Глава 37

   Я промокла сразу же и насквозь. Лил дождь, не ливень, а просто сильный дождь, который и к утру не кончится. Тонкое платье отяжелело и облепило ноги, стесняя шаг. Я быстро начала мерзнуть, ведь лунный шелк — невеликая защита, когда ты один на один с осенью.

   Улицы были черны, пустынны и незнакомы, а по ногам мчался водяной поток, полный песка и какой-то ветоши… а может, просто палых листьев. Я брела наугад, не очень-то стараясь отыскать гостинницу. Зачем ее искать, если там меня никто не ждет? Дождь смывал кровь и грязь, и наполнял холодом мое пустое сердце.

   Такая иллюзия полноты.

   А еще ты не хочешь идти к людям, Леста Омела, потому что постыдно ревешь, а под дождем и в темноте очень удобно обманываться и делать вид, что ты не упиваешься жалостью к себе, а просто промокла. Скате, между прочим, сейчас гораздо хуже. Представить страшно, как ее порубили… крыло чуть не целиком оттяпали.

   — Эй, сестричка! — Хриплый голос откуда-то снизу. — Пода-ай...

   Нищий. Вот неуемный, ночь же на дворе, полз бы в свою нору!

   — Нет у меня денег.

   Я перешагнула вытянутые поперек улицы ноги.

   — Руку подай! Встать помоги...

   Есть просьбы, в которых нельзя отказывать. Нельзя, и баста.

   Я повернулась, ухватила протянутую руку. Скользкую от воды, неожиданно горячую. У человека был жар.

   Даже держась за меня, встать он не смог. Пришлось подставить плечо.

   — Сестренка… спаси тебя Господь… — Он с трудом глотал воздух, навалившись на меня. Дыхание его пахло не вином, а свежей кровью. — Помоги старине Рохару… крылышки подрезали старине… Озолочу. И боженька тебя не забудет.

   — Крылышки? — у меня сердце ёкнуло.

   — Крылышки, сестренка. Правое чуть не целиком оттяпали.

   Без слов я подлезла под левую его руку и обняла за пояс. У него даже плаща не было, только суконная безрукавка на голое тело и промокшие, сбившиеся бинты в размытых темных пятнах.

   — Куда идти?

   — К себе веди, сестренка. Замели мое гнездышко.

   К себе? В гостиницу? Ага, пустят меня в гостиницу в обнимку с бандюком порезанным!

   — Не боись, сестренка. — Здоровая рука стиснула мне плечи. — Озолочу, головой клянусь! А боишься — просто отведи куда подальше… под крышу куда-нибудь. Чтоб не посередь улицы Рохару Лискийцу помирать.

   — Я не знаю города. Сам говори, куда идти. Какой-нибудь дом заколоченный, но не заброшенный. Откуда хозяева съехали или отсутствуют временно. Я открою дверь, только покажи такой дом.

   — Сестренка… ты ж и впрямь сестренка, своих нельзя бросать, да? Знаю такую хату, недалеко совсем… Дай Бог удачи тому кто тебя верному закону обучил, ты мне поможешь, я — тебе, когда нужда придет...

   — Силы не трать на болтовню, а? Я тебя и так еле тащу.

   — Да я молчу, молчу… Вот туточки сворачиваем… а там совсем рукой подать...

   — Черт! Держись на ногах!

   — Из-з-зни… Башка крутится...

   — Язык у тебя крутится. Свернули. Куда теперь?

   Он огляделся, тяжело дыша. Здоровенный кабан, хотя немолодой уже, башка вся седая… или светлая, не поймешь. Если грохнется, я его не удержу. И не подниму потом.

   — Вон туда. Это дом Камо Барсука, он бобылем жил и деньги в рост пускал, а неделю назад помер. А родственнички его тридесятые из-под Ютта шут знает когда приедут.

   — Не трещи. Положу тебя на койку, тогда хоть песни пой.

   — Да я молчу, молчу...

   В струях дождя нарисовалась стена в разводах, ряд закрытых ставен и черная мокрая дверь, обитая железом и запертая аж на три огромных замка.

   — Слышь, сестренка, может, с черного хода лучшее зайти? Так и так его открывать, замки обратно вешать...

   Я пошарила запазухой и достала золотую свирель на шнурочке. Спутник мой качнулся вперед и чуть на сверзился наземь вместе со мной.

   — Держись!

   — Экое у тебя орудие, сестренка...

   — Орудие у меня что надо.

   Одной рукой я приставила свирель к губам и заиграла.

   Фа, соль, соль диез. Фа, соль, фа.

   Капли ползли по черному дереву и полосам металла. Верхние углы, где дождь не доставал, затягивала испарина, белесая, словно налет на сливах. Я играла, зная что доски двери постепенно становятся тонкими как пергамент, а железо хрупким как лед. Бумага и тонкие льдинки, такие бывают на осенних лужах, когда вся вода превращается в ледяную вафельку, накрывшую углубление в земле.

   Руки у меня были заняты, поэтому я пнула дверь ногой. Доски треснули, проломились внутрь и осыпались, открывая непроглядный, похожий на пещеру, проем.

   — А-аххх, — выдохнул мой спутник, надавливая всей тяжестью на онемевшее плечо. — Сейчас розовые черти полезут. Лискийцу больше не наливать.

   Я спрятала свирель.

   — Ну-ка, шагай вперед! Давай, раз, два… Вот молодец. Холера, ни зги не видно...

   — Дырка-то… так и будет?

   — Зарастет. Уже заросла. Рохар, не было никакой дырки. Мы сквозь дверь прошли.

   — Была дырка!

   — Ну, была так была. Уй! Что это, лестница?

   Лестница, ага. Наверх. И лавка у стены. И дверь в боковую комнату. Глаза мои попривыкли к темноте, и она не казалась уже такой кромешной.

