Глава 9

   На этот раз я вытащила Кукушонка из мертвого озера до того, как он потерял сознание. Однако, он еще некоторое время сидел на бережку в жилой пещерке, весь синюшный от удушья, трясясь и клацая зубами. Я накинула ему на плечи одеяло.

   — Отвези меня в город, — попросила я.

   — Что? А… да. — Пауза. — Давай огонь разведем?

   — Зачем? Пойдем наружу. Солнце уже встало, сейчас согреемся. А еды все равно нет, незачем плавник зазря жечь… Шевелись, Ратер, мне тоже холодно. И я есть хочу. Ты, небось, позавтракал?

   — Не-а. До свету сбежал, пока все спали. Чтобы кухарить не приставили.

   — Ну и нечего тогда рассиживаться. Пойдем!

   Я достала свирельку и махнула парню, чтобы не зевал.

   Звонкая музыкальная фраза косо прорвала каменную кожу, выворотила клочья багряного гранитного мяса. Сквозь прореху тут же ввалился янтарно-розовый сноп низких утренних лучей, весь в блестках кварцевых пылинок. Мы проскочили в щель. Ратер обернулся — но скала уже выглядела монолитом, без трещин и щербин.

   — Ишь ты, ешкин кот… Слышь, Леста, давно спросить хотел, что это у тебя за дудочка такая?

   — Сам ты дудочка. Это свирель.

   — Дай взглянуть!

   Я показала ему свое сокровище — издали, на ладони. Он сунулся было ее цапнуть.

   — Руки убери! — гаркнула я.

   — Так я только глянуть...

   — Убери руки.

   — Ну ладно, ладно… — Кукушонок склонился, сцепив руки за спиной. — Золотая! — восхитился он. — Красотищщща!.. Резная вся. — Поднял на меня подозрительно замаслившиеся глаза. — Волшебная, да?

   — Да.

   — И ежели бы я в нее… это, подудел… скала бы тоже отворилась?

   — Не знаю.

   Я собралась убрать свирельку в кошель, но Кукушонок взмолился:

   — Погоди… Дай еще погляжу. Здесь какие-то веточки еловые вырезаны… Это че?

   — Это письмена. Простым смертным их читать не следует.

   Когда я задала подобный вопрос Ирису, он улыбнулся и неопределенно пошевелил пальцами — "Это пожелание".

   — Это магическое заклинание?

   — Не знаю, — смягчилась я.

   Амаргин, которого я в свое время пытала тем же вопросом, меня разочаровал. Повертев свирельку, он заявил, что таинственная надпись означает "На добрую память" и ничего более. Разумеется, говорить об этом Кукушонку я не стала.

   — А ты умеешь играть на свирели или она сама играет?

   — Немного умею. Совсем чуть-чуть.

   — Значит, она не сама?

   — Нет, это я играю.

   — Я помню мелодию: трам, пам-пам, па-ам, пам-пам пам-парам! А сыграй что-нибудь другое. Скала откроется?

   Мне самой стало любопытно. Я приставила свирельку к губам, пробежалась пальцами по дырочкам, извлекая несвязную россыпь звуков.

   Скала не шелохнулась.

   Я с ходу подобрала несколько тактов из недавно слышанной "Не летай, голубка, в горы..."

   Скала стояла монолитом.

   Ну что ж, теперь безотказный " трам, пам-пам, па-ам, пам-пам"… До, ре, ре диез. Фа, соль, соль диез. Фа, соль, фа...

   Скала треснула в основании, с жестяным шорохом раздвинула вертикальный черный зев. Узкая изломанная щель взлетела вверх, продержалась пару мгновений, затем судорожно захлопнулась, пустив голодную слюну струйкой песка.

   Кукушонок восхищенно вздохнул.

   — С ума сойти… Слышь, а может дело в мелодии, а не в свирели?

   — Что?

   — Ну, я смекаю, на любой свирели можно сыграть этот "трам, пам, пам..." Скала все равно откроется. Главное, чтобы музыка верная была. Ну, это как пароль, понимаешь? Тебя спрашивают: "Кто идет?" А ты: "Красный лев!" или "Храбрый орел!" — "Проходи!"

   — Чушь.

   Мне не понравилась эта мысль и я нахмурилась. Выдумывает ерунду, сопляк малолетний.

   — Нет, — твердо заявила я. — Дело именно в свирели. Нужно играть именно эту музыкальную фразу именно на этой свирели.

