Эпизод 37.

Эпизод 37. 1717-й год с даты основания Рима, 3-й год правления императора Запада Оттона Первого, 1-й год правления базилевса Никифора Второго Фоки (26 февраля 964 года от Рождества Христова).

Этим ярким февральским утром, казалось, весь Рим устремился на правый берег Тибра к распахнутым настежь воротам папского квартала. Словно предвидя очередной потоп, грозящий случиться в ближайшие дни, горожане спешили сюда как в новый ковчег, бросив все повседневные дела. Негоцианты закрывали лавки, главы ремесленных школ, на ходу бросая наставления подмастерьям, надевали лучшие платья и с тревогой поглядывали на поднимающееся к зениту солнце, боясь опоздать. Священники многочисленных городских церквей с горечью взирали на пустые скамьи для прихожан во время мессы, сетуя на суетность мирян и немного завидуя им, а еще более собратьям по цеху, священникам и кардиналам, которые, в отличие от них, получили сегодня специальное приглашение на Ватиканский холм. На улицах Рима, прилегающих к мостам Элия и Честия-Фабриция, вместе с пробуждающимся по весне птичьим гомоном не утихало многоголосье людское, поражающее всех, кто стал его невольным свидетелем, редким энтузиазмом и всамделишным дружелюбием, каковые бывают разве что в Светлое Христово Воскресение. Едва знакомые люди, встретив друг друга на пути в Ватикан, обменивались объятиями и поцелуями, при виде римских стражников матери посылали к ним своих детей, которые вручали охранителям порядка либо краюху только что испеченного хлеба, либо вяленые фрукты, либо кувшин молодого вина. Воодушевление, царящее в толпе, очень гармонично выглядело на фоне юной весны, все прочнее обосновывавшейся в Риме, и любому несведущему могло показаться, что именно эта чудесная пора природы явилась родителем и первопричиной охватившей римлян эйфории.

Ах, если бы это было на самом деле так! Но вчерашний день был не менее солнечным, чем сегодняшний, однако вчера на улицах Рима до самого вечера то и дело вспыхивали ожесточенные схватки и лилась кровь. Все началось с неожиданного нападения на стражу Ослиных ворот, которую внезапно атаковала с тыла дружина, вышедшая из стен Латерана. Нападавшие одержали быструю победу и взяли ворота под контроль, а спустя небольшое время на тускулумской дороге появился внушительный воинский отряд. Он без всякого сопротивления миновал Ослиные ворота и, разделившись на отдельные дружины, потек быстрыми ручьями по главным улицам Рима. Одна из дружин, самая многочисленная, проследовала к Латеранской базилике, где Бенедикт Грамматик как раз вел дневную мессу. Только что закончились чтения, и кардинал уже приступил к проповеди, когда в центральный неф главной христианской базилики уверенной поступью вошли вооруженные люди, во главе которых шел молодой человек в сутане епископа, под которой пряталась кольчуга, — звяканье ее колец отчетливо раздавалось во внезапно наступившей тишине.

Первым опомнился Бенедикт. Песнь восхождения Давида показалась ему самой уместной в этот момент. Хотя бы потому, что идущий к нему человек ее точно знал и часто цитировал.

— Вот, стоят ноги наши во вратах твоих, Иерусалим. Иерусалим, устроенный как город, слитый в одно, куда восходят колена, колена Господни, по закону Израилеву, славить имя Господне. Там стоят престолы суда, престолы дома Давидова. Просите мира Иерусалиму: «Да благоденствуют любящие тебя!»

Не сбавляя ход, молодой епископ ответствовал, приближаясь к алтарю:

— Да будет мир в стенах твоих, благоденствие — в чертогах твоих! Ради братьев моих и ближних моих говорю я: мир тебе! Ради дома Господа, Бога нашего, желаю блага тебе!»^[1]

Радостный клич из сотен глоток пронесся под сводами Латерана. Он отозвался эхом на площади перед собором, куда уже начали стекаться римляне, взволнованные вестью о том, что их пастор после двухмесячного отсутствия вернулся триумфатором в родной город. Вскоре этот клич многажды повторился на главных площадях и улицах Рима, заменив собой набатный колокол, и, так же как и набат, он стал призывом к немедленному действию.

