказалось на удивление пустынным, рыбацкие лодчонки куда-то запропастились, и только одна-единственная лодка рассекала небольшие волны, спеша в направлении Амальфи. Словно поймав на себе взгляд Октавиана и решив из вежливости поприветствовать его, в этот момент на лодке распустили парус. Вниз к палубе упало полотнище аспидно-черного цвета.

^[1] Феофано (при рождении Анастасия) (ок. 941 — после 976) — византийская императрица (959-969), супруга императоров Романа II Младшего и Никифора II Фоки.