   — Посиди здесь, я добуду огня и осмотрюсь.

   Я сгрузила Лискийца на лавку и полезла наверх, в ту часть дома, где должны быть спальни. Обнаружила несколько забитых пыльной рухлядью комнат, где черт ногу сломит, особенно в темнотище. Пришлось спуститься на поиски кухни, в кухне отыскать кресало и бутылку с маслом, запалить огонь и вернуться наверх. Все это время раненый бандит терпеливо ждал, только иногда покашливал со своей лавки.

   Высокое Небо, какой тут оказался хламовник! Похоже, покойный Камо Барсук не выбрасывал ничего и никогда. В комнатах воняло гнилью и мышами. Чтобы добраться до сундуков, мне пришлось свалить на пол груды плесневелого тряпья, из которого побежали тараканы. Полотняные простыни в сундуках были совершенно новые, но бурые пятна указывали на их почтенный возраст, кроме того, они отсырели и кое-где зацвели. Все надо просушивать, а дом протапливать, но пока спасибо и на этом. Я приготовила больному постель и спустилась вниз.

   — Рохар, последний рывок. Заберешься по лестнице?

   — Райена, — сказал он мне. — Раюшка. Что ты тут делаешь? Ты же умерла.

   И я отчетливо поняла, что морока только начинается.

   Втащить это чучело наверх. Уложить, раздеть, осмотреть его дырки.

   Добыть и согреть воды. До этого растопить печь… нет, с печью разберемся завтра, пока хватит и жаровни… конечно, если найдется торф или уголь. Но в доме все-таки слишком сыро и холодно, без печки мы тут окочуримся в два счета.

   Во дворе поставить ведро под водосток — пока идет дождь, без походов к колодцу можно обойтись.

   Полечить болящего. Напоить его горячим, если удастся.

   Обшарить дом, может, в здешних завалах притаилась бутылка вина?

   — Раюшка… Ты за мной пришла?

   — Не за тобой, а к тебе. Я помогу. Слышишь? Я пришла помочь.

   — Не заберешь меня?

   — Тебе еще жить и жить. Держись за меня крепче. Надо доползти до постели.

   Доползли кое-как. Больной горел, бредил, нес чушь, куда-то рвался и норовил упасть. Однако отчалил в беспамятство, только рухнув на постель, не раньше. Молодец.

   Я содрала с него одежду и бинты. Ножевая рана, довольно свежая, от правой подмышки до ключицы. Похоже, глубокая, но легкие не задеты — иначе не так бы он дышал. Зашита неумело. Воспалена так, что аж светится, но пока еще не загнила. В целом — не опасная, вся беда в потерянной крови, неловком врачевании и пробежке под дождем.

   Итак, Леста Омела, вот тебе первостепенная задача. Выживет бандит — выживет твоя фюльгья. Хозяйство, страдания и прочие заботы — потом.

   Ну, поехали, с Богом!

   Из дверей в двери, из ворот воротами, из полудня к полночи, пойду я к темну морю полуночному. У темна моря полуночного стоит дерево карколист, под тем деревом сидят семеро сестер. Как первая из них — Трясина, вторая — Ломина, третья — Огнея, четвертая — Гладея, пятая — Маетуха, шестая — Знобуха, седьмая — Окорукша...

   * * *

   На нос упала капля, за ней — вторая, а следом холодная струйка пролилась на лоб, потекла между бровей, по щеке к краю губ, и, когда Эрайн слизнул ее, она оказалась соленой, как слезы. По промокшей парусине барабанил дождь. Эрайн встряхнул головой — лезвия гривы глухо тренькнули о прутья.

   — Слышь, братец Лемель, змей чего-то ворошится...

   — Сыро ему, вот и ворошится. Дождь-то какой...

   — Слышь, а клетка, как по-твоему, прочная? Сдержит, если вырываться начнет?

   — Клетка целиком из железа скроена, под заказ. Ее брат Фальверен у одного южанина на спор выиграл. Лучшего в этой дыре нам все равно не найти, к тому же отец Викор ее чин чином святой водой окропил, на все четыре угла "Отца Небесного" прочитал, а на замок еще и "Длань крепка" добавил.

   — Братцы сказывают, чудище это сэна Гавора винтом завернуло, вместе со всей его броней...

   — Чего-то у тебя, Тихоня, зубы стучат, или мне мерещится?

   — Холодно тут, братец Лемель...

   Сквозь прореху в парусине Эрайн видел красноватое пятно жаровни под навесом и двух стражей, зябко топчущихся над огнем. Время от времени то один то другой оглядывались на клетку, и тогда Эрайн мог рассмотреть их бледные лица под кольчужными капюшонами. Рыцари в собачьих ошейниках, взявшие своим символом собачью голову, не доверяли железной решетке. Правильно, кстати, не доверяли. Но вот интересно, что эти два человечка будут делать, если я вылезу наружу?

   — Слышь, братец Лемель, а чего Фальверен с Хаскольдом решили, что змей этот Найгерту Амалерскому ко двору придется?

   — Не ко двору, балда, а в зверятник, перед другими высокими лордами кичиться. Вон и леди молодой невесте дракон приглянулся, выкупить хотела. Не, Тихоня, неправильно ты смотришь! Ты на него как на зверя смотришь, а надо как на сундук с золотом. Он и стоит не меньше, верно тебе говорю. А лорд Ракитский за него и два сундука отвалил бы, в Раките, сказывают, зверятник особо знатный!

   — Так, брат Лемель, это ж тварь адская! Ее ж обратно в пекло загнать надобно, чтоб землю благословенную не топтала, добрых людей не жрала.

   — Ты каким местом смотрел, когда отец Викор над ним экзорцизмы читал и святой водой кропил? Какая ж адская тварь такое выдержит? Зверь это просто редкий, с северов сюда забрел, из Найгона, Бог знает, какие еще чуда у найлов в лесах водятся...

