Эпизод 5.

Эпизод 5. 1709-й год с даты основания Рима, 43-й (а фактически 11-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (17 декабря 955 года от Рождества Христова).

«Настал новый день, а ты по-прежнему не принцепс Рима». Нет для человека более жестокого и едкого судии, чем тот, что таится в его подсознании. Этот судья трусливо исчезает, когда ситуация требует немедленных решений, он уходит в тень в часы удовольствий и в дни побед, но немедленно обнаруживает себя, когда ты остаешься наедине с собой, пытаешься осмыслить некогда содеянное и сомневаешься в собственной правоте. Особое удовольствие этот критик получает, заставая тебя врасплох, когда ты только что пробудился после короткого и беспокойного сна.

Римский сенатор Кресченций откинул одеяло с постели, сел на край ложа и на долгое время замер, обхватив руками голову и сильно зажмурив глаза. «Ты все еще не принцепс Рима», — продолжал подзуживать внутренний голос, доводя своего хозяина до приступа раздражения и гнева. Прежде всего к самому себе. В самом деле, какого дьявола понадобилось ему разыгрывать из себя благородного Роланда перед этой шакальей сворой в сенаторских тогах и епископских сутанах? «Ты, такой старый, побывавший во всех западнях, битый-перебитый волк, поверил сладким песням этого сосунка, забыв, из какого змеиного гнезда тот родом? Что из того, что он сын твоего покойного друга? Разве это могло извести до конца его дурную кровь?»

«В самом деле, что мешало тебе, старый и наивный дуралей, еще год тому назад объявить себя принцепсом Рима, когда никто бы и не подумал воспротивиться? Что за блажь пришла тебе тогда в голову, ведь у тебя на руках было завещание Альбериха с ясно высказанной волей? Отчего ты решил, что король Беренгарий немедленно вернет Риму захваченные им земли, как только узнает, что Римом вновь правит папа? Ну что, вернул он эти земли?»

Кресченций с большим усилием прервал этот сеанс самобичевания и медленно стал натягивать на себя одежды. Затем он подошел к окну и распахнул ставни. В спальню немедленно ворвался ветер в сопровождении мелких колючих капель декабрьского дождя. Сенатор недолго смотрел на унылый пейзаж за окном, вновь возвращавший Кресченция к его невеселым мыслям. Довольно хандрить, одернул себя Кресченций, еще не все потеряно, Рим все еще прислушивается к его словам, а воины города по-прежнему именно его и никого другого считают своим командующим.

Сорок дней тому назад, 8 ноября 955 года, скончался папа Агапит Второй, человек, которого безмерно уважал Кресченций и во многом ради которого сенатор постеснялся прошлой осенью объявить себя принцепсом. А вчера состоялась коронация нового преемника Апостола Петра, и на Святой престол взошел, а точнее, нетерпеливо взбежал восемнадцатилетний Октавиан, во время торжественной службы взявший себя имя Крестителя. Очень уж торопился этот юнец возложить на себя священную тиару и надеть на указательный палец новое Кольцо Рыбака, торопился настолько, будто боялся, что среди высшего духовенства, прибывшего в Рим, вдруг найдется кто-то дерзкий, кто пристыдит Вечный город за столь нелепый и преступный выбор.

Полно! В высших сферах римского клира дерзость и смелость давно вышли из моды, ушедший папа Агапит в этом плане являлся чуть ли не единственной белой вороной посреди сонного океана серой услужливой братии. Где вы, новые Стефаны Шестые и Сергии Третии, изобретательные и порочные преступники, где вы новые Иоанны Тоссиньяно, деятельные, воинственные и опять-таки порочные? А может, и к счастью, что более нет таких? Каким станет этот Иоанн-Октавиан, по какому пути пойдет? Ради упавшего на самое дно авторитета Римской Церкви как бы хотелось, чтобы он стал похож на великих понтификов прошлого столетия, но, право слово, для римской знати и лично для самого Кресченция было бы лучше и спокойнее, если бы в повадках своих новый папа оказался под стать родному дяде, прожорливому тихоне Иоанну Одиннадцатому.