Как и два месяца назад, основные людские толпы ринулись к Городу Льва. Тогда, в декабре, римляне были одиноки и безголовы в своем порыве, но ныне за ними шел их законный епископ, а за спиной его — перекрестись, и неминуемо заметишь! — виднелось целое воинство Небесное. Терпению ангелов Господних сегодня тоже наступил предел, а значит, пробил час освобождения святого города. И час мщения.

Ввиду почти полного отсутствия в Риме германцев после ухода Оттона, а также ввиду того, что римская милиция почти полностью и мгновенно перешла на сторону восставших, объектами мести на сей раз стали римские священники, в первую очередь те, что участвовали в низложении Иоанна Двенадцатого. Римской милиции, которой командовал Петр Империола, стоило больших усилий не допустить самосуда, все титульные базилики Рима были оцеплены копьеносцами, а тех прелатов, которых мятеж застиг в личных домах, удалось в большинстве своем взять под охрану. Священникам мелких базилик повезло куда меньше, как и многим зажиточным горожанам, ведь очень часто во время бунтов «восстановление справедливости» непосредственно касается не тех, кто был первопричиной народного гнева, а тех, кому при старой власти удалось каким-то образом преуспеть.

Пока милиция титаническими усилиями удерживала горожан от тотального грабежа и самосуда, папа Иоанн со своим отрядом продвигался к Городу Льва, повсюду встречаемый восторженными песнопениями и массовым коленопреклонением римлян, испытывавших перед Его Святейшеством стыд за недавнюю немощь в борьбе с чужеземцами. Иоанну пришлось часто останавливаться и произносить выспренные речи, подкрепляя слова пригоршнями меди, обильно рассыпаемыми его скриниариями. В хитрых монологах папы не слышно было гнева или ненависти к тем, кто его низложил, но неизменно присутствовали печаль и сострадание к согрешившим. Иоанн заранее продумал, как вести себя с толпой и духовенством Рима, он вообще на сей раз образцово подошел к операции по возвращению собственной персоны на Святой престол.

Главное, он не пал духом. Важно, что он сохранил за собой папскую казну. Прекрасно, что Оттон повел себя в Риме как высокомерный захватчик. Все это давало Его Святейшеству надежду на реванш, и он начал действовать буквально с первого дня бегства из Рима. Обосновавшись в Тускулуме, в своем родовом замке, он немедленно восстановил контакты с теми в Вечном городе, кто либо сохранил ему верность, либо был отстранен новой властью на обочину, либо с теми, кого можно было перекупить. К первым относился Бенедикт Грамматик, которого не могло не покоробить нарушение императором законов Церкви. Ко вторым — декархи римской милиции, этой зимой получившие в большинстве своем отставку. К третьим — Петр Империола.

Феноменальным удержание супрефектом своего поста при обоих властях может показаться лишь тому, кто плохо знает историю Рима. Такого типа перевертышей Вечный город на своем веку повидает немало, и посторонний наблюдатель, изучая страницы истории, немало подивится изворотливости Орсини и Колонна, Савелли и Франджипани, а также изумится всепрощенчеству и близорукости их хозяев, которым довольно будет принесения этими фамилиями присяги, текст которой те от частого произношения заучили наизусть.

В этот день Империола старался за страх. Вверенная ему милиция, как уже было сказано, без звука переметнулась на сторону папы, другой же потенциальный очаг организованного сопротивления был закупорен не более чем в течение часа после того, как Иоанн проследовал под сводами Ослиных ворот. Речь идет об итало-германском гарнизоне епископа Отгара, базировавшегося в Иоаннополисе. При известии о мятеже в Риме Иоаннополис тут же захлопнул ворота, оставив вне стен немало сторонников нового папы Льва и германского императора. И в первую очередь самого Отгара.

Тот на беду в этот день был в Ватикане. Паника и предательство не позволили Отгару и папе Льву сработать так же оперативно, как гарнизон Иоаннополиса, при этом первым панике поддался сам Лев. При известии о вступлении в Рим его конкурента за Святой престол, он, не ставя никого в известность, бежал с заячьей прытью, взяв в сопровождение лишь двух слуг. Отгар же был схвачен ретивыми представителями церковной и монашеской братии, из числа тех, кто мудро и вовремя расценил, что пленение иностранного епископа послужит немалым искуплением их вины перед Иоанном. Также в плен были взяты кардинал-диакон Иоанн, все епископы субурбикарий и, что стало большой удачей, Деметрий Мелиоз.