   — И именно тебе? — Ратер жадно улыбнулся.

   — Именно мне.

   — Давай проверим.

   Он протянул руку, я отступила.

   — Не желаю ничего проверять! Это моя свирелька! Моя! Слышишь?!

   — Твоя, твоя, чего ты так орешь… Я не собираюсь ее у тебя отбирать, я просто проверить хотел...

   — Не желаю даже разговаривать об этом!

   Он пожал плечами и надулся.

   — Ты сдвинулась на этой свирели, что ли? Нужна она мне больно, свирель твоя...

   Повернулся и зашагал по узкой тропинке к южной оконечности островка, где в камнях спрятал лодку. Я поплелась за ним, сжимая свирель в ладони.

   Мне стало неловко, что я обидела Кукушонка. Скорее всего, никаких задних мыслей у парня не было, а было только любопытство и его неуемная тяга ко всему волшебному. Но отдать сокровище в чужие руки? Даже на несколько мгновений? Отдать этот обрезок тростника, украшенный полосками, зигзагами и "еловыми веточками", а потом превращенный у меня на глазах в холодное лунное золото? Этот сквозной, открытый всем ветрам футляр, хранящий теплое дыхание существа настолько чудесного, что я даже вспоминать о нем не могу без мгновенной остановки сердца?

   Нет. Пусть сочтет меня чудачкой… мне все равно, что обо мне думает этот рыжий парень. Я вот тоже никак не могу довериться ему до конца, хотя сама же говорила — снявши голову… Мне порукой лишь его клятвенные заверения, поддержанные общей странноватостью. Да еще линии на ладони, на счастье или на беду сложенные в заветное слово "Любовь" — именно так, с большой буквы. Или даже "ЛЮБОВЬ", где все буквы заглавные...

   Я забралась в лодку. Кукушонок, стоя на корме, вывел ее из лабиринта скальных обломков на чистую воду. Затем перелез на банку и взялся за весла, а меня посадил на руль. Парень отмалчивался и смотрел мимо — обижался. Я решила что извинюсь, когда мы вылезем на берег.

   Странный сон мне сегодня снился. Странный. Опять я находилась в теле мантикора, опять видела собственный труп как бы его глазами… А может, без "как бы"? Может, так оно и было? Может, это не фантазии, а воспоминания — воспоминания о тех провалившихся в ничто четырех сутках в мертвом озере? Во сне был Амаргин, и еще там был Вран… не кто-нибудь — сам Вран, волшебник с той стороны… Амаргин — понятно, он и выволок потом меня на белый свет, а вот куда делся Вран? Ушел обратно на ту сторону? Посмотрел на нас с мантикором и ушел...

   И что означали его слова "Дракон побеждает?" Это он мантикора назвал драконом? Почему бы и нет, мой подопечный такой же дракон как и мантикор. Или это и впрямь его имя?.. И как он может побеждать, если он спит? И кто такой "малыш" и чего он не замечает? И почему "его шанс валяется в воде", при этом Амаргин явно указывал на меня, то есть, на мое пустое тело. Может, "малыш" — это все-таки я? Вран иногда называл так тех, к кому относился покровительственно, а пару раз, в хорошем настроении, удостаивал этим ласковым словечком и меня. Я частенько слышала, как он называет "малышом" своего брата.

   Вот! Я вздрогнула так, что выпустила руль и лодочка вильнула. Кукушонок смерил меня недовольным взглядом, но рта не раскрыл. И слава небесам.

   Малыш — это Ирис! "Дракон побеждает, а Малыш не замечает этого" — так сказал Вран. А я — его шанс. Шанс Малыша. Так сказал Амаргин. Я стиснула кулаки. Ну, злобное чудовище, Амаргинище! Дай только до тебя добраться! Душу вытрясу. Ты что-то знаешь о Ирисе, но умалчиваешь, мерзогнусный издевательский предатель! Почему-то тебе выгодно, чтобы я сидела одна на острове и думала, что Ирис про меня забыл. А он не забыл! Не забыл ведь, правда?! Отвечай, негодяй магический!

   Да, но тогда получается, что Дракон — мой враг. Раз он побеждает во вред Ирису. И кого он побеждает — меня, что ли? Может, он нашел таинственный способ забираться мне в голову?.. Хотя пока все выглядит так, что это я забираюсь ему в голову… Ничего не понимаю.