Одно время у Кресченция были основания надеяться, что так оно и будет. Октавиан рос у него на глазах, и к моменту решающих событий в Риме наблюдательный сенатор успел составить достаточно исчерпывающий психологический и интеллектуальный портрет будущего, как всем тогда казалось, правителя Рима. Проскакивающие искры жгучего темперамента, полученного Октавианом в наследство от его матери-басконки, умело гасились сдержанностью и строгостью, присущими его отцу. Октавиан спокойно и с достоинством принял последнюю волю Альбериха и впоследствии ни разу не дал понять, что его хоть в какой-то степени уязвило решение умирающего принцепса передать бразды правления Кресченцию, а не ему. Был ли Октавиан в те дни искренен, не обманулся ли тогда Кресченций, польщенный благочестием юного священника? Ведь, помимо уважения к правам папы Агапита, именно поведение Октавиана стало вторым главным фактором того, что Кресченций не объявил себя принцепсом.

Сразу после смерти Агапита Кресченций, при поддержке Сергия, епископа Непи и дяди Октавиана, собрал высший клир Рима и субурбикарных церквей. На свет Божий немедленно было извлечено соглашение, подписанное годом ранее у смертного одра Альбериха. Не упустив возможности немного и с разной степенью лицемерия повздыхать, отцы Церкви подтвердили готовность следовать этому соглашению. В этот момент Октавиан проявил первые признаки нетерпения. Услышав согласие кардиналов-епископов, он готов был короноваться тиарой чуть ли не на следующий день, но Кресченций благоразумно уговорил его подождать несколько недель. Христианский мир, говорил он, с одной стороны, желая, чтобы Святой престол оставался вакантным как можно меньше, с другой стороны, всегда требует, чтобы выбор Князя Князей не выглядел скоропалительным и кем-то наспех продавленным решением. Юный возраст Октавиана и отсутствие ему альтернативы на папских выборах уже само по себе обещает возникновение кривотолков по всей Европе. К тому же только лишь за неделю до смерти Агапита Октавиан был рукоположен в сан священника титулярной «церкви-кораблика», то есть базилики Девы Марии, Принадлежащей Господу^[1].

Октавиан без сопротивления принял аргументы Кресченция, чем загодя обезоружил самого бывалого сенатора, когда тот наконец поднял вопрос о полном исполнении последней воли Альбериха. Разумеется, ответил Октавиан, титул принцепса ваш, и нет более подходящего момента объявить это, чем день моей коронации. Ведь насколько это будет выглядеть благопристойно и торжественно, если вы этот титул получите из рук нового Викария Христа, чем если объявите об этом сами и немедля!

И вот вчера, наблюдая величественный церемониал коронации нового понтифика, старый сенатор с какого-то момента вдруг почувствовал, что происходит чудовищный обман. Интуиция, так часто выручавшая его, а в эти дни вдруг накрепко заснувшая, очнулась в момент, когда тиара плотно легла на длинные кудри Иоанна-Октавиана. Кресченций вдруг осознал, что все в его судьбе теперь зависит от этого молодого человека, от его порядочности и признательности. В этот миг их взгляды встретились, и что-то во взгляде нового папы сенатору решительно не приглянулось.

В процессе последующих затем долгих зачитываний манифестов, настолько традиционных при каждой папской коронации, что Кресченций за эти годы чуть ли не выучил их наизусть, тревога сенатора росла с каждой минутой. Ну ладно, в приветствиях всем монархам мира он и не рассчитывал услышать обещанное. Допустим, что и в перечне привилегий и даров провинциальным церквям его скромному вопросу тоже не должно было найтись места. Но когда дошло до приветствий папы самому Риму и имя сенатора оказалось упомянуто в середине списка, а в качестве подарков ему были отписаны серебряный кубок и позолоченный греческий дискос^[2], у Кресченция начала уходить земля из-под ног. Еще существовала робкая надежда, что к его вопросу папа вернется под самый занавес коронации, но вскоре рухнула и она: отец Бениньо, епископ Остии и распорядитель торжественной церемонии, сделал знак монашеской братии, и те, а вслед за ними все присутствующие, запели «Te Deum laudamus», после чего уже сам папа начал принимать приветствия от паствы.

