Глава 8

   Навстречу нам, пользуясь приливом, шли два торговых когга, сопровождаемые лоцманской лодочкой. Ратер из-под руки разглядывал вымпела на мачтах.

   — Из Аметиста идут, — сказал он с видом знатока, — Посмотри, какие красавцы! Не меньше тридцати ярдов в длину.

   — Откуда ты знаешь, что из Аметиста?

   — Вымпела рыжие видишь с орлами? Это агиларовский герб. А герб высокого лорда позволен только торговцам из столицы провинции. Так что это аметистовские. Слышь, а как первый кораблик называется, который с синей полосой?

   — "Пиларин" — прочитала я. — А как второй, не вижу.

   — "Пиларин", — Кукушонок поплямкал губами, словно пробуя имя корабля на вкус. — Иэх, а я хотел лодку "леди Луной" назвать. Батька запретил, сказал, что лодкам имен не положено. Да и какая она леди, в самом деле… Эй, ты держи правее, а то налетим на них.

   Наша лодочка мягко запрыгала на череде косых волн. Я вспомнила, как предлагала Кукушонку деньги на обзаведение, и только покачала головой. Его интерес к морской торговле был чисто умозрительным. Мы плыли смотреть мантикора.

   Пропустив купцов, Кукушонок налег на весла. Ветер шел с моря, поэтому парус мы не поставили, но все равно, на лодке плыть — это не ногами перебирать. Стеклянная Башня проступила из жаркого марева голубовато-лиловым полупрозрачным крылом, над ней движущейся сетью кружили чайки.

   — Так, — парень оглянулся через плечо. — Теперь осторожно. Держи вон на тот камень, который на жабу похож.

   — Не первый раз на руле, — буркнула я. — Тогда я прошла здесь без весел и при отливе, между прочим.

   — И все гребеня бортами пересчитала. Благо, что не совсем раскокала. Потом целый день пришлось дно смолить. Держи правее, говорю!

   Мы благополучно пристали в тесном заливчике, совсем, кстати, не в том, где я приставала прошлый раз. Ратер все-таки знал реку гораздо лучше меня. И было очевидно, что тут лодку не побьет о камни, даже если начнется болтанка при отливе.

   Мы вылезли на тропинку, опоясывающую скалу с севера. Здесь имелась довольно широкая ровная площадка и мне нравилось входить в грот с этой стороны.

   — Там, среди вещей, есть шаль, достань ее, — велела я. — Нет, не клади сверток на землю, держи в руках. Я должна завязать тебе глаза.

   — Как же я тогда увижу мантикора? — засопротивлялся Кукушонок.

   — Когда дойдем до мантикора, тогда и снимешь, — отрезала я. — Кстати, разуйся. Придется идти по пояс в воде. Холера черная!

   — Что?

   — Мантикора будет плохо видно из-за прилива. Он же в воде лежит. — Я почесала нос. — Ну, выбирай: или мы идем сейчас и видим только верхнюю часть мантикора и немножко спинного гребня или ждем полчетверти и видим мантикора целиком.

   — А почему бы… ну, не дождаться отлива там, внутри? — поинтересовался Кукушонок.

   Он, кстати, заметно разволновался, хоть и не подавал виду. Он взмок, и не только от жары, подмышками на старенькой льняной рубахе расползлись темные пятна. По вискам тоже текло, красноватые волосы прилипли ко лбу. И глаза у него очень уж сильно блестели.

   — Ты думаешь, у тебя хватит сил простоять в мертвой воде полчетверти?

   — Почему бы и нет?

   — Хм? Ну пойдем, раз ты такой храбрый. Снимай обувку и бери ее с собой. А повязку все-таки придется сделать.

   Я намотала шерстяную шаль ему на глаза, что при такой жаре было немалым испытанием. Поставила его лицом к стене, достала свирельку и заиграла.