   — У зверей, братец Лемель, ни рук, ни лица не бывает. У зверей — морда и лапы.

   — А вот не болтай, коли не знаешь! Я раз видал на базаре у циркачей — вот такой малый, в одежки разодет, то ли ребенок, то ли карла, а сам весь в шерсти, и хвост у него, и ручки, и мордашка детячья. Я подошел, спросил, мол, что за тварька? Зверок, мне говорят, из морайских земель, "мона" по-ихнему называется, а по-нашему — "бесьяна".

   Эрайн распорол дыру побольше, чтобы разглядеть в темноте двор и прикинуть, далеко ли до ворот. Получалось довольно далеко, но если пройти под слепым пятном, никто не заметит.

   — Не уймется никак змей-то… Слышь, мечищами-то так и тренькает!

   — Да пусть его тренькает. Не рычит, не бесится, уже хорошо.

   Уходить сейчас или подождать пару дней? А чего ждать, пришествия Полночи? Я обещал Лесс найти колдуна, я его нашел. Вернее, ее. Если бы я сидел в клетке у дочери Врана, то мог бы позволить себе небольшой отдых. Но оставаться наедине с рыцарями-монахами, особенно если дракон опять прорвется наружу, что-то совсем не хочется. Фуф, и на душе отчего-то тяжко...

   Эрайн мотнул головой, мокрая решетка отозвалась немузыкальным лязгом и скрежетом. Проклятье, не шевельнешься без звона. Какое тут слепое пятно под такой концерт! Даже шум дождя не спасает...

   — Братец Лемель, а чего же мы тогда змея в Амалеру везем, раз лорд Ракиты вдвое больше даст?

   — А то, Тихоня, что нам не столько золото нужно, сколько новые земли и права. В начале лета архипастырь просил у короля Белую и Розовую башни, что устье Нержеля стерегут, так Найгерт даже слушать не пожелал. Не хочет Моран других волков в своих охотничьих угодьях, потому-то и держит братию на голодном пайке. Давненько Амалеру ни инги, ни деньги, ни найгонцы не щипали, вот Моран нос-то и воротит.

   Ничего, подумал Эрайн. Наговорятся, умаются, устанут, замерзнут, отвлекутся.

   Он еще немного поворочался, умащиваясь в тесной сырой клетке, обнял себя за плечи. От дыхания вился пар. За грудинной костью что-то тянуло и скреблось, словно пыталось достучаться, но спящий дракон не имел к этому никакого отношения.

   Лесс, вдруг понял Эрайн.

   Леста.

   Лессандир!

   Истинное имя будто прорвало плотину — Эрайна с головой окунуло в страх, визг, вой и грохот, бок и плечо обожгло болью, в глазах завертелось черно-алое колесо, на мгновение Эрайн позабыл, где находится.

   Дз-з-зень!

   Оказалось, он вскочил, врезавшись головой в решетку, из пропоротой парусины хлынули потоки воды.

   — Эй! Змей-то буянит! А ну, сиди тихо, ты, тварюка хвостатая!

   С девчонкой беда. Беда с девчонкой! Эрайн закусил губу, унимая дрожь. Зажмурился, задержал дыхание, нащупывая тонкую вздрагивающую нить, что связала их души. Нить незримого присутствия, не так уж она и тонка. Трудами смертной эта дорожка неплохо протоптана.

   Сейчас, Лесс.

   Сейчас я помогу тебе, только продержись немного. Я уже иду!

   Ладони Эрайна легли на железные прутья и раздвинули их как сухой тростник. С длинным металлическим шелестом драконье тело вытекло из клетки в ночь.

   — Змей вылез! Змей! Вылез! Братия-а-а-а!

   Удаляющийся крик, топот, чавканье грязи. В глаза Эрайну откуда-то сбоку бросился сгусток огня. Факел на длинной палке.

   — А ну, стой! Пшел назад! Пшел!

   Эрайн отмахнулся, когтями содрал пылающую ветошь, зашвырнул ее в лужу. На мгновение огонь жарко лизнул его пальцы. Человек отступил, крестя воздух мечом.

   — Сюда! Скорее! Зверь на воле!

   Эрайн рванулся мимо, разбрызгивая воду, через лабиринты заднего двора, к воротам, или хотя бы к стене. Крики эхом вернулись сразу с двух сторон, на черных мокрых галереях над головой замелькали огни. Загрохотали сапоги, загремело железо. Под дождем пламя шипело и плевалось искрами, каждый факел окружал рыжий ореол. Эрайн разметал какую-то дощатую перегородку и выскочил на пустой пятачок перед конюшнями. От ворот к нему уже бежали люди с мечами и копьями, плащи хлопали как крыла, на белых налатниках — безобразные пятна оскаленных собачьих голов.

   — Дорогу! — рявкнул Эрайн, но из горла вырвался только хриплый рев.

   Навстречу вылетело копье, Эрайн сшиб его в полете, однако вдоль ребер жгуче чиркнуло другое. Пока еще не больно, но удар развернул мантикора, приложив загривком о взгорбленную драконью спину, взвизгнули сминаемые лезвия. И — следующий удар, сзади, под левую переднюю лапу, в старую рану.

   — Аааррррр!!! — сама собой заорала луженая глотка.

   Шшшааархх!

   Драконий хвост широким махом смел сразу двоих. Вонь мокрого железа мгновенно проросла пьянящим запахом крови.

   Внутри дернулось и пошло разворачивать черные кольца проснувшееся чудовище.

   Добились своего… безмозглые людишки, обреченно подумал Эрайн, даже не пытаясь удержать дракона. Не потерять бы сознания. Только бы не потерять сознания...

   Дракон заорал снова и закружился волчком, заставляя нападающих отхлынуть. Совсем рядом, в конюшнях, ржали и бесновались лошади, почуявшие Полночь.