Само собой, дошла очередь и до сенатора Кресченция. Само собой, он не мог в те мгновения закатить скандал, сорвать церемониал и озвучить неисполненные в его отношении обещания. Но в его новом взгляде на папу Иоанн мог прочесть все. Понтифик в ответ виновато улыбнулся, с непроницаемым лицом выслушал дежурно прозвучавшее приветствие и в следующий миг уже с нарочито просветленным лицом начал выслушивать приветствие следующего квирита. Кресченцию пришлось отойти в сторону, и, скользнув взглядом по толпе знати, он заметил, что не одна пара глаз самым тщательным образом отследила их диалог и сделала соответствующие выводы.

Итак, надо готовиться к худшему. Кресченций не первый и не последний царедворец, кто со сменой власти попадает в опалу. Но сегодня в его руках еще обширные полномочия, сегодня Иоанн, пусть и облеченный властью, фактически все еще зависит от него. Поэтому надо, не откладывая более, попытаться расставить все точки над i. Посмотрим, что на сей раз запоет этот неоперившийся жулик, чем ответит на его справедливые упреки.

Дом Кресченция располагался на Квиринальском холме, сюда он переехал с Авентина пять лет назад, идя навстречу просьбам Альбериха, желавшего, чтобы его ближайший друг и соратник всегда был неподалеку. Символично, что рядом с домом Кресченция располагались величественные статуи Кастора и Поллукса, удерживающие за узду строптивых лошадей. Римляне усмотрели в этом намек на дружбу двух сенаторов, причем в качестве укрощаемых лошадей многие видели кто Рим, кто Святой престол. Подобное соседство заставило горожан также вспомнить былую кличку сенатора. Вот и сегодня, едва Кресченций в сопровождении свиты выехал за пределы резиденции, он услышал, как со всех стороны дерзкие мальчишки пронзительно закричали: «Кресченций Мраморная Лошадь! Едет Кресченций Мраморная лошадь!» Сенатор впервые за этот день улыбнулся, в то время как мальчишки продолжали разносить по улицам Рима свой разноголосый гомон, сверкая пятками впереди неспешной конной процессии и с замирающим от страха и собственной смелости сердцем.

Войдя в Город Льва через ворота Святого Перегрина, Кресченций заметил, как из множества церквей, заполонивших папский квартал, начали густо выходить люди. Сенатор мысленно поздравил себя с верным расчетом, исход толпы был связан с только что окончившейся службой шестого часа, а значит, их разговору с новым папой никто не помешает. Отдав лошадь слугам, Кресченций бодрым шагом направился к папской резиденции, на ходу скупо отвечая на многочисленные подобострастные поклоны приветствовавших его. И в приемной зале, и в триклинии толпились священники и монахи, ведя приглушенные разговоры, а между кучками беседующих шустро сновали слуги, исчезая то в направлении кухни, то в направлении спален. Сенатор не уступил слугам в маневренности и, словно дромон среди островов Эгейского моря, искусно лавируя между беседующими, пересек триклиний и подошел к дверям таблинума, где его встретил папский препозит, так же как и его хозяин, сегодня впервые находившийся при исполнении.

— Его Святейшество не может вас принять. Его Святейшество еще спит, — эти слова препозит произнес с таким видом, будто Его Святейшество прежде чем впасть в сон, как минимум обратил в христианство всех неверных.

Кресченций же от изумления открыл рот. «Вот так дела! Стало быть, новый папа пропустил все утренние службы. Своеобразно наш милый Октавиан начинает свой понтификат. Теперь понятно, о чем шушукается церковная братия по всем углам папского дворца. Ну-ну, продолжай в том же духе. Пожалуй, мне незачем тебя поправлять, чем больше ты наделаешь ошибок, тем скорее запросишь у меня помощи».