Теперь о тех кому повезло. Можно не сомневаться, что вся семья Кресченциев в этот вечер жарко благодарила Господа за беду, пронесшуюся мимо их голов. За три дня до мятежа сам сенатор и его друг, декарх Бенедетто Орсини, уехали в Нарни, к младшему брату сенатора, епископу Иоанну, и весть о вновь ускользнувшей добыче ненадолго испортила Его Святейшеству настроение в этот день. Также нигде не смогли найти сенатрису Стефанию и ее сестру — вероятно, они оказались под защитой либо одного из римских монастырей, либо стен Иоаннополиса.

В тот же день вечером Иоанн под пение псалмов торжественно въехал в Город Льва. А на сегодня он назначил суд над теми, кто два месяца назад судил его самого. В отличие от оттоновского судилища, проходившего за закрытыми дверями, папа демонстративно пригласил всех римлян на площадь перед собором Святого Петра. И провозгласил, что именно народ Рима станет, помимо Господа, главным судьей на предстоящем процессе.

Такое лестное доверие, вкупе с эйфорией победителя, не могло не найти отклик в сердцах горожан. Вот почему они сегодня побросали свои лавки и цеха, вот почему людская лава неудержимо потекла этим утром к воротам Города Льва, вот почему римляне под еще холодным, но ярким февральским солнцем приветливо улыбались друг другу. Проходя через остров Тиберия, по мостам Фабриция и Честия, они иронично и беззлобно поддевали торговавших в этом месте евреев, оставшихся в лавках даже в такой великий день.

— Сдается, у вас даже в день Страшного суда не выпросишь хорошей скидки!

— Идемте с нами, ваш ребе уже там, я сам видел, как он целовал у Его Святейшества сапоги!

— А два месяца тому назад у саксонца. Смотрите, войдет у вас в привычку!

— Они просто прикидывают, у кого сапоги богаче!

Евреи послушно кивали, примирительно улыбались и продолжали вести торговлю. Иудейская колония поселилась в Риме издавна, со времен покорения их родной земли. Местом жительства они избрали живописный квартал Трастевере, а основными центрами их деятельности стали торговые ряды на мостах через остров Тиберия и расположенный неподалеку от него Бычий рынок. К тому веку в отдельных частях Европы уже начали проявляться позорные всполохи антисемитизма, но Рим еще долго оставался для сынов Израилевых местом, где они могли чувствовать себя как дома, и было время, когда они бок о бок с римлянами защищали город от готских полчищ. В античном и раннехристианском Риме имелось немало иудейских святынь. Так, по свидетельству армянского епископа Захария, в городе были установлены двадцать пять статуй иудейских царей, а в церкви Святого Стефана стояли колонны с надписями на иврите, сочившиеся водой только раз в году, в день грехов и бедствий этого народа.^[2] Также еще долго считалось, что в Латеранском соборе находится сам кивот Завета и останки пророков Моисея и Аарона.

Колония евреев, занимавшаяся в Риме исключительно торговлей и ростовщичеством, насчитывала в Десятом веке не более двух-трех сотен человек, но, как случалось сплошь и рядом, даже эта людская капля не растворилась в римском море, а сумела сохранить свою идентичность и со временем в лице некоторых фамилий достичь высот власти и богатства. Спустя век семья Пьерлеоне на равных будет противостоять могуществу кланов Франджипани и графов Тускулумских, какое-то время им будет принадлежать даже Замок Святого Ангела, а еврей Пьетро Пьерлеоне, пусть и с нарушением законов Церкви, будет коронован папской тиарой под именем Анаклета Второго^[3].

Давней привилегией иудейской колонии было участие в коронациях императоров и, что особенно пикантно, христианских пап. Отдельная делегация этого народа, во главе с раввином, держащим на плече свиток Торы, всякий раз должна была приветствовать нового главу христианского мира. Раввин по традиции протягивал папе Тору, но тот возвращал ее обратно со словами:

— Мы признаем закон, но мы осуждаем мнения иудеев, ибо закон уже исполнен Христом, тогда как слепой народ Иудин все еще ждет Мессии.^[4]

Но сегодня никаких коронаций не предусматривалось, а потому евреи остались безучастны к воодушевлению, царящему на улицах Рима. А меж тем людские ручьи уже проникли сквозь трое разверстых ворот, ведущих в папский Город Льва, и потихоньку запрудили площадь перед величественным собором Святого Петра. При этом многие из пришедших уже поругивали себя за леность, ибо зрелище, заготовленное для них вернувшимся папой, началось, видимо, спозаранку.