   Посыпался песок, камень заморщил и лопнул. Я толкнула Кукушонка меж лопаток.

   — Шагай вперед. Шагай!

   Парень сделал шаг в темноту, споткнулся и грохнулся на четвереньки. Я едва успела перескочить через него, когда щель в скале захлопнулась как капкан.

   Он споткнулся, наступив на крышку сундука, утонувшего в песке и монетах, проломил гнилые доски и застрял босой ногой в бронзовых лентах обивки. Сверток выпал у него из рук.

   — Не снимай повязку!

   — Я не снимаю. Куда это я влез? Там горох, что ли?

   — Держись за меня. Сейчас я тебя освобожу.

   — А здесь холодно. И гулко так! Э-эй!

   Заметалось эхо, взлетело под купол, к косому пролому в потолке, со звоном отскочило от поверхности воды, понеслось колобродить и аукаться по закоулкам.

   — Это пещера, — объяснила я, — Вытаскивай ногу, только осторожно.

   Ратер потащил ступню вверх, вытягивая вместе с ней завязшие в пальцах, спутанные как кудель жемчужные нити. Они тут же разорвались от ветхости сразу в нескольких местах и жемчуг градом брызнул в разные стороны.

   — Хм… пара царапин. Ничего, мертвая вода залечит.

   — Эге-гей! — снова заголосил Кукушонок и вдруг испугался. — Слушай, а я не разбужу мантикора?

   — Не знаю. Но скорее всего нет. — Я взяла его за руку. — Пойдем. Осторожнее, напорешь ногу. — Отпихнула с пути острозубый венец. — Вот здесь надо аккуратненько перешагнуть. — Длинный вал тускло блестящего оружия, щитов и доспехов, частично поломанных и разрозненных. — А сейчас мы войдем в воду, не поскользнись. — Дно сплошь покрыто чешуей из золота. — Но это еще не мертвое озеро, мертвое озеро будет дальше.

   Мы свернули налево. Еще десяток шагов в стремительно остывающей воде — мне почти по грудь, Кукушонку по пояс — и перед провалом, полным выстуженной тьмы, я сдернула платок с кукушоночьих глаз.

   Он сразу заозирался, закрутил головой. Я нашарила между камней корзину и вытащила рыбешку. Отправила ее за пазуху (куда же еще!), а шаль завязала узлом на груди, чтобы не потерять.

   — Вперед. Но учти, сейчас тебе будет очень холодно, очень душно и очень плохо.

   Он неловко вытянул перед собой руки, ощупывая мрак.

   — Что в повязке, что без — не видно ни шиша. Дьявол, я даже тебя не вижу! Леста, ты где вообще? Вот ведь пропасть какая...

   — Перед тобой что-то вроде завеси, — объяснила я. — Что-то вроде пленки из темноты. Проходи сквозь нее, там будет светлее. Ну, кто рвался к чудесам?

   Кукушонок вытянул руки словно ныряльщик, и ринулся в непроглядный провал. Раздался плеск и слабый вскрик — шагнув следом за ним, я обнаружила, что он опять споткнулся и окунулся чуть ли не с головой.

   Вынырнул, вытаращив глаза, разинутым ртом ловя неживой разреженный воздух. Слепо цапнул зеленоватую жижу, заменяющую тут воду, захрипел, схватился за лицо, потом за горло...

   — Успокойся! — я хотела прикрикнуть на него, но окрика не получилось, потому что воздух в легких оказался на две трети разбавлен пустотой, как вино разбавляют водой, и остался лишь слабенький кисловатый привкус на большой объем совершенно бесполезного ничего. — Спокойней, Ратер, не дергайся, иначе задохнешься. Спокойнее, спокойнее… спокойнее.

   В это мгновение он вдруг застыл, замер по пояс в воде, напрочь забыв про свой испуг, и про попытки дышать тоже совершенно забыв.

   Он увидел мантикора.