   Я нахмурилась. Мне категорически не хотелось думать о прикованном в мрачной пещере несчастном существе как о враге. Нет. Здесь что-то не так. Дракон, наверное, пытается использовать меня чтобы освободиться… ну, я бы, на его месте, повела себя точно так же. Надо все-таки выяснить, за какие грехи он там прикован. И что он за тварь такая.

   Нет, Амаргин, теперь-то ты обычной своей болтовней не отделаешься. Я клещом в тебя вцеплюсь. Я в тебе дырку проем. Сквозную.

   В шум ветра и скрип уключин вплелся новый звук. Вернее целый каскад благозвучных аккордов — малиновая леденцовая россыпь на тягуче-медовом золотом фоне. Мы шли уже под стенами города, и там, за этими стенами, вовсю трезвонили колокола.

   Лодочка развернулась и стукнулась боком о причал. Кукушонок выпрыгнул на доски. Помог мне выбраться.

   — Обожди, — сказал он. — Весла отнесу...

   Два быка волокли вверх по пологому дощатому настилу груженую телегу, а паром тем временем тянулся к противоположному берегу. На том причале, тающем в солнечном мареве, его уже ждали. Там происходила какая-то суета, двигались пестрые фигурки, виднелось множество повозок и фургонов. Несколько лодок сновали поперек реки. Должно быть, паром в одиночку не справлялся.

   Кукушонок вернулся и я взяла его за руку.

   — Не сердись. Пожалуйста. Мне ведь и вправду очень дорога эта свирель.

   — Да ну тебя, — он поморщился. — Как маленькая, ей-Богу.

   — Ратери...

   — Все, замяли. Пошли.

   Мы поднялись к дороге и остановились у обочины. На дороге было очень людно, у ворот образовался затор. И побольше, чем в прошлые разы.

   — Ты бы это… спрятала бы куда-нить свой кошель, — покосился на меня Кукушонок. — Болтается на радость ворью.

   — Что здесь происходит?

   — Святая Невена, покровительница Амалеры. Праздник. Вечером большое гуляние будет и на лодках катание. По воде "огневое колесо" запустят. В городе сейчас не протолкнуться. Спрячь кошель-то.

   — Куда, за пазуху? Давай я тебе его отдам на сохранение. Ты у нас человек тертый, городской...

   — И то мысль.

   Я отдала ему кошель, предварительно вытащив из него свирельку. Свирельку же засунула в рукав, а потом сняла пояс и намотала его на запястье, чтобы сокровище случаем не выпало. Ратер упрятал кошель под рубаху.

   — Так-то лучше, — сказал он. — Все ближе к телу.

   И мы пошли в город.

   У ворот повозки просто стеной стояли, там опять что-то застряло. Толпа азартно суетилась и переругивалась, у всех было праздничное настроение. Бочком, бочком мы просочились мимо затора.

   Сперва навестили "Трех голубок", и были приятно удивлены тем, что хозяйка не сдала нашу комнату, не смотря на большой наплыв гостей в городе. "Комната оплачена, — заявила эта добрая женщина, — Значит, я буду держать ее пустой, пока срок вашей оплаты не выйдет. Гораздо выгоднее сохранять старых клиентов, чем гоняться за новыми." Мне понравилась такое ведение дел, и я велела Кукушонку оплатить комнату на неделю вперед. Теперь я в любой момент могу остаться в городе и у меня будет здесь что-то вроде нормального человеческого дома.

   Потом мы отправились на ярмарку. За приземистой круглой башней с пристроенным к ней длинным двухэтажным зданием, открывалась большая площадь, ступенями восходящая вверх, к кварталам Западной Чати. Она была похожа на таз с кипящим вареньем — такая же бурлящая, заманчивая, обещающая бездну удовольствий. И немножко опасная — все-таки целый таз кипящего варенья! Да и ос, и разных кусачих мух тут наверное хватало. Ну, то есть, всяких темных личностей, слетающихся на все, что плохо лежит. Правильно я отдала кошелек Ратеру.

   Толпа гуляющих, приезжих и местных, разделялась на узкие рукава и вливалась в торговые ряды. Здесь продавали продукты. Обилие красок, море запахов. Сыры, мед, масло, вино, разные овощи. Очень много рыбы, и даже какая-то необыкновенная морская живность устрашающего вида. Трудно представить, что такое едят. Такое само кого хочешь съест. Этот ряд благоухал особенно остро. Мы с Ратером прошли по касательной, не давая себя увлечь бурному течению.