Прежде всего это касается тех, кто проходил через ворота Святого Ангела, расположенные рядом с одноименным замком. Здесь всех входящих встречал труп Деметрия Мелиоза, свешенный утром с парапета стены. На самой же площади уже долгое время происходила монотонная экзекуция над германским епископом Отгаром. Примерно раз в полчаса, по команде одного из декархов, монах зачитывал вину Отгара перед Римом и папой, после чего в воздух со свистом взвивался кнут, толпа дружно вскрикивала: «Ах!», и кнут обрушивался на голую спину бедного епископа. Проходило еще полчаса, и процедура повторялась.

Сразу после службы девятого часа на соборную площадь вышел папа Иоанн в сопровождении многочисленной свиты. Выслушав долгие приветствия римлян, понтифик первым делом прекратил мучения Отгара. Епископа, с успехом выступившего на разогреве публики, Иоанн приказал отпустить с миром к его господину, попутно заметив, что исполосованная спина священника является теперь назидательным примером для всех, кто вознамерится войти в Рим силой. Далее к ступеням базилики под взор папы слугами были подведены одиннадцать епископов из числа тех, что два месяца тому назад подписали указ о низложении Иоанна. Смиренные отцы церкви были усажены на колени прямо на жесткую и холодную землю, и именно в таком положении папа приказал им участвовать в предстоящем судилище. Компанию епископам составили также кардинал-диакон Иоанн и бывший папский скриниарий Аццо. Римская публика ожидаемо осталась довольна увиденным унижением вероломных священников.

Папа попросил тишины. Он неожиданно заговорил усталым голосом, в котором явственно чувствовалось презрение к их преподобиям, скулящим у его ног, и некоторое раздражение от того, что поневоле приходится играть на инстинктах толпы.

— Братья мои во Христе, квириты великого Рима, гости нашего великого города! Я благодарю всех и каждого за ту поддержку, что была оказана мне накануне. Ваша поддержка, не на словах, а на деле, лучшее доказательство того, что два месяца тому назад в нашем городе случилось попрание законов Господа, Церкви Его и благословенного Рима. Мне очень многое хочется сказать тем людям, что когда-то лукавством приняли епископские митры, а ныне извиваются у ног моих, словно змеи, придавленные палкой. Мне о многом хотелось бы спросить у них, дабы понять, ради каких соблазнов они польстились на столь тяжкий грех. Но я, напротив, не скажу более ни слова, дабы никто не уличил меня в личном мщении или, хуже того, в злобе, что способна обуять любое сердце при виде столь тяжких преступлений. Пусть сам Рим услышит ваши покаянные, а может быть, храбрые и дерзкие речи, пусть сам город, в котором согрешили вы, оценит их искренность, справедливость высказанных мне тогда обвинений и вынесет вам награду или приговор!

О дерзости и храбрости здесь не могло быть и речи. Епископы не замедлили зайтись в стенаниях, но все их слова потонули в одобрительно-кровожадном рыке толпы. Иоанн поднял руку, вновь добиваясь тишины, после чего с усталой усмешкой заметил:

— Этак вы не услышите друг друга. Пусть их преподобия начнут все сначала и желательно по очереди.

Толпу пришлось утихомиривать еще пару раз, прежде чем наконец стали понятны слова пристыженных епископов. Впрочем, ничего особо оригинального в их речах не прослеживалось. Кто-то сетовал на искушение бесовское, кто на насилие со стороны Оттона, все без исключения признавались, что в душе своей были решительно против навязанных им тогда решений, и все дружно кляли безбожника Льва, осмелившегося принять тиару при живом и законном папе Иоанне. Сам понтифик наблюдал эти позорные сопли со злорадным презрением, по обеим сторонам от него стояли со скучающими физиономиями граф Роффред и Империола, а Деодат нетерпеливо маячил сразу за сиденьем папы.