   — Обходи слева! Окружай его!

   — Господи, Вседержитель, Слово Отчее, по великому милосердию Твоему, никогда не покидай нас, рабов Твоих, не предавай нас мятежному змею и не оставь нас на волю сатаны...

   — Малыш!

   — Получай, аспид!

   Удар! Левая рука, спасшая живот от копья, онемела.

   Ярость взорвалась в груди как реторта алхимика, кровь превратилась в чистый огонь, даже ночь вокруг посветлела. Убью! Всех, всех, всех!

   — Гггрррррр!!!

   Пламя факелов смешалось с сиянием аур. Крики потеряли смысл и обернулись собачьим лаем. Гнев вскружил голову. Прыжок! Огненные мячи разлетаются как клубки шерсти. Шшшааррррсс! — свистит хвост, вспарывая толпу, в белесое небо летят брызги и лоскутья, двойной сине-белой молнией блещет холодное железо, окованное серебром, впиваясь под ребра.

   Больно!

   Теперь уже больно.

   Мгновенный испуг — они убьют меня. Не позволят уйти. Их слишком много!

   Дракон пятится, оглядываясь.

   — А, паскудва, забоялся?! Руби, его, братья!

   — Хромает, сука!

   — Не надо! Не убивайте его! Малыш!

   — Грррррррау!

   Воткнувшееся под лапу копье волочится следом, мешаясь, разбалтывая рану. Не-ет, я так просто не сдамся! Порву! Сожру! Растопчу! Человечьи лица с разинутыми ртами снова заволакивает алый туман.

   Дракон, уходим, Дракон! Дракон, ты слышишь? Фюльгья, тьма тебя дери, тетеря глухая! Пробивайся к воротам, к стене!

   Но дракон не слышит. Дракон хочет убивать.

   Проклятье! Эрайн стискивает рану на боку, пальцы липнут и скользят в крови. Он весь мокрый, у него даже с носа каплет. Дракон с рычанием вертит башкой — ожерелье огней раздается шире.

   — Тяв-тяв-тяв!

   Прямо перед ним подпрыгивает огненный мячик. Слишком близко.

   Что-то знакомое.

   Дракон смотрит, в памяти медленно ворочаются тяжелые камни. Тявканье раздражает, но...

   — М-малыш! Это я, М-малыш! Это я, Ратер!

   Острый укол ужаса, узнавание холодом обжигает сердце, звякают волосы, вставшие дыбом.

   О, нет, мальчик, полувзрослый человечий щенок, только не ты!

   Откуда ты здесь?

   Он стоит перед Эрайном с пустыми руками, мокрое пугало в облепившей тело одежде, волосы приклеились ко лбу, по роже течет, глаза — как ямы с водой, в них мерцают отблески факелов.

   У него губы дрожат.

   — М-м-малыш… — почти шепотом. — Узнай ж-же. Узнай м-меня, Малыш...

   — Ратери… — говорит Эрайн.

   — Ску, ску, ску… — говорит Дракон.

   Такой комок чувств, не разобрать, и смятение, и боль, и боязнь пошевелиться, чтобы — тьма меня побери! — не сломать это хрупкое, бесстрашное, бесценное...

   Эрайн так и не придумал, что делать, а Дракон, звеня лезвиями, медленно и неловко лег у ног человека, словно пес.

   — О-ххх… — выдохнула толпа.

   Кукушонок шагнул между вытянутых лап. Бледное, пестрое от веснушек лицо, губы пляшут, пытаясь сложиться в улыбку. Как же ему страшно! Ему до обморока страшно, но он идет, подходит, совсем близко, вплотную. Эрайн, не выдержав его взгляда, опускает голову.

   И ты еще называешь себя волшебником, Эрайн из Сумерек?

   Стыдно смертному мальчишке в глаза смотреть.

   Холодная, чуть вздрагивающая рука легла на плечо.

   — Пассскудва! — кто-то в толпе высказался от всего сердца.

   — Братие… да он же… как Карвелег Святой… гляньте, змей перед ним наземь лег!

   — Господи помилуй, присмирело чудище!

   Люди загомонили.

   — Малыш, — шепотом позвал Ратер. — Глянь на меня.

   Эрайн, моргая, поднял глаза.

   — В тебе, Малыш, дырок понаделали, чуешь? Сейчас отведу тебя под крышу, куда нибудь в сарай. Ты только слушай меня, лады? А я попрошусь с тобой остаться, ни на шаг не отойду. Я ж сюда потому и пришел, чтоб с тобою быть.

   Со мною?

   Я так долго был один. Ведь никто со мной так и не остался — ни друзья, ни родичи, ни Геро Экель, ни Вран Чернокрылый… а учитель погиб, и Шелари тоже. Сам выкарабкивайся, Эрайн, расчитывай только на себя, маг обязан быть безжалостным. В первую очередь, к себе. Я и Лесс это в голову вбивал...

   Лессандир?

   Связующая нить дрогнула и отозвалась незримым присутствием. На том конце было глухо, но не пусто. Она жива, и даже, вроде, цела. Значит, сама справилась. Как и учили.

   А я не смог. Справиться в одиночку.

   — Господин мой, брат Хаскольд! — Ратер оглянулся на монахов. — Разреши с чудом рядышком остаться, он, видишь, спокойный, когда я поблизости.

   — Парень, ну ты даешь! "Малыша" придумал! — один из монахов подхромал на костылях, Эрайн видел его вечером, в компании с колдуньей. — Как тебе удалось?

   — Лаской и добрым словом, господин хороший. Я привычный, страхолюдин неразумных уговаривать. У нас с отцом работник был, собой великан и силищи немеряной, а ума — как у котенка. С рук у меня ел.

   Люди топтались вокруг, бренча железом, огонь факелов змеился и плясал на мокрых камнях. Эрайн смотрел, как пару скорченных тел погрузили на плащи и поволокли в темноту.

   — И что, — спросил хромой, — он теперь послушный?

   — Работник-то?

   — Да нет, чудовище наше!

   — А вот приставьте меня к нему, господин мой брат Хаскольд. Со мною он как шелковый станет, вот увидите.

   — Ну… ладно. Брат Фальверен, отец Викор! Что скажете?

   Осторожно приблизились еще двое монахов.

   — Пусть парнишка попробует, — кивнул тот, что помоложе. — Может, с ним и правда благодать Единого?

   А старик покачал головой.

   — Грешно сомневаться, — тихо сказал он. — Как бы мы не объясняли свершившееся, сие есть чудо Господне, ибо зверь неистовый, как и всякое зло, склоняет голову лишь перед Божьей любовью неизреченной, и не перед чем иным.

   * * *

   Я проснулась.

   Я проснулась от того, что ужасно замерзла в сыром платье и шея у меня затекла. Оказалось, я так и сижу на кровати, завалившись лежащему бандиту на ноги, а в руке у меня мокрая тряпка, которой я вытирала ему лицо.

   Фителек в плошке с маслом сильно прогорел и прыскал искрами.

   Первым делом проверила, жив ли мой болящий.

   Жив. Лоб уже не так пылает, лихорадка немного отступила. Беспамятство перешло в сон. Дай Бог, выкарабкается. Наткнись я на него получетвертью позже, вряд ли можно было на что-то надеяться.

   Я встала, чтобы посмотреть в щелочку ставен — слепая мгла на улице и шелест дождя. Спала я всего ничего.

   Но видела странный сон.

   Странный сон глазами Эрайна. Словно я опять попала в его тело, но только как безмолвный зритель, ничего больше. Я себя не осознавала, мне казалось, что Эрайн — это я.

   Все что я видела, слишком похоже на правду. И это случилось не сейчас, а когда корвитины люди рубили мою Скату и когда уходил Ирис.

   Эрайн. Дракон. Ратери.

   Те, кто остались у меня, кого нельзя забывать. Ратер еще ничего не знает. Надо завтра… то есть, уже сегодня утром сбегать в форт и поговорить с ним.

   Когда немного посветлело, я вышла во двор, зачерпнуть воды из переполненной бочки и проверить сарайчик на предмет присутствия там дров или угля. Да не оставит Господь на том свете хозяйственного Камо Барсука, старый хрыч основательно подготовился к долгой суровой зиме. Я перетащила кучу сосновых чушек к печи, вылила воду в котел, но разжигать огонь не спешила. Совсем ни к чему, если горожане увидят дым из трубы заколоченного дома.

   Чтобы дым не увидели, нужно — что? Нужно спрятать трубу под слепое пятно. А как накладывается слепое пятно? Леста Омела, ты знаешь, как это делается?

   Понятия не имею. Но сделать это надо.

   Сбегать к Эрайну в форт и спросить его?

   Что он тебе скажет?

   Известно, что он тебе скажет!

   Стой. Аме Райне это удавалось. Она закляла слепым пятном плащ из шерстяных ниток и надела этот плащ на тебя. Тебя в том плаще никто не увидел.

   Сделаем тоже самое. Ибо, как твердил любимый учитель, заклинание заклинает не духов и не таинственные силы — заклинание заклинает самого заклинателя. Плащ нам не нужен, а возьмем мы… возьмем мы… ну, хотя бы моток веревки. Что там бормотала старая перечница?

   Что-то на андалате… какие-то стихи. Дехадме, нудохас рейес… дехадме эхкондерло а макула сьега...

   Я навязала на веревке побольше узелков, потом поднялась на чердак, через завалы пыльного барахла и поломанной мебели добралась до слухового окошка и вылезла на мокрую крышу. Веревка оказалась достаточно длинная, чтобы обмотать трубу несколько раз.

   Дождь перестал, но в сером воздухе висела водяная пыль, и весь небольшой городок тонул в тумане. Зато отчетливо были слышны звуки. Я услышала голоса, смех и выкрики, глухой перестук копыт по горбылю, который заменял тут мостовые, шлепанье тех же копыт по лужам, скрип колес, конский храп, треньканье сбруи. Большая толпа — всадники, повозки, пешие — двигалась мимо нас… похоже, что к воротам. Это же Каланда уезжает! Вместе с Корвитой… и псоглавцы, должно быть, с ней. И мантикора увозят, и Ратера...

   Они уезжают!

   Конечно, они уезжают. С чего ты решила, что они будут ждать тебя, глупая? Они даже не знают, где ты находишься!

   Значит, никого не осталось.

   Нет, остался. У тебя на руках больной, и даже если бы его жизнь сейчас не была приравнена к жизни Скаты, ты, Леста Омела, лекарка для бедных, все равно вернулась бы к нему и выхаживала его. Потому что… потому что потому, что тут объяснять, и так все ясно.

   И я вернулась к нему, и растопила печь, и согрела воды, и перестелила постель, и заново перебинтовала мокнущие раны, и опять примотала руку к корпусу, и напоила больного горячим, и сидела с ним долго-долго, бормоча бабкины заговоры, заглаживая и заравнивая воздух над его мечущимся в жару телом. Он почти не приходил в сознание. Лихорадка накатывала с новой силой, стоило мне отвлечься на другие дела. Мне казалось, я отгоняю ее бесконечным "пшла, пшла, пшла!..", размахивая мокрой тряпкой, а она, как бешеная собака, рыщет и кружит около нас, ждет, когда я зазеваюсь и норовит вцепиться.

   Было уже далеко заполдень, когда я решилась оставить Рохара ненадолго, чтобы разыскать гостиницу, где мы вчера остановились. Хозяин рассказал, что Ратер заходил рано утром, ужасно огорчился, что не нашел меня и просил передать, что он вместе с монахами уезжает в Амалеру. Наш фургон и лошадь все еще стояли в конюшне, и я продала их хозяину за пару золотых. Продешевила, конечно, но мне надо было скорее возвращаться, а прежде купить в городе красного церковного вина, меда, уксуса, камфоры, терпентина или льняного масла и какой-нибудь еды.