   Он видел его фосфорным стеклистым силуэтом, окруженным слабо светящимся гало, как луна в пасмурную ночь. Он видел бессильно распахнутый крест рук и упавшую на грудь голову, и каскад лезвий-волос, скрывающих лицо. Он видел торчащие из воды зеленые сабли спинного гребня, видел тусклое, плывущее из глубины свечение драконьего тела. Он видел спящее чудовище, не живое, не мертвое, не опасное, распятое на цепях, заросшее светящейся слизью, ранящее глаз одним только обилием режущих кромок, пугающее своей неподвижностью, пугающее возможностью движения, скрытой угрозой, вероятностью разрушения, тайным зародышем насильственной смерти.

   Ратер издал какой-то всхлип и протянул к чудовищу мокрую дрожащую руку. И закашлялся от недостатка воздуха, сгибаясь пополам, чуть не окунаясь лицом в ледяной студень. Я придержала его за плечи.

   — Назад? Пойдем назад?

   Как ни странно, но я сама чувствовала себя почти терпимо, и вполне находила в себе силы добраться до мантикора и накормить его рыбой. То ли я умудрилась привыкнуть к этому месту, то ли вид чужих страданий меня каким-то непонятным образом поддерживал.

   Кукушонок не мог говорить. Он только упрямо мотнул головой и потащился вперед, к чудовищу. Наверное, хотел его потрогать.

   Я помогала ему идти. Вернее, почти плыть. Парень, похоже, не очень соображал что делает.

   Мы добрались до мантикора и я влезла на его лапы. Ратер благоговейно коснулся мантикорьего бока, провел ладонью по ребрам, словно погладил дерево. Потом заглянул в склоненное лицо, пальцем дотронулся до свисающего лезвия-пряди.

   — Осторожнее, — сказала я, без лишней паники переждав обморочное головокружение. — Не напорись на волосы, они у него острее ножей. Сейчас мы его покормим, если удастся.

   Удалось. Мой красавчик слопал всю рыбешку, и я даже пожалела, что взяла только одну. Проголодался, наверное, вчера-то я его не кормила. Хотя, если трезво поразмыслить, разве способен он, находясь без сознания, чувствовать голод? Может он глотает просто потому, что что-то попало ему на язык? Будь это, например, не рыба, а обыкновенная галька, он бы и ее проглотил?

   Я вытерла мантикоров рот от рыбьего сока и приподняла в ладонях его лицо. Оно горело фосфорной зеленью, мои пальцы на щеках его чернели провалами.

   — Взгляни, Ратер. Взгляни на него! Он прекрасен, правда?

   Ратер молчал, наверное, речь ему вообще отказала. Я смотрела и смотрела в спящее спокойное лицо, замкнутое, словно запертая изнутри дверь. Та сторона была закрыта от меня на сотню замков, на тысячу засовов. Достучаться бы, дозваться… криком докричаться, плачем доплакаться, на коленях к дверям твоим приползти, отвори, друг, двери, отопри замки, отвали засовы! Как ярый огонь двери рушит, стены ломит, кровлю точит, так пусть голос мой аки ярый огонь двери рушит, стены ломит, кровлю точит. Навеки, повеки, отныне и довеки… а словам моим ключ да замок… ключ — под язык, замок — за порог...

   Рядом что-то длинно прошелестело и меня ощутимо приподняло волной.

   — Ратер?

   Парень, так и не издав ни единого звука, повалился в воду плечом вперед, но сразу же всплыл, безвольно раскинув руки. Ах ты, пропасть!

   Я соскочила с мантикоровых лап, погрузившись в воду по грудь. Схватила Кукушонка за ворот. Мертвое озеро тут же отомстило мне за поспешность — заныли виски, перед глазами развернулось шевелящееся полотнище, багровое, в зеленый горошек.

   Пришлось переждать.