Два месяца отсутствия в Риме, жизнь в изгнании, полная мстительных планов и спорадически возникавшего желания забыться, наложили определенный отпечаток на лицо Иоанна. Многие, не видевшие его со дня бегства из города, находили, что папа заметно постарел. Ему было всего-то двадцать шесть, но вдоль черепа его устремились уже две глубокие залысины, а мешки под глазами стали приобретать свинцовый оттенок. Ко всему прочему у него появилась дурная привычка во время раздумий и сомнений выдергивать волосы из своей небольшой и не очень густой бородки, вследствие чего при взгляде на него со среднего расстояния можно было подумать, что подбородок его покрыт какими-то странными, неправильной формы пятнами.

Иоанн, как и обещал, не стал прерывать покаяние епископов. А те, уже выпалив все, на что подвигла их не очень обширная фантазия, не знали, что им делать дальше. Некоторые даже попробовали начать все по второму разу, но, заметив кислую гримасу на лице понтифика, вовремя осеклись. Наконец кто-то из них догадался лечь ничком в землю перед понтификом, вытянув в его сторону руки, и замереть в ожидании воли Святого престола и Рима. Все прочие последовали примеру первопроходца, и на соборной площади наступила тишина.

— Итак, братья мои во Христе, квириты великого Рима. Слышали ли вы покаяние этих людей?

— Да-а-а-а! — выдохнула толпа.

— Считаете ли их раскаяние искренним?

— Не-е-е-ет!

— Вы слышите Рим, ваши преподобия? Рим вам не верит.

Растянувшиеся на земле епископы предпочли молчать. Наверное, они были в этот момент правы.

— Великий Рим, заслуживают ли эти люди наказания?

— Да-а-а-а!

— Кому вы доверяете избрать меру наказания?

— Тебе-е-е-е!

Странно было бы услышать что-то иное. Иоанн обратился к Кастельману, а тот передал пергамент с текстом глашатаю.

Папским указом отныне и во веки веков признавалась ничтожной и противной Богу интронизация Льва, а сам бывший протоскриниарий объявлялся антипапой и преступником Рима. Епископы Порто и Остии, отцы Бенедикт и Чикконе, короновавшие антипапу, решением Иоанна лишались сана, также лишался сана епископ Нарни, брат Кресченция, на свое счастье отсутствовавший сегодня в Риме. Все прочие субурбикарные епископы были приговорены к покаянной эпитимье и материальным дарам всем титульным базиликам Рима. Текст наказания Рим встретил разочарованным гулом. Понятно, что папа проявил поистине христианское милосердие к предателям, но… город хотел крови, одного Мелиоза ему было явно мало.

Иоанн как будто наперед прочувствовал поведение толпы, а потому не замедлил с ожидаемым десертом. Всех епископов подняли с колен, Бенедикта и Чикконе прогнали сквозь быструю церемонию лишения сана, и папа лично разрезал у них обоих епископский паллий. На коленях перед понтификом остались только скриниарий Аццо и кардинал-диакон Иоанн.

— Квирит Аццо, вы ли писали мне письмо столь дерзкое, что ни один еретик, даже неверный или бесноватый, никогда не посмеет писать преемнику апостола?

Аццо только дрожал и громко пыхтел. Иоанн запросил подсказки у только что освобожденных епископов, и вина скриниария была доказана.

— Как сказал Господь наш всемилостивый на Горе Блаженств: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».^[5] Итак, разве не сам Господь указует нам, что мы должны предпринять в отношении этого грешника, кого соблазнила собственная рука его?

Толпа бурно поддержала речь папы. Многие из них дивились учености Иоанна и толкали в бок соседей, видимо когда-то уверявших, что понтифик знать не знает Писания. Вскоре плебс притих, ибо к еще сильнее задрожавшему Аццо приблизился палач, уже заскучавший от бездействия. Несчастного вывели на помост, где все утро томился епископ Отгар, и желанная для черни кровь таки пролилась. Палач еще долго показывал толпе отрубленную руку, как циркач подбрасывая ее в воздух, а толпа выла от восторга.

Пока Аццо приходит в себя, сделаем небольшое отступление и коротко расскажем о столь видной и уважаемой профессии Средневековья, как палач. Увы, так же как и пыточное искусство, это ремесло в Десятом веке пребывало в стадии зарождения. Как правило, палач выбирался не из местных горожан во избежание возможных конфликтов с земляками. Выбирали его от случая к случаю, лучшим случаем являлся опытный воин, умевший причинить жертве минимум страданий, а худшим закоренелый преступник, которому вскорости также предстояло принять мученический венец. Так что этому ремеслу было еще далеко до высот, которых оно достигнет через пару-тройку столетий, когда фигура палача будет окружена ореолом трепетного почтения, а в отдельных городах появятся целые династии мастеров заплечных дел. Самой знаменитой палаческой семьей, пожалуй, станут французские Сансоны, где на протяжении семи поколений из уст в уста будут передавать секреты этого великого дела, а апогей признания их наступит в восемнадцатом веке, когда главным палачом Парижа будет назначен восьмилетний задорный мальчуган по имени Шарль Жан-Батист, а его сынок Шарль-Анри казнит впоследствии короля Франции.