   И опять, до поздней ночи — бормотание заговоров, обихаживание больного, возня с печкой, а в промежутках — распугивание крыс и раскапывание барсучьего барахла. Нашла аж три штуки шикарных меховых плащей, похоже, ни разу не надеванных. Стряхнув с них шелуху высохшей пижмы, я укутала больного. Среди кошмарного тряпья и побитых молью лохмотьев обнаружилась хорошая одежда, правда, только мужская, зато подходящего размера. Я развесила ее просушиться у печи. Будет что натянуть бандиту на мослы, когда он встанет. Испачканные простыни и бинты я не стирала, а сваливала в большой кожаный мешок, благо у Барсука оказался невероятный запас всего чего можно. Несколько сундуков оказались доверху забиты штуками полотна и тонкого холста, лежалого и поеденного жучками, зато совершенно чистого. Куда он столько копил? С собой в могилу все равно не унес. Зато нам пригодилось.

   Ночью мне снилась бешеная собака, она бродила где-то во тьме, за краем освещенного круга, я слышала ее хриплое жадное дыхание и цоканье когтей по утоптанной земле. Под утро меня разбудили, называя Золей, принялись просить прощения, каяться во всех грехах и клясться, что поймают и пожгут какого-то упыря. Я согласилась и на Золю, и на упыря, и на все на свете, но все равно пришлось проснуться, зажечь свет и продолжить сражение с бешеной собакой уже в реальности.

   Следующие трое суток, а может, четверо, а может, и больше… слепились в какой-то серый невнятный ком. День и ночь перемешались, из-за сомкнутых ставен в комнате царил полумрак, хотя сами окна я открывала, чтобы проветрить. Мне было все равно, что там, снаружи — утро, вечер, солнце, дождь, осень или уже зима. Время от времени я надевала какое-нибудь старье поприличней и через дворы выходила в город — купить еды, молока или каких-нибудь снадобий. Все остальные нужды удовлетворял безжалостно разграбляемый дом покойного ростовщика.

   Я здорово уставала, хотя по большей части просто сидела на постели рядом с больным. Я и спала тут же, рядом с ним, держа его за руку или касаясь плеча. Так было легче охранять его от бешеного пса. Холера черная и все тридцать три лихоманки! Порой мне казалось, что нас не двое, а трое в этом доме — я, Рохар Лискиец и бешеный пес. Ну, не считая полчищ мышей и тараканов, впрочем, они нам не мешали.

   Рохар зарос седой щетиной и оказалось, что он гораздо старше, чем мне привиделось в начале. Или его болезнь так измучала? Из обрывков бреда я узнала, что у него была длинная и полная приключений жизнь, что он успел застать Принца-Звезду, сражался на той самой войне с Драконенком, на которую я, трудами Левкои, так и не попала, служил у лорда Ракиты и участвовал в мятеже Эрао Бастарда. Я мало знала про то время, но все равно было странно слышать имена из позапрошлой жизни, когда Леогерт еще был молод и в силе, Каланда не приехала в Амалеру, а Нарваро Найгерта и Мораг не существовало вовсе.

   * * *

   — Сестренка...

   Он столько раз называл меня разными именами, что я не сразу поняла, что окликают именно меня, а не Золю, не Раюшку, ни какого-то Морено, и даже не Альбу Макабрина.

   — Привет, бродяга. — Я присела на край постели, сдвинула влажную тряпицу и пощупала ему лоб. — Хорошо что ты очнулся. Я курицу сварила, буду тебя кормить.

   — Сестренка. — Он улыбнулся запекшимися губами, глаза у него были мутные и воспаленные. — Все-таки не бросила старину Рохара, добрая душа. Где мы?

   — Не помнишь, как сюда добрались? Это дом какого-то Барсука, ты мне его сам указал.

   — Сколько… времени прошло?

   — Дней пять. Меньше недели. Точно не знаю.

   — Ты тут… так со мной и сидишь?

   — А что делать? Тебя же оставить нельзя, бандит ты эдакий. Ну-ка, давай я тебя лекарством напою, а потом поедим.

   Он выпил теплого отвара, но встать мне не позволил. Свободная рука вышелушилась из-под меховых плащей, уцепила меня за запястье.

   — Постой. Звать-то тебя как, сестренка?

   — Леста.

   — Молодая ты. Совсем молоденькая. Я… не в братья, я в отцы тебе гожусь. А то и в деды. Охота девчоночке такой… со старой корягой возиться?

   — Ну, здрасте! Сперва "спасите-помогите", потом "охота ли возиться"? Ты же обещал меня озолотить.

   — Хе! — Он ухмыльнулся, растянув закорузлые губы. — Думаешь, врал? Сапоги мои не выкинула?

   — Нет, тут лежат.

   — В правом… за голенищем. Кармашек потайной. Пошарь.

   Я пошарила в сапоге и нашла горсть камешков и золотых украшений. Они все уместились у меня на ладони. После сокровищ Стеклянной Башни богатства Рохара Лискийца смотрелись убого.

   — Че кривишься? Золото это. Настоящее.

   — Вижу. Пусть пока в сапоге полежит. Как встанешь, тогда расчитаемся.

   Исхудавшая рука накрыла мою ладонь с побрякушками.

   — Что-то… стряслось у тебя, сестренка.

   Не вопрос, утверждение. Я покачала головой:

   — Ну, Рохар. С тобой стряслось кое-что посерьезнее.

   — Со мной… — Ухмылка. Печальная, усталая. Не злая. — Со мной ничего особенного… не стряслось. Подельник подставил… друган. — Лискиец дернул плечом, я предостерегающе зашипела: незачем раньше времени рану тревожить. — Это все ерунда. Не раз уж бывало. Я ведь тоже… не сахар. Я тебе… вот что скажу. — Он потянул меня за рукав, я нагнулась. — Пока нас с тобой Боженька к себе не прибрал, сестренка… нужны мы тут. Не себе, так другим. Слышишь? Я это точно знаю. Всегда найдется тот, кому ты нужен. Всегда.

   * * *

   Эта незримая тропинка, эфирная струна, протянулась между нами не сегодня и не вчера. Я давно ее чувствовала, но, пожалуй, только сейчас совершенно сознательно коснулась мысленным зовом — и услышала отклик. Там, за милями спутанных дорог, за лесистыми холмами, за болотами — и прямо тут, в полутемной пещерке внутреннего моего мирка отозвался тот, кем я однажды… какое "однажды"! несколько раз!.. была. О да, я была им — чуть-чуть им, полу-им, на две трети им, и полностью им. От кончика носа до кончика хвоста.

   Тебе не страшно?

   Нет. А тебе?

   Страшновато, признаться. Ты храбрее меня. Может быть, из-за недостатка знаний, может, ты про природе такой смелый человечек. Вероятно, это и есть та замечательная способность, которую углядел в тебе Геро Экель. Она держит тебя воедино, не позволяет ни размыть, ни расточить, с какой стихией бы ты не соединялась. Ты даже не представляешь себе, как это страшно — исчезнуть.

   Еще как представляю! Но здесь же совсем другое. Я знаю, ты не причинишь мне зла.

   Ты так мне доверяешь? Я ведь могу выпить тебя одним глотком, как перепелиное яичко.

   Эрайн… — я улыбнулась с закрытыми глазами. — Я все-таки рискну.

   Тьма тебя побери!

   Пауза. Потом:

   Иди-ка сюда.

   Открываю глаза.

   Бревенчатые стены, дощатые перегородки, солома на полу. Пустые кормушки, почти над самой головой, в потолке видна дыра на чердак, из дыры свисают клочья сена. Светлый мрак пустой конюшни, из которой совсем недавно вывели лошадей.

   Я лежу на сене, мне мягко и тепло. Рядом, у правого бока, расстелен черный плащ, поверх плаща брошен оружейный пояс и меч в обмотанных ремнем деревянных ножнах. Чуть поодаль стоит холщовая котомка. Когтистой рукой провожу по плащу, стряхивая сенную труху. Это не мой плащ. Это чье-то место рядом со мной.

   Шаги снаружи. Скрипит дверь, от яркого света тени шарахаются по углам. Силуэт вошедшего опылен золотистой пудрой, словно залит полуденным солнцем с головы до ног. Отсветы огня и собственное сияние смешиваются, переливаются — не человек, драгоценность живая.

   Как я рада тебя видеть, Ратер!

   — Рафффррр! — рокочет горло. Змеиный язык щупает изнутри зубы. — Рассс....

   — Похавать нам принес, — говорит мой брат, улыбаясь. — Греча со шкварками, вкуснотища! И молока мне в жбанчик плеснули. Пьешь молоко, Малыш?

   Кукушонок вешает фонарь на столб и подходит ко мне. Деревянное ведерко с едой — насыпали щедро, от души. В каше торчит пара ложек. Горячая еда божественно пахнет.

   — Лопай, — брат протягивает мне ложку. — Не наешься, еще схожу. Господа наши псоглавцы смекают, сытый ты смирнее будешь. Так что ешь от пуза, за себя и за дракона своего.

   Меня упрашивать не приходится. Ратер усаживается по другую сторону ведерка, скрестив ноги. Он ест без аппетита, на одну его ложку приходится четыре моих. Потом и вовсе отодвигается от ведерка.

   На Кукушонке котта из белого сукна с аппликацией на груди: оскаленная собачья морда. Под коттой — клепаная куртка из вареной кожи. И котта и куртка не новые, с чужого плеча. И меч не новый, и пояс тоже. Все простое, грубоватое, но добротное.

   Почесывая конопатый нос и приподняв брови, брат смотрит на меня.

   — Завтра к полудню в Амалере будем.

   Они уже почти добрались до Амалеры! Я совсем потеряла счет времени.

   — Я ведь что думаю… Тебя, Малыш, в подарок королю везут, слыхал ведь?

   Киваю. Лезвия мои звенят, легонько царапая спину.

   — А брат Хаскольд тут сказывал — наверняка король наш, Нарваро Найгерт, не в клетку тебя посадит, а в яму. Яма у него имеется каменная, нарочно для больших зверюг обустроена. Я к тому, что, может, пора тебе? Уходить? Завтра по дороге сбечь не получится, а потом из города в сотню раз труднее будет.

   Кстати, Эрайн! Ратери прав. Ты сам что на этот счет думаешь?

   Шевельнулось где-то в глубине, за спиной — и от меня словно тень отделилась.

   Я-то уйду, а он останется? Может, он уйдет со мной?

   — Расссеррр… — зарокотало мантикорье горло. — Рашшшеррри...

   — Эй, — вскинулся брат. — Да ты никак меня по имени зовешь?

   — Р-р-ра-ссери, — выговорил Эрайн. — С-с-со мн… мффф… — Он отбросил ложку и хлопнул обеими руками себя по груди. — Ффы. — ткнул в парня когтистым пальцем. — Фы. Пойтеффф? Ссссо мн… нофф?

   Ого! Я посторонилась, пропуская Эрайна вперед. Он пытается говорить. С ума сойти!

   — Я? — Ратер расплел ноги и приподнялся на коленях. — С тобой? Уйти с тобой?

   Эрайн закивал, дребезжа лезвиями.

   Куда "с тобой"? — заворчала я. Куда он с тобой пойдет, чучело? В лес?