Сенатор велел подать ему кресло и кубок с conditum paradoxum, этим древним предшественником знаменитого гипокраса. Потягивая подогретое вино, он продолжал прислушиваться к разговорам присутствующих, но до него долетали лишь обрывки отдельных фраз, тем более что многие, кто из страха к нему, кто из уважения к его сану, отодвинулись вглубь триклиния. Тем не менее Кресченций с неослабевающим интересом продолжал ловить фрагменты речей, безошибочно выделяя среди общего латинского многозвучия диалекты разных регионов Италии и даже заальпийских государств. Время от времени его ухо выхватывало слова, сказанные на греческом, в такие моменты сенатор невольно присматривался к говорившему, как будто тот произнес какую-нибудь скабрезность, вольнодумство или ересь. Вот так всего-то за каких-то двадцать пять — тридцать лет греческий язык, вместе с культурой и бытом, из положения господствующего в Риме перешел в разряд исчезающего. Как-то само собой и очень быстро в городе перестали звучать имена Василий, Сергий, Константин и иже с ними, широкие византийские одежды стали укорачиваться и плотнее прилегать к телу, обращение «кир» незаметно уступило место слову «синьор», а во время последней осады Рима королем Гуго с римских стен ни разу не слетало ни «Nobiscum Deus!»^[3], ни даже «Kyrie Eleison!». Кто надоумил римскую милицию атаковать бургундцев с древним и, казалось бы, давно забытым кличем «Барра!»^[4] и почему Господь в те дни закрыл глаза на возвращение римлян к языческим истокам, для Кресченция осталось полнейшей загадкой. Во всяком случае, он их этому не обучал, а они, между прочим, тогда победили.

Парадоксально, что греческое влияние в Риме стало ослабевать после воцарения в городе семьи, имевшей глубокие византийские корни. И если Теофилакт, став консулом, проводил в жизнь однозначно провизантийскую политику, то уже при Мароции Рим в своих предпочтениях с каждым годом дрейфовал в западном направлении. Этот процесс еще больше ускорился при Альберихе, к концу правления которого Рим уже воспринимал Византию скорее с позиций потенциального врага. Это нашло отражение и в вопросах Церкви, плотность контактов между Святым престолом и константинопольским патриархатом заметно упала. Впрочем, еще одним объяснением этому служат крайне слабые и зависимые фигуры, носившие в те годы на плечах как омофор^[5], так и паллий.

Краткий обзор метаморфоз итальянского быта середины Десятого века понадобился в том числе и потому, чтобы в полной мере прочувствовать, сколь долгое время провел Кресченций подле папского кабинета в ожидании аудиенции. Мало-помалу сенатор начал терять терпение, тем более что он собственными глазами видел, как в кабинет и обратно попеременно заходили слуги. Поймав за шиворот одного из кубикулариев, он поинтересовался, не проснулся ли Его Святейшество.

— Что вы, ваша милость! У него с утра гости из города. Мессер Деодат, мессер Роффред…

Кресченций, не дослушав слугу, уже в следующее мгновение переключился на препозита и начал трясти его, как грушу.

— Как смеешь ты, скользкий червь, насмехаться над сенатором великого Рима? Как смеешь отнимать у меня драгоценное время и как смеешь оставлять господина дома сего в неведении о моем приходе?

— Все было доложено мессер, — от былой горделивой осанки и надменности в речи у препозита не осталось и следа, — но я… я сейчас узнаю, может… может, он вас примет.

— Что значит «может»? — нарочито громко и сердито зарычал сенатор. — Конечно примет!

Препозит недолго оставался за дверьми таблинума. Он выскочил к Кресченцию с лицом красным от смущения и обиды от еще одной, несправедливой по его мнению, выволочки, полученной, видимо, уже от папы.

— Его Святейшество просит вас войти.

— Ты не объявишь меня и мои титулы, растяпа?

— Его Святейшество приказал мне не утруждать его слух тем, что он и без того прекрасно знает.

Дав себе зарок пожаловаться понтифику на нерадивость его слуги, Кресченций вошел в пределы папского кабинета. За низким столом восседал Иоанн Двенадцатый в компании пятерых друзей. На столе вместо привычных пергаментов и свечей не было живого места от кувшинов с вином и фруктов. Глаза Иоанна предательски блестели. Их хозяин, похоже, не только уже давно проснулся, но и успел порядком «подлечиться» после вчерашнего.