   Мука, крупы, хлеб. Мимо. То есть, это, конечно, надо бы купить, но не сейчас. Завтра, например. А сегодня мы потратим пару четвертинок на пирожки с ливером и вареньем. Сегодня мы праздно прогуливаемся и рассматриваем все это изобилие.

   Посуда. Гончарный ряд, медники, жестянщики. Дорогая посуда из стекла, и еще более дорогая — из хрусталя.

   Издали колет глаз блеск самоцветов — мы с Ратером понимающе переглянулись. С эдаким снисхождением подошли полюбопытствовать.

   Серебро из Иреи, страны огнепоклонников — черное, зеркальное, и белое, мягкое как масло, и, как убеждал нас продавец, заживляющее раны, если положить его на оные. Золото всех сортов — красное, желтое, зеленое. Кораллы. Голубая бирюза, по легендам — кости умерших богов.

   А вот странный, похожий на полированное железо, камень. Если верить россказням все того же продавца, затворяющий кровь. Родной янтарь с побережий Полуночного моря. Розовый халцедон, извлекаемый из желудка ласточки, где он зарождается и растет как жемчужина в теле моллюска. Да, конечно, и сам жемчуг. Что за уважающий себя ювелирный ряд без жемчуга? Всех цветов и форм, морской и речной, и даже фигурный, уродливый, и потому тем более дорогой.

   А тут — настоящая россыпь магических камней. Абастон, огненного цвета, содержащий в себе частицу Изначального Пламени. Пурпурный аметист, удерживающий от пьянства и распознающий отраву. Биратет, помогающий подслушивать мысли других, будучи положенным под язык. Черный с белыми полосами оникс, учиняющий печаль и раздор врагам владельца. Искристый камень сандарез, упавший с неба младший родственник светил — и еще пропасть разнообразной бижутерии.

   Мы выбрались из ювелирного ряда несколько помятые, но объединенные общей тайной. Ведь никому из этих самодовольных торговцев невдомек было, что нам смешны их жалкие погремушки. Мы-то знали, где находятся самые прекрасные драгоценности мира!

   Блеск и блики сменили сочные глубокие краски дорогих ковров. По мере нашего продвижения ковры становились все пестрее, шелковистый ворс сменился на шерстяной, потом появились лен и пенька, а потом и вовсе солома. От соломенных циновок мы свернули в одежный ряд.

   Дорогие ткани ласкали глаз не хуже дорогих ковров. Шелка из Сагая и полуденных стран, превосходный камлот из Техады, белый и серый войлок Верхней Ваденги, златотканная катандеранская парча и знаменитый амалерский аксамит. Тончайший, почти прозрачный лен Ракиты и Перекрестка, отлично выбеленное полотно из Малого и Большого Крыла, клетчатые шерстяные ткани из Тайны и Зеленого Сердца, леутское черное сукно, толстое как одеяло, и сукно из Тинты, стандартный отрез которого, в локоть длиной, легко проходит в женский перстенек.

   Я опять похвалила себя за то, что отдала кошель Ратеру. Иначе скупила бы тут пол ярмарки, не меньше. На мои охи и ахи Ратер строго спрашивал:

   — Берем?

   Чем и приводил меня в чувство. Ну зачем, скажите, в моей пещере переливающиеся шанжановые гаремные занавеси? Или прозрачные покрывала из органзы? А мне самой зачем расписная шелковая шаль с кистями десятидюймовой длины? Или отрез багряно-золотого алтабаста с умопомрачительным рисунком "гранатовая решетка", из которого шьют праздничные облачения для священнослужителей? А Ратеру зачем лиловый бархатный плащ, расшитый мелким жемчугом и подбитый куньим мехом? Да его с такой покупкой домой не пустят, не говоря уж о том, что по улице пройти в этом плаще только до ближайшего стражника можно.

   Несколько ошалевшие, с отдавленными ногами, мы вывалились с площади на боковую улочку. Близился полдень, и моему спутнику скоро надо было сменять отца за воротом парома. Утренние пирожки давным-давно переварились, и мы решили пообедать в каком-нибудь приятном заведении. Кукушонок знал такое заведение. Оно находилось где-то в верхних кварталах Козыреи, портового района.

   Улица, на которую мы вышли, называлась Олений Гон. Она спускалась от Новой церкви до самых Паленых (они же Северные) ворот. Горожане украсили улицу как могли — из распахнутых окон свешивались каскады лент, красочные гобелены и дорогие ткани. Даже чердачные окошки пестрели платками. В нарядной толпе то и дело мелькали разодетые в пестрое уличные актеры. Один из них лихо бегал на ходулях и зазывал в жестяную трубу благороднейшую публику на вечернее представление.

   Дети просто с ума сходили: с хохотом и гомоном носились среди гуляющих, играли в салочки "ножки на весу" и с налету прыгали на руки кому попало, лишь бы не оказаться перед преследователем стоящими на земле. Господину на ходулях доставалось особо. Однако он каким-то фантастическим образом не падал, и даже умудрялся бойко передвигаться вместе с гроздьями сорванцов на своих экзотических подставках. При этом непрерывно вещая в дребезжащую трубу.

   Неожиданно от центра города вдоль по улице прокатилась волна ропота. Гуляющие на мгновение замерли, дети зависли в полете, господин на ходулях разинул рот.

   Где-то за поворотом пели трубы.

   — Король! — выдохнул Кукушонок.

   — Король едет! — восторженно взвыли вокруг.

   — Нарваро! Нарваро Найгерт!

   Началось какое-то буйство. Все разом завопили и полезли друг на друга. Что же нам так везет на королевские выезды?

   От Новой церкви спускалась группа пеших воинов в клепаных куртках, раздвигая толпу украшенными лентами копьями. За нею следовала целая колонна всадников в ярких нарамниках поверх кольчуг. Первый вез золотое знамя с алым двойным косым крестом. За ним двигались трубачи, оглашая теснину улицы ликующими трелями. Лес копий трепетал листвой золотых вымпелов. Металл и шелк. Льдинки самоцветов и мягкие провалы бархата. Яростно полыхали цветные полотнища плащей. Развивались длинные фестончатые рукава, кланялись пурпурные и белоснежные плюмажи. Горела на солнце сбруя, горели глаза толпы, нещадно сверкало великолепие одежд. Вокруг роями разлетались солнечные зайчики, нахально лезли под ресницы и кололи глаза.

   Люди карабкались друг другу на плечи и голосили так, что уши закладывало. Лучше всех устроился увешанный детишками господин на ходулях — он прислонился к стене дома, чтобы не сшибли, и орал приветствия в свою жестяную трубу.

   — Нарваро! Нарваро Найгерт!

   Процессия приближалась. Нас с Ратером начали чувствительно теснить. Я дернула его за рукав:

   — Где король? Который из них?

   — А? — он не расслышал.

   — Где король! Найгерт где?!

   — Чего?!

   — Где сын Каланды, черт побери?!

   — Ты чего ругаешься?

   У, пропащая пропасть! Я начала подпрыгивать на месте, чтобы разглядеть всадников. Где же Найгерт? Он наверняка где-то в центре. Он в короне или без? Наверное, рядом с ним должна ехать принцесса. Где она? Холера, я не знаю ее в лицо, тогда темно было и вообще… Да что ж это такое, неужели я так их и не увижу, детей Каланды? Проклятье! Какого черта этот верзила лезет на мое место!

   Я вступила в борьбу. Поднырнула под локоть верзилы, протиснулась между толстой теткой и молодой девушкой, наступила на ногу какому-то старичку. Получила тычок между лопаток, кто-то, азартно размахивая руками, заехал мне по затылку. В плечо вцепилась чья-то пятерня. Я оглянулась с намерением укусить — это оказался Кукушонок. Он кричал мне что-то неслышное.

   — Что?

   — !!!

   — Я должна его увидеть! Должна!

   Тут толпа откачнулась назад — кавалькада проплывала мимо. Кукушонка утянуло в задние ряды, а я рванулась вперед, как одержимая.

   — Найгерт! — заорала я. — Найгерт! Мораг! Где вы?!!

   Чьи-то руки стиснули мне ребра и я вознеслась над толпой. Какой-то здоровенный мужик посадил меня к себе на плечо. Мельком я разглядела черную паклю волос, распяленный рот и красные от натуги щеки. Он ревел как раненый бык:

   — Нарваро Найгерт!!!

   Я затеребила мужиковы волосы:

   — Который? Да который же?

   — На сером в яблоках! С золотой попоной! Нарва...!!!