   Отбуксировать Кукушонка к выходу из малого грота, и дальше, в большой грот, оказалось довольно легко. Он не тонул, я только чуть придерживала его голову. А вот целиком вытащить его на берег мне не удалось. Легкий в воде, на воздухе он был совершенно неподъемным. Мне пришлось оставить идею выволочь его беспамятное тело прочь из грота.

   Хм… А если попытаться закатить парня на одеяло и волоком… тьфу! Нет. Хватит. Открываю карты — а там как судьба рассудит.

   Оставив мальчишку лежать ногами в озерце, я подобрала какой-то изукрашенный шлем с отломанным наносником, набрала в него воды и плеснула парню в лицо. Никакого ответа. Впрочем, что толку его водой окатывать, он и так мокрый с головы до ног. Ну-ка, а если вот так?

   Сжала ладонями кукушоночьи уши и принялась сильно и довольно жестко их растирать. Так растирают уши потерявшему сознание пьянице, чтобы привести его в чувство хотя бы ненадолго. Кукушонок замычал, заворочал головой, зашарил руками по скользким монетам. Надрывно, жадно вздохнул. И открыл глаза.

   Рывком сел, обводя пещерку растерянным взглядом.

   — Где… он?..

   — Мантикор в другом гроте. А здесь я живу.

   — Тю… — он присвистнул, закашлялся. Отплевался от воды. Снова заозирался. — Вот это да… Значит, правда, сказки-то… про Стеклянную Башню. Экая прорва золотища! Ну ни хрена же себе...

   — Пообещай мне, что не вынесешь отсюда ни единой монетки, ни единого камешка, ни единой вещицы, ни большой, ни маленькой, вообще ничего ценного, иначе...

   Я не придумала, что "иначе" и замялась, а Кукушонок повернулся ко мне, улыбнулся, провел пятерней ото лба вверх, убирая с лица мокрые волосы, и сказал:

   — Меня зовут Ратер, а не Элидор.

   — Какой еще Элидор?

   — Сказочка такая есть. Жил-был пацан по имени Элидор. Посчастливилось ему подружиться с дролями, но он украл у них золотой мяч.

   — И что?

   — Парню прежестоко отомстили.

   — Его убили?

   — Не-е. Все было хужее. Ему навсегда закрыли путь в холмы. — Он отвел глаза и покачал головой. — Навсегда.

   Я не нашлась, что ответить. Встала, отряхнула платье. На плечах и на груди оно уже подсохло, а подол был тяжел от влаги.

   — А где ж то озеро, — Кукушонок поднялся следом за мной. — Которое мертвое?

   — Вот за той грудой камней. Отсюда не видно.

   — Ну, признаться, и хреново же там, в этом озере! Эк меня сморило...

   — Меня там тоже однажды сморило. Четверо суток провалялась. Амаргин, спасибо, вытащил.

   — И тебе спасибочки, что меня вытащила.

   — Да ты что? С чего это "спасибо"? Зачем ты мне там нужен, любоваться на тебя? Мне и одного полумертвого хватает.

   — А что, — хмыкнул Кукушонок, — знаешь как говорят: "концы в воду". Сама же жалилась, мол, что со мною делать, мол, слишком много знаю...

   Такое мне не приходило в голову и я недоуменно нахмурилась.

   — Так ты… думал, что я могу что-то такое над тобой учинить?.. И все равно со мной пошел?

   Ратер пожал плечами.

   — Охота пуще неволи.

   Прошелся туда-сюда по пещере, вороша босыми ногами груды сокровищ, иногда нагибаясь и рассматривая что-нибудь. Потом принялся черпать золото пригоршнями и подбрасывать его в отвесном солнечном луче. По стенам запрыгали зайчики, звон пошел нестерпимый, многократно помноженный на голосистое эхо. Я велела прекратить забаву.

   — Оставь. Это не твое золото и не мое. Пусть себе лежит как лежало.

   Ратер вытер руки о штаны и спокойно подошел ко мне.