Отступление закончено, а перед скучающим понтификом меж тем предстала согбенная от ужаса фигура кардинала-диакона. Понтифик лишил его сана, затем снова процитировал Евангелие, но в конце речи позволил краткое и необходимое пояснение:

— В отличие от грешника Аццо, бывшего перед тобою, ты осквернил уста свои, клевеща на преемника Апостола при свидетелях, ты преступал клятвы, дерзко осеняя себя крестом, наконец ты предавал преемника Апостола, следя за ним и передавая намерения его врагам Святого престола. По грехам и наказание тебе!

Палачу теперь пришлось показать, что он искусно владеет не только топором, но и разнообразными щипцами. В результате кардинал-диакон Иоанн, некогда доверенный посланник папы ко двору Оттона, лишился не только сана, но и ноздрей, языка и пальцев на правой руке. Аппетиты римской черни были удовлетворены, равно как и мстительное сердце сына Альбериха.

Но оставалось еще одно, пожалуй, самое важное дело. Иоанн умело подводил градус настроений толпы к нужной точке. Расправившись с врагами, попавшимися ему под руку, он принялся за врагов вне теперешней досягаемости.

— Сегодня до слуха моего донеслись ваши укоры в излишнем милосердии моем. Но все вы слышали, кого кающиеся называли главным преступником, заставившим Святую кафолическую церковь признать главой своей, — грешного мирянина Льва. Эти обвинения я признаю справедливыми и признаю, что сам оказался подвержен соблазну и насилию со стороны ныне главного врага Рима. Этот враг, квириты, — не сенаторы-предатели и не отступники-епископы, что каялись перед вами только что. Ваш враг силен силою Люцифера, коварен хитростью Люцифера, богат золотом Врага рода Христианского! Это король саксов, тевтонов и швабов Оттон, которого я имел неосторожность пригласить в наш с вами город, но, клянусь Святым престолом и Кольцом Рыбака на моей руке, что, покуда я жив, король германцев не увидит Капитолий!

Первосвященник христианства прилюдно клялся святынями, но никто не обратил внимание на этот грех, а экзальтированная толпа зашлась в обещаниях смерти всем германцам. Из толпы начали выступать отдельные горожане, либо истеричными, либо отважными голосами они на все лады повторяли слова папской клятвы, но уже от собственного имени. Риму более невозможно было приказать молчать, а потому папа, устав ждать, в какой-то момент сделал знак соратникам приблизиться.

— Префекту Священного Рима и главе городской милиции приказываю немедленно организовать отряды из наших мужественных горожан, решивших оказать сопротивление саксонцу. Каждому новобранцу назначить жалованье из расчета полденария в день, вооружить и обеспечить пищей. К каждой дружине представить иподиакона или диакона для совершения ежедневных молитв. Усилить стражу Фламиниевых, Саларских и Тибуртинских ворот, внимательно наблюдать и докладывать о перемещениях любых лиц в Иоаннополисе. Нам, благородные мессеры, король Оттон более не оставил выбора, мне стало известно о его решении наказать Рим, мы же не имеем права еще раз оставить наш город на поругание. Впереди теперь либо смерть, либо слава!

^[1] Библия. Ветхий Завет. Псалтирь, псалом 121 «Песнь восхождения Давида».

^[2] Семнадцатое тамуза — день, приходящийся на первую половину июля. Строгий пост для исповедующих иудейскую веру, так как в этот день в истории Израиля происходили многочисленные бедствия (разрушение первого и второго Храма) и постыдные события (сотворение золотого тельца, сжигание Торы, разрушение скрижалей).

^[3] Анаклет II (1090-1138) — антипапа (1130-1138).

^[4] Ф. Грегоровиус «История города Рима в Средние века». Том 5, книга 9, глава 1.

^[5] Новый Завет. Евангелие от Матфея 5:29-30 (Нагорная проповедь).