«Бог ты мой! Что за картина! — подумал Кресченций. — Видал ли Святой престол когда-нибудь подобное? Куда что делось от нашего скромного Октавиана? Надо совсем не иметь мозгов, чтобы в самый первый день понтификата предпочесть служению Церкви и встрече с паствой разбитную компанию выпивох. А это что на столе? Мне кажется или… Это же кости! Игральные кости! Ну-у-у, совсем нехорошо, молодой человек!»

— Простите, ради Христа простите, мой любезный сенатор! Сей же час дам отставку этому глупому препозиту, вздумавшему сказать, что я сплю. Да как он посмел, мерзавец! Для вас эти двери открыты в любое время.

Ну что тут скажешь? Кресченцию не оставалось иного, как склониться в поклоне и поцеловать протянутую Его Святейшеством изящную длань.

— Прошу вас, мессер Кресченций, присаживайтесь к нам. Знаю-знаю, что вас беспокоит и по какому вопросу пришли. Давайте вернемся к нему под занавес, когда мои друзья уйдут. Ведь так будет лучше, не правда ли?

Папа успешно играл на опережение. Возражений, конечно, быть не могло. Кресченцию пододвинули кресто, а Деодат услужливо наполнил кубок вином и протянул его сенатору.

— Сенатору великого Рима честь и процветание!

Если папа и его друзья таким образом пытались загладить вину, то у них почти все получилось. Сердце сенатора смягчилось, тем более что папа немедленно обратился к нему за советом.

— Мы все утро обсуждаем подробности вчерашней коронации.

— На мой скромный взгляд, Ваше Святейшество, все прошло в русле законов Церкви и в духе старых традиций.

— Я не об этом. Мы делимся услышанными вчера новостями, а также впечатлениями о послах из соседних с Римом стран, о самих этих странах и их повелителях.

«Даже если так, это не оправдывает твоего отсутствия на службах. Представляю, сколько тысяч римлян и гостей города сегодня понапрасну ожидали тебя и твоей проповеди».

— Но и я, и мои друзья по младости лет слишком неопытны, поэтому ваше слово, в сравнении с нашим, в ценности своей будет равно золоту относительно меди.

— Что значит мое слово по сравнению со словом, проистекающим из уст преемника Апостола! — не без иронии ответил Кресченций.

— В вопросах Церкви — быть может. Но мы сейчас обсуждаем суетный свет. Начнем, пожалуй, с Византии. Вам не показались скромными подарки ромейских базилевсов? Деодат, что там было? Напомни!

— Десять ковров, две дюжины мужского платья, тысяча локтей шелка, детеныш льва. И какие-то книги с унылыми сочинениями древних старцев.

Кресченций отметил, что папа даже не подумал одернуть злоязычного Деодата.

— Мне сложно сравнивать, Ваше Святейшество, но, по-моему, это подарки достойные пастыря христианского мира, — сказал сенатор.

— Да? — в голосе папы звучало равнодушие. — Ну вам, наверное, виднее. Я хотел убедиться, не является ли ценность подарков базилевса отражением последних событий, происходящих в Византии. По слухам, власть ромеев в провинциях ослабла так же, как ослабел в последние годы сам базилевс Константин.

— Базилевс всю силу извел на написание книг, — язвительно вставил Деодат.

— Да, пока он писал книгу «Об управлении империей», империей правили другие. Лакапин и его семейство, — добавил яду рыжеволосый Роффред, другой приятель папы.

— К счастью для Константина, это милое семейство перегрызлось между собой, — заметил Кресченций. — Сначала сыновья Романа выслали своего старого папашу помирать на остров Проти, а спустя сорок дней отправились туда сами, гонимые мятежным плебсом Константинополя. Говорят, отец встретил их с редким злорадством.

— История, достойная библейской притчи, — резюмировал папа. — Но все это дела минувшие, а нас интересует сегодняшний день. Так вот, вчера мне сообщили, что помимо базилевса очень резко сдал и патриарх Феофилакт.

— Еще один из рода Лакапиных, — снова встрял Деодат.

— Да. Добавьте сюда новости о потере греками Крита, о скудоумии и праздной жизни наследника, о всевозрастающем влиянии при дворе Анастасии, любовницы наследника, и картина складывается вполне определенная.

— Вывод, сделанный Вашим Святейшеством об общем ослаблении греков, полагаю верным, — согласился Кресченций.

— И в ближайшее время усиления ждать не приходится, — слова папы прозвучали как полувопрос.

Кресченций пожал плечами, не понимая, куда клонит Его Святейшество. За окнами раздался колокольный звон, начиналась очередная часовая служба. Папа с полуулыбкой послушал переливы колоколов, но, заметив осуждение на лице Кресченция, обескураживающе отреагировал:

— Дорогой мой сенатор, в церквях полно священников, найдется кому службу провести.

«Поразительно! Даже Иоанн Тоссиньяно такого себе не позволял. И это в первый день понтификата!»

— Поговорим о других наших соседях, сенатор. Как вы думаете, есть ли возможность повлиять на короля Беренгария, с тем чтобы он вернул Святому престолу земли Равенны и Пентаполиса?

— Позиция Беренгария прозрачна, Ваше Святейшество. Он вернет эти земли только в обмен на его императорскую коронацию.

— Другие варианты?

— Их нет, если только за Святой престол не вступится мощная сила, но ведь и она затем, боюсь, потребует того же, чего сейчас жаждет Беренгарий.

— Византия к таким силам не относится?

— Конечно нет, вы же сами только что пришли к подобному выводу. Греков едва хватает на то, чтобы удержать в вассальной зависимости княжества Греческой Лангобардии.

— Уже нет. Сегодня утром я беседовал с моим кузеном Марином, сыном Иоанна Неаполитанского. По его словам, Неаполь более не признает над собой сюзеренитет Византии. К этому же склоняется и Гизульф, герцог Салерно^[6]. Еще ранее от Византии отпали Капуя и Беневент, их герцог Ландульф осмелел настолько, что датирует указы не временем правления базилевса, а своим собственным.

Иоанн говорил, вытянув вперед ладонь и рассматривая свои красивые длинные ногти. Однако Кресченций уже совсем другими глазами глядел на юного понтифика.

Оказывается, новый Верховный иерарх это утро проводил не в одной только праздности! Оказывается, с самого первого дня Иоанн уже планирует военно-политические союзы и, похоже, намерен перечертить заново карту средневековой Италии. Первый союзник у него отыскался очень быстро: Иоанн Неаполитанский был женат на Теодоре, дочери Теофило Теофилакта, то есть племяннице Мароции, а сын герцога Марин несколько лет детства провел в Риме, где сделался закадычным другом Константину, брату Альбериха. Тому самому Константину, которого Кресченций убил во время заговора против принцепса.

— Строптивость южных князей против Византии есть единственное, что их объединяет, — сказал Кресченций, — друг друга они ненавидят лишь чуть поменьше.

— Что ж, тем хуже для них, — добавил флегматично папа и переменил руку.

— Наверное, но ни они, ни их ленивый сюзерен не помогут Риму вернуть Пентаполис.

— Зато их земли могут послужить хорошей компенсацией.

Кресченций к этому моменту был уже настроен ничему не удивляться. Но слова папы его ошеломили.

— Как? Вы планируете захватить земли Греческой Лангобардии? Какие и какими силами позвольте вас спросить?

— Сегодня утром моим гостем был также мессер Теобальд Второй, герцог Сполетский. Вместе мы прочли молитву за упокой души его батюшки, славного графа Бонифация, героя битвы при Фьоренцуоле. Этот молодой человек исполнен не меньшей отвагой, чем его отец. Он воспылал идеей вернуть Сполето земли, захваченные однажды Ландульфом Капуанским. К нашему союзу готов присоединиться и Гизульф Салернский. Он не забыл, как ему в шестнадцатилетнем возрасте пришлось спасать свое княжество после вторжения Ландульфа и искать помощи у амальфитанцев.

Кресченций кивнул с почти обреченным видом. Ни дать, ни взять — налицо очередной конфликт отцов и детей. Так получилось, что за последние год-два во многих итальянских государствах, в том числе и в Риме, подросло новое поколение правителей, к власти пришли молодые, энергичные и жаждущие славы люди. Ради этой славы, ради удовлетворения своих чрезмерных амбиций они готовы были перекроить до неузнаваемости карту Италии, и их не страшили ни былые договоренности отцов, ни вероятные поражения, ни даром пролитая христианская кровь. Характерно, что первой жертвой молодые хищники избрали самого старого правителя на Апеннинском хребте, князя Ландульфа. Италию ждали новые потрясения, и одним из их главных зачинщиков, по всей видимости, становился тот, кто должен был являться главным миротворцем.

— Со времен папы Тоссиньяно государства Италии не создавали новую лигу, — сказал Кресченций. Иоанн, естественно, уловил в этом намек в свой адрес.

— Я не буду пытаться разубеждать вас в том, мессер Кресченций, что предстоящее участие Рима в войне нужно Святому престолу для восстановления былого авторитета. Риму и его Церкви нужны земли, город за время многолетних осад обветшал, а священники живут впроголодь. Провинциальные церкви от Рима давно не получали ни одного милиарисия, и местные пасторы, видя это, все охотнее предаются вольнодумству. Вы лучше меня знаете, какие смуты в последние годы происходили в епархиях Милана и Вероны. Святой престол к этим прискорбным событиям отнесся совершенно безучастно, но я не склонен ни в чем винить моего предшественника, ибо он оказался заложником обстоятельств. Однако я намерен изменить существующее положение дел. И первым шагом на пути к этому станет приобретение земель к югу от Рима и внушение страха всем врагам Святого престола.

— Не один сильный владыка обломал ногти, распутывая клубок интриг, намотанный сеньорами Греческой Лангобардии, — предостерег Кресченций, — вспомните хотя бы императора Людовика Второго. Не было ни одного из тогдашних правителей Юга, кто хоть раз не предал бы его.

— К сожалению, большого выбора у нас нет. Не поднимать же сейчас меч на Беренгария или Умберто Тосканского! Это было бы просто безумием.

Кресченций особо отметил в речи папы слово «сейчас», как и то, что новый глава христианского мира отвергал в принципе мысль о мирном сосуществовании Рима с соседями. Иоанн меж тем продолжил:

— К тому же я вдохновляюсь более свежим примером. Примером доблестного короля Оттона Саксонского, который ради благой цели уничтожения венгерских варваров примирился со всеми мятежными вассалами, в том числе с братом Генрихом и Конрадом Рыжим. Вы же слышали вчера хвалебные истории их посла о великой победе, одержанной Оттоном этим летом на реке Лех?

— Да, эти рассказы произвели на меня большое впечатление, — ответил Кресченций.

— Этой победы могло и не быть, — вступил в разговор Деодат, — венгров сгубила их собственная жадность. Обойдя войско короля с тыла, они начали грабить обозы Оттона, вместо того чтобы добивать его разбежавшиеся дружины. Короля спас рыжий Конрад Лотарингский. Он опрокинул венгров и пленил их князя Леле.

— Герцог сам погиб в этой битве, — заметил Кресченций.

— Да, но какой смертью! — ответил Деодат. — Собираясь повесить этого варвара Леле, он любезно разрешил тому сыграть напоследок на его любимой бюзине. Варвару развязали путы, после чего он протрубил короткий призыв, а в следующее мгновение подскочил к Конраду и ударил герцога бюзиной по голове. Герцог от такого коварства увидел лик Божий ранее, чем Леле отправился на свидание к Сатане^[7].

— Поучительная история, — отчего-то задумчиво произнес Иоанн.

— Хочу заметить, — вновь попытался возразить Кресченций, — что, как в случае с Иоанном Тоссиньяно, так и в битве на реке Лех, христианские владыки забывали распри и объединялись, чтобы дать отпор людям, не ведающим Христа, — сарацинам или же венграм. Вы же намереваетесь идти войной на христианского князя Ландульфа.

— Насчет венгров вы не совсем правы, — парировал Иоанн, — говорят, что тот же Леле был три года тому назад крещен в Константинополе. Однако Господь судит души людские в первую очередь по делам их и лишь после принимает во внимание их Веру. В соответствии ли с христианскими добродетелями вел себя в последние годы князь Ландульф, лишая капуанского трона своего брата Атенульфа и нападая на соседей?

— Ландульф опытный воин. С ним нелегко будет сладить.

— А для того чтобы с ним совладать, Риму нужен не менее опытный воин, какового мы рассчитываем увидеть в вашем лице, мессер Кресченций. Вы возглавите дружину Рима, и город вознаградит вас за будущую победу тем, что вы сегодня намеревались у меня потребовать. Неправда ли, так будет выглядеть понятно, заслуженно и справедливо, чем если бы вы получили желаемое исключительно по моей прихоти?

У Кресченция рассеялись последние иллюзии относительно легкомыслия Иоанна. «Ах, какой шельмец! По его прихоти! Как лихо этот еще толком не набравшийся яда паучок раскинул паутину! Удивительно, что для этого тебе потребовалось так мало времени. Теперь ради достижения все более размывающегося в своем значении титула принцепса я буду вынужден зарабатывать для тебя воинскую славу. Если поход в южные земли удастся, все победные лавры ты, конечно же, припишешь себе. А если все закончится неудачей, тебе опять же будет на кого спихнуть вину и найти объяснение тому, что ты не выполнил волю отца и не сдержал собственное слово. И ведь, силы Небесные, у меня нет ни одной причины отказаться от столь сомнительного предложения. Мой отказ будет равносилен отказу от титула принцепса и, даже хуже того, признанию поражения в борьбе за Рим».

Долгое раздумье сенатора папа истолковал по-своему. Он протянул Кресченцию пергаментный свиток.

— Что это?

— Это указ о наделении сенатора Кресченция титулом и полномочиями принцепса великого Рима. Таким образом сенатор Кресченций вознаграждается за великую победу, одержанную возглавляемым им войском. Указ датирован Троицыным днем следующего года, и, как видите, он уже скреплен моей печатью. Печати прочих сенаторов для вас собрать не будет проблемой. Вам остается сделать так, чтобы ваши будущие деяния не разошлись с содержанием указа. До этой даты основные документы Рима будут идти за моей подписью.

Кресченций за сегодняшний день уже устал удивляться.

— Дела суетного Рима будет подписывать Его Святейшество? — невесело усмехнулся сенатор.

— Дела Рима будет подписывать принцепс Октавиан, — ответил папа.

О боги! Оказывается, еще не все сюрпризы закончились. Кресченций повертел в руках пустой кубок и, набравшись запоздалой решимости, съехидничал:

— Скажите, чего в вас больше? Папы Иоанна или принцепса Октавиана?

Губы Иоанна задергались, Его Святейшество с трудом удержал себя от определяющего все в их отношениях ответа.

— Я думаю, что скоро, очень скоро, мессер сенатор, вы получите ответ и на этот вопрос.

^[1] Базилика Санта-Мария-ин-Домника, или Санта-Мария алла Навичелла. «Навичелла» на итальянском языке означает «кораблик». Второе название базилика имеет из-за античного судна, стоящего перед фасадом базилики, ныне превращенного в фонтан.

^[2] Дискос (в католических церквях — патена) — круглое блюдо, используемое в литургии.

^[3] «Nobiscum Deus!» — «С нами Бог!» (лат.) — боевой клич византийской армии.

^[4] «Барра!» — боевой клич воинов Римской империи.

^[5] Омофор — аналог паллия, элемент литургического облачения епископов православной церкви.

^[6] Гизульф I (930-978) — князь Салерно (952-978).

^[7] Горн полководца Леле до сих пор хранится в музее венгерского города Ясберень.