   — Надо же… Столько басен про этот клад слышал… Думать не думал, что когда-нибудь увижу.

   — Нельзя чтобы кто-нибудь об этом узнал.

   — Вот те Божий Крест! — Кукушонок вытащил из-за пазухи солю, приложил ко лбу, затем поцеловал. — Могила! — Спрятал его обратно, огляделся. — Э! А у тебя тут костровище! И плавень собран… Давай огонь разведем? Одежу просушим...

   — Разводи. Вон там, на камушке, огниво и все, что нужно.

   Кукушонок быстро и умело запалил костер. Стянул рубаху, разложил ее на сокровищах — для просушки. Повязка, которую я сделала вчера, намокла и сползла. Мы сняли ее — корка на рубцах отслаивалась, а под нею виднелась новая розовая плоть.

   — Вот! — обрадовался Кукушонок. — Я же говорил: на мне, как на собаке...

   — Ты тут ни при чем. Это мертвая вода. Не будь она на три четверти разбавлена, у тебя бы и шрамов не осталось.

   Ратер только присвистнул. Слов у него не нашлось. Я встала перед огнем и расправила юбку, чтобы влага поскорее испарилась.

   Мне было не понятно, почему Ратер отмалчивается. То есть, болтает о чем угодно, только не о чудовище, которое так жаждал увидеть. Может, он разочарован? Ожидал найти здесь хвостатую гребенчатую тварь величиной с дом, всю в радужной чешуе, а увидел всего лишь полутруп какого-то парня, подвешенного за руки над озером, да пару-тройку изогнутых шильев, торчащих из воды. Мне вдруг стало ужасно обидно за моего мантикора. Что этот мальчишка понимает в чудовищах!

   — Ну, — поинтересовалась я довольно холодным тоном. — Ты и сейчас считаешь, что тебя обманули?

   — Почему вдруг? — не понял Кукушонок.

   — Мантикор-то, гляжу, тебя не впечатлил.

   Мальчишка нахмурился, глядя на меня через огонь. Помолчал. Потом спросил:

   — Честно?

   — Да уж режь правду — матку, чего там...

   Он еще помолчал, собираясь с мыслями.

   — Я… не думал… Я и представить себе не мог, что он такой… настоящий...

   — Настоящий?

   — Да! — воскликнул Кукушонок, сжимая кулаки. — Да! Он такой же, как я… как ты… Висит там, словно провинился, словно его выпороть хотят… или уже выпороли… голова свесилась… глаза закрыты...

   Покусал губы, морщась от каких-то своих переживаний. Я несколько опешила от такой пылкости, и поэтому молчала.

   — Я че думал… думал, буду смотреть на него, как на короля… Знаешь, когда король Нарваро выезжает, он всегда так далеко-далеко, еле виден, в блеске весь, в роскоши, и свита его окружает, и рыцари, и охрана на конях, и стража пешая, все при оружии, в доспехах, с флагами, с трубами… к нему не прорваться, и даже взглядом до него едва дотягиваешься… Я и про чудище так думал — не смогу подойти,… ну, там тоже будут… какие-нить флаги и трубы, какая-нить гвардия невидимая… ну, понимаешь?

   — Понимаю. Дистанция. А здесь ее нет.

   — Я почуял… ну, будто я был знаком с ним когда-то, а тут вижу — наказывают его. Моего знакомого… наказывают… может, и за дело, но я-то ничего такого за ним не знаю. Он приятель мой хороший, а его на цепях подвесили, он уже и сомлел совсем, бедняга… И мне с того как-то… не по себе.

   Ратер передернул плечами и отвел взгляд. Я молчала.

   Пауза.

   — Вот… — пробормотал он наконец, неловко ковыряя пальцем слежавшиеся монеты. — Наболтал ерунды… не силен я объяснять складно.