   Теперь я видела его — на сером в яблоках, с парчовой, в кистях, попоной. В самом центре кавалькады, со всех сторон заслоненного фигурами сопровождающих. Самого маленького и невзрачного. Тоненького юношу с узкими плечами, укрытыми коробом плаща, жесткого и тяжелого от драгоценного шитья. Сидевшего на лошади строго и прямо. С большой, как у котенка, головой, перетянутой золотым обручем, словно бинтом. С белым мазком седины в черных волосах. С бледным детским лицом. С лихорадочно блестящими, обведенными синевой глазами. С растерянной странной улыбкой. С нехорошими алыми пятнами на скулах.

   Младшего сына Каланды Аракарны.

   Высокое небо… да ты болен, мальчик мой!

   Я перестала орать и сидела на чужом подпрыгивающем плече как оглушенная. Внутри заворочался холодненький червячок. С ними что-то не так! С ними обоими что-то не так...

   Каланда, что с ними? Что с твоими детьми? Почему ты умерла? Как ты могла… оставить их?

   — А где принцесса? — спросила я вслед уходящей процессии.

   Быкоподобный господин с красными щеками легко ссадил меня на землю. Вернее воткнул между вопящими и размахивающими руками людьми. Я немедленно получила локтем по лбу.

   — Нарваро! — проорал он мне в лицо, отпихивая неумеренно размахавшегося. — Каков? Молодой! Надежда наша!

   — Где принцесса? — не унималась я.

   Господин ткнул куда-то вдаль волосатой ручищей в задравшемся холщовом рукаве.

   — Вона она. Вона ведьма поехала.

   — Где?

   — Э!.. — он отмахнулся, потеряв интерес. Я заработала локтями, пытаясь пробраться поближе к уходящей процессии. В арьергарде ее тоже двигались пешие воины с копьями, наверное, стража.

   Меня цапнули за рукав.

   — Леста! Куда ты лезешь в самое пекло!

   — Ратер, где принцесса?

   — Проехала! Не лезь, затопчут же! Черт, еле нашел тебя.

   Он был всклокоченный и раскрасневшийся. Приветственные крики катились вниз по улице. Толпа потихоньку двигалась следом за ними.

   — Я хочу ее видеть! Пусти! Да пусти же!

   — Мне надо на паром!

   — Ну и иди на свой паром!

   — Пойдем отсюда, Леста. Я отдам тебе кое-что.

   — Что?

   — Пойдем отсюда!

   — Да пусти же ты! Они уходят!

   Я рванулась изо всех сил и почувствовала, как затрещал рукав. Что-то кольнуло меня в самое сердце, и левая рука онемела. Я поднесла ее к глазам. Пояс с запястья исчез.

   Свирельки не было.

   Я ощупала рукав до самой подмышки. Я похлопала себя по бокам. Я оттянула манжет и заглянула внутрь рукава.

   Как же так?.. Как это могло...

   — Ратер! Где?!!

   — Что?

   — Где она?

   — Что??

   — Ты взял ее? Да? Ты ее взял? Что ты хотел мне отдать?!

   Я схватила его за грудки и затрясла. Все внутри у меня просто обмирало. Лицо Кукушонка казалось то красным, то черным.

   — Отдай! Слышишь, отдай! Сейчас же!!!

   Он что-то говорил, пытаясь оторвать мои руки. Я лезла на него как кошка на дерево. Кажется, я завыла. Я не слышала собственных воплей.

   Обруч глухоты вдруг лопнул, уши резанул женский визг:

   — Ааааййй!!! Украли, украли, украли!

   В поле зрения метнулась чья-то рука, Ратера схватили сзади и спереди. Меня оттеснили и я увидела, как Кукушонок кричит и вырывается. Он лягнул кого-то ногой, началась драка. Меня отодвинули, потом толкнули, я свалилась на землю. Перед глазами замелькали сапоги.

   Я скорчилась и закрыла голову руками. Под веками все было то красное, то черное.

   Шум откатился куда-то в сторону, а я все лежала на земле.

   Сажа сменяла пурпур.

   И наоборот.

   Потом я открыла глаза, но все вокруг виделось словно сквозь закопченое стекло. Все стало черным, бесцветным, седым. Надо мною склонялась пожилая женщина:

   — Затоптали, дочка?..

   Я помотала головой. Я боялась, что если начну говорить, меня стошнит.

   — Вставай. Вставай, доченька. Ручки-ножки-то шевелятся, поди? Ну так вставай, не пугай добрых людей.

   Она помогла мне подняться. Меня покачивало и, кажется, случилось что-то с головой. Земля то проваливалась вниз, то подскакивала к самым глазам.

   — Ах ты, боже мой, перепачкалась-то как… Экая жалость, такое платье дорогое, доченька, экая жалость… Ну смотри, может, застирать еще можно, я тебе расскажу как это делается, старый, знаешь ли, способ, бабка моя так завсегда делала, у нее белье белее белого было. Ты послушай-то, нос не вороти, я ж говорю, верный способ! Собираешь, значит, мочу со всего дома, а лучше всего мужскую мочу, она завсегда самая едкая...

   Я отстранила ее и побрела куда глаза глядят. А они у меня никуда не глядели. Все время закрыться норовили. Хотелось спать.

   Думать не хотелось. Хотелось, чтобы все было по-прежнему. Свирелька в рукаве, моя маленькая золотая птичка, моя память, жизнь моя...

   Итак.

   Все пропало.

   Оставим на крайний случай. Что еще?

   Все пропало.

   Прекрати! Что у нас? Ты ее потеряла? Выронила? Ее украли? Ясно, что это не Ратер, он хотел отдать мне кошелек, а свирель исчезла еще раньше.

   Все равно, ее уже не вернуть. Она золотая. Она из золота, понимаешь? Ее продадут, спрячут, положат в сундук, увезут в другой город и вообще переплавят.

   Значит, надо учиться существовать без нее. Признаться Амаргину. Пусть делает со мной, что хочет.

   Ну да, отсыплет из закромов и отправит в город — живи, как заблагорассудится. Забудь про Ириса, забудь про мантикора, забудь про ту сторону. Навсегда.

   Прощай.

   Сама виновата.

   Значит, буду жить, как когда-то жила. В позапрошлой жизни. До Каланды. Даже до Левкои. Просто жить, как все живут. Живут же люди просто так, верно? Землю пашут, детей рожают. Больных лечат — ты ведь кое-что помнишь, а, Леста Омела?

   С Капова кургана скачет конь буланый… по дорогам, по лесам, по пустым местам...

   (… Левкоя мрачно разглядывала мои драгоценные склянки, расставленные на столе. В благодарность за гостеприимство я решила поделиться с бабушкой.

   — Красный сандал, камфара, очищенный терпентин. А это — змеиный яд, очень ценный ингредиент. У тебя есть маленький пузыречек? Я отолью.

   — Постой-ка, малая. Не суетись. Сядь сюда.

   Я плюхнулась на лавку. С чего это бабка брови насупила? Наверное, недоумевает, к чему мои подарки применить. Ну да, конечно, откуда знахарке деревенской знать о хитростях настоящей медицины? Это вам не зверобой-подорожник, это наука!

   — У меня и готовые смеси есть. Бальзамы, тинктуры. Я расскажу, какая для чего.

   — Из скиту сперла? — бабка кивнула на разноцветные флаконы, — Дорогие, небось?

   — Дорогие. Не сперла, а… позаимствовала. Я ж не наживаться на них собираюсь, а для честного дела. И вообще, большую часть я сама составляла.

   — Сперла, значит...

   Бабка пошарила в переднике, добыла черную кривую трубку и засаленный кисет. Кисет был почти пустой, только на донышке оставалась горсть трухи.

   — Ну не могла же я с пустыми руками в госпиталь заявиться, — я надулась, — В монастыре еще много осталось. Мы большую партию делали, и для себя, и для Лагота. От сестер не убудет.

   — Какой такой госпиталь?

   — В какой распределят, — я свирепо буравила взглядом склянки. — Приеду в Лагот, там у них при городской больнице госпиталь военный. Туда раненых свозят. Меня возьмут, я много чего умею. Так вот, чтоб не с пустыми руками...

   — Ага, — кивнула Левкоя.

   И замолчала.

   — Туда сестра Агата поехала и еще дюжина сестер. Помощь от нашего монастыря. Лекаря на войне всегда нужны. И лекарства, и бинты, и умелые руки. У меня все это есть. А меня не взяли. Маленькая еще, говорят. А я, между прочим, при операции участвовала. При полостной. Мне раны шить позволяли. Я умею! Я за больными ходила. Как тяжелого ворочать — так большая, а как в мир ехать — так маленькая… Ничего не маленькая, мне пятнадцать уже. В пятнадцать замуж выдают. Я небрезгливая. И крови не боюсь. А они меня не взяли. Там, говорят, мужчин много. И смеются. Я мужчин тоже не боюсь. Что я их, не видала, что ли, мужчин этих? Такие же люди...

   — Хм… — сказала Левкоя, набивая трубку.

   — И вообще, не хочу я в монастыре век куковать. Чего там, в четырех стенах… Там молоденьких нет почти. Тетки да старухи. Они жизнь прожили, они это… сами к такому решению пришли — Господу служить. Им есть с чем сравнивать. А я чего видела? Книжки пыльные, храм да огород. И больничку нашу. И все.

   Я вскинула глаза на Левкою. Та уминала табак в чашечке большим пальцем, коричневым и корявым как древесный сучок.

   — Дай-ка мне уголечек, малая.

   Я слезла с лавки, пошуровала в очаге, принесла Левкое угольков в железном совке. Она закурила, выдохнула облако едкого дыма. Помахала рукой, разгоняя.

   — Чего молчишь? — мне никак не удавалось понять, что Левкоя думает, и это злило ужасно. — Да, я украла лекарства. И денег немного украла. На дорогу. Если бы они меня взяли с собой, то не стала бы красть. Сами виноваты.

   — Сядь, малая. И совок положи. А то пожжешь мне тут все. Положь, говорю, совок. Сядь. Вот так.

   Еще один клуб дыма. У меня заслезились глаза.

   — Ну, хочешь — выпори меня. Возьми хворостину, и выпори.

   — Дурища. Похожа ты на него.

   — На кого?

   — На дурня моего. На Роню.

   — На кого?

   — На батьку твоего, вот на кого. Тоже черт в заднице… Искатель, иттить, странного… Собирай свои побрякушки.

   Я набычилась:

   — Не возьмешь?

   — Отчего же? Возьму. Че от добра отказываться. Покажешь на деле, что к чему, ага.

   Еще один клуб дыма, потом Левкоя бесстрашно придавила огонь пальцем. Поднялась, большая, грузная, белесая. Как обросший седым мохом валун.

   — Ну че расселась, белоручка? Пойдем.

   — Куда?

   — До Лещинки. Там Варька Дикого огневуха крутит. Неделю не встает мужик. Можа что из твоего добра сгодится.

   А потом был гнилой огонь в ноге у деда Равика. И жуткое рожистое воспаление у тетки с Торной Ходи. И тяжелейшие роды, а потом горячка у молодой жены лещинского кузнеца. Тогда я в первый раз потеряла больную. Но расстраиваться долго не пришлось — я сама подцепила болотную лихорадку, и пару недель ни на что не годилась. В конце мая ударили заморозки, потом зарядили дожди, и начался повальный мор у скота. Знахарь не выбирает, кого лечить — людей ли, животных. Тут все едино. Молодняк тогда выкосило почти подчистую, а те, что выжили, не намного отличались от ходячих скелетов.

   Склянки мои быстро опустели, сейчас я и не упомню, был ли от них какой прок… Не я учила Левкою медицинской науке, а она меня — тому, что монашенке знать ну никак не положено. Не было терпентина и змеиного яда — Левкоя сажала мужика с прострелом голым задом в муравейник. Скрюченные атритом ноги престарелой мельничихи хлестала крапивой и натирала хреном. Чтоб вылечить кровавый понос, заставила меня наловить сороконожек, спалить их на железном листе, а пепел смешала с вином и дала больному. Желтуху лечила отваром овсяной соломы. Гнойные язвы очерчивала куском мыла, которым обмывали покойника. Когда одна из соседок, рыдая, привела к нам исхудавшую до прозрачности девчушку, Левкоя велела соседке вымести пыль из-под порога и бросить эту пыль в огонь. Я потом видела малышку — кровь с молоком. Когда сын лещинского старосты упал на борону, лежавшую кверху зубьями, Левкоя, стоя на коленях, водила руками над окровавленным телом, защипывала воздух и бормотала: "С Капова кургана..."

   Год прокатился колесом. Только зимой, когда все тот же лещинский староста повез нас с бабкой в Амалеру на новогоднюю ярмарку, я узнала, что война закончилась. Вместо короля Леогерта в Бронзовом Замке сидел его брат, Таэ Моран по прозвищу Змеиный Князь. А короля ждали весной. Поговаривали, что он привезет из дальних стран молодую невесту. С прежней королевой-Флавеншей Леогерт давным-давно развелся потому что она так и не смогла родить господину наследника.

   Потом случился какой-то мятеж, но до нас он не докатился. И мне, сказать по правде, не до того уже было. Потому что приехала Каланда.)