   — Малыш… — брат закусил губу. — Я не могу. Я ж обещание давал господину моему брату Хаскольду. Оруженосец я его теперь. Все, от него мне никуда.

   Эрайн сник. Я ощутила, как он расстроился, огорчился. Аж горло сжалось.

   Ну куда бы ты его потащил, а? Сам подумай. Зачем он тебе? Он же не колдун, человек обычный.

   Эрайн беззвучно фыркнул на меня.

   Необычный. Как будто сама не знаешь.

   Знаю. Когда-то нагадала ему любовь с большой буквы. ЛЮБОВЬ! Думала, к женщине. А он оказался просто-напросто святым.

   Святым! Вечно вы, смертные, лепите святость кому не попадя. Невене вон прилепили.

   Ну, с Невеной я так и не встретилась, а Ратера хорошо знаю. За свои слова перед кем угодно отвечу.

   Эрайн снова фыркнул, но я чувствовала — в глубине души он со мной согласен.

   — Р-рассери. Яа-а… осссфассс… оссфаюусссь.

   — Останешься?

   — Ф-фа.

   Мантикор кивнул утвердительно.

   — А если тебя в яму посадят?

   — Не с-сфраффно.

   — Ты из-за меня остаешься?

   — Яа… м-моху уффф… сффф… — Эрайн ткнул себя в грудь, потом двумя пальцами пробежался по земле. — Уффссыы! — он присвистнул сквозь зубы и махнул рукой в темноту.

   — Уйти?

   — Фф-а! Кохххфа захофффу.

   — Ну да, ты уже уходил! Чуть не зарубили тебя.

   — Ссс… фихо уфффссы. Кохфффа н-не слефффяфф.

   — Когда не следят? Сможешь уйти, когда не следят?

   — Ф-фа!

   — Врешь, поди.

   — Н-н-нее!

   Эрайн замотал головой, шаркая лезвиями по плечам.

   — Считаешь, так будет лучше?

   Энергичные кивки.

   — Как знаешь, Малыш. Но лучше бы ты сейчас ушел. Я бы отвлек братьев, а ты...

   — Н-неф.

   Ты правда решил сидеть у Найгерта в яме? — удивилась я.

   Что мне эта яма, Лесс! Выберусь, когда пожелаю. Псоглавцы отдадут меня и отправятся восвояси. Вряд ли этот ваш король приставит ко мне толпу стражников, и велит им день и ночь глаз не спусткать. Даже если и велит. Что-нибудь придумаю.

   На самом деле ты не хочешь подставлять Ратера.

   А почему такой сарказм в голосе? Уличила в добрых намерениях, да?

   Бог с тобой, чего ты вскинулся? Прям слова ему не скажи, сразу на дыбы. Просто Ратер прав, ты уже один раз пытался выбраться, и тебя едва не убили. Я это во сне видела, впечатляющая сцена.

   Во сне?

   Да, в ту же ночь. Чуть позже, чем это происходило на самом деле. Была полностью тобой, между прочим, а о себе думала как о ком-то постороннем.

   Была мной? Хм...

   Эрайн задумался. Потом встрепенулся:

   Кстати, что там произошло? Куда делась дочка Врана? Ратер ужасно о ней беспокоится. Говорит, ее поймали люди Клеста и заперли в каком-то доме в этом городе… как его? Ты еще там сейчас? И где… Пепел?

   Он не Пепел. Он Ирис.

   Узнала? — вспышка горячей радости.

   Нет. Ему пришлось выдать себя. Он ушел.

   Проглатываю ставший привычным комок. Эрайн молчит, но я чувствую его разочарование и досаду на меня. Но он молчит. Хорошо что молчит, а то поссоримся.

   Мораг тоже ушла, говорю я. Мораг ушла искать отца. В Сумерки.

   Ее… кто-нибудь проводил?

   Никто. Сама пошла. Она дойдет, я уверена.

   Я рассказала Эрайну все, что случилось той ночью, когда он рвался из клетки мне на помощь. Ратер помалкивал, занявшись перрогвардским мечом, только изредка поглядывал на нас из-под давно не стриженной челки. Меч и так был надраен, гладок и блестящ, но брат продолжал любовно натирать его промасленным войлоком. В кукушоночьих веснушчатых руках меч смотрелся даже более уместно чем весло или ворот парома.

   Эрайн, если тебе уже понемного удается разговаривать, скажи Ратеру про принцессу. Она обещала вернуться. Скажи ему это.

   А ты не собираешься возвращаться? Что ты вообще собираешься делать?

   У меня раненый на руках, я должна его вылечить. Ради моей фюльгьи.

   Которой из? — почему-то усмехается.

   В смысле — "которой"? У меня одна фюльгья.

   Ты уверена?

   Ты о чем?

   Невероятная балда ты у меня, Лесс. Просто запредельная. Я, правда, тоже не лучше. До меня только сейчас дошло.

   Что дошло?

   Фррр! — смеется, потряхивая головой, струнным перебором звенят лезвия. Ратер смотрит на нас, и я вижу на его лице отблеск эрайновой улыбки.

   Что — дошло?

   Так я тебе и сказал. Иди, гуляй. Думай.

   Эрайн!

   До встречи.

   Сильный мягкий толчок — и я дергаюсь на кровати, пробуждаясь.

   В щели ставен сочится бледный свет.

   Меньше чем в полуярде от носа вижу ясные веселые глаза. Смотрят они из запавших глазниц, с осунувшегося, заросшего щетиной лица, из-под всклокоченных, слипшихся от пота волос. Очень светлые глаза, очень-очень светлые, почти белые, и, не будь они такими веселыми, были бы, наверное, страшными.

   И еще — в них нет ни следа бредовой мути, жара и лихорадки.

   Один глаз прищуривается, а другой подмигивает мне.

   — Доброго утречка, сестренка. Как спалось?