   — Да нет… я все поняла. Ты считал, что чудо — это то, на что надо смотреть снизу вверх, щурясь от сияния. И ты не ожидал, что тебе безумно захочется взять это чудо в ладони и засунуть за пазуху, как бездомного котенка. Ты не ожидал, что тебе захочется помочь и защитить.

   Он долго раздумывал, потом пожал плечами:

   — Да уж, такого сунешь за пазуху… никакой пазухи не хватит. Однако и впрямь… че его там приковали? За что?

   — Не знаю. Я тоже ничего про него не знаю. Я кормлю его рыбой, как того самого бездомного котенка, и мечтаю разбудить. Мне тоже не по себе, Ратери.

   — А если расклепать цепи и вытащить его сюда, на берег? Он проснется?

   — А если мы тогда выпустим ужасное чудовище, свирепого монстра? Который разорвет нас с тобой, а потом отправится бесчинствовать в город? Он же наполовину дракон, Ратер. Ты бы видел его когти!

   — Ты думаешь, он злой?

   — Повторяю: я ничего не знаю про него. Тебе… надо будет посмотреть на него еще раз. Когда вода спадет. Ты видел только человеческую часть.

   — Правда? — оживился Кукушонок. — Можно будет еще разочек глянуть?

   Я усмехнулась, аккуратно задвинула в огонь прогоревшую деревяшку.

   — Ты и так вытянул все мои тайны. Чего уж… снявши голову, по волосам не плачут. Но там худо, как ты успел заметить. Не боишься мертвой воды?

   Улыбаясь во весь рот он помотал патлатой головой. Глаза его сверкали ярче рассыпанного вокруг золота.

   Хорошо. Пусть будет так. А с Амаргином я договорюсь.

   — Завтра, — сказал Кукушонок. — Я приплыву завтра. Утром, пораньше, у меня смена после полудня.

   Я подумала, стоит ли мне остаться здесь или попроситься обратно в город, в теплую кроватку в "Трех голубках". И решила, что останусь. Хоть еды, кроме осточертевшей рыбы, у меня опять не оказалось. Значит, буду лопать рыбу без соли. Сама виновата. И к праздности привыкать нечего.

   — Тебе пора, — твердо заявила я рассевшемуся у огня Кукушонку.

   Ему тоже надо знать свое место. Здесь не зверинец и не шатер циркачей.

   Парень поднялся без лишних разговоров. Правда, в глазах у него мелькнуло что-то… что-то побито-собачье. Но обошелся он без нытья.

   Не скрываясь, я достала свирельку.

   — Подойди к стене.

   — К какой?

   — К любой. Когда откроется щель, выходи не задерживаясь. Ты понял? Не задерживаясь.

   — Ну тогда того...- вздохнул Ратер, — до завтрева.

   Поднял свою рубаху и шагнул к стене.

   (… с того момента я зачастила к Алому озеру, но встретить ее мне удалось только недели через две.

   На высоком берегу, в соснах, расцвел малиновый шатер, весь в фестонах, бахроме и золотых кистях. Я разглядывала его через озеро. За шатром, по поляне бродили расседланные лошади. Слуги суетились, перетаскивая с места на место какие-то вещи. Около воды разделывали тушу, я разглядела стоящую на земле отрубленную оленью голову с роскошным венцом рогов. Несколько собак крутились под ногами, на них замахивались, их пинали, и даже с другого берега я слышала невнятную ругань.

   Почему не видно никого из нобилей? Слуги да собаки… странно. Я вылезла из кустов, и сомкнувшиеся ветки скрыли от меня малиновый всполох шатра. Может, стоит обогнуть озеро и подобраться поближе? И хочется и колется… Я уже решила, что посмотрю на Каланду издали, а близко подходить не буду. Тут, небось, вся леогертова свита собралась. Незачем мне им под ноги попадаться.

   Я двинулась вдоль берега, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. Длинное Алое озеро лежало в низинке, между двух сходящихся холмов, южный берег у него был низкий и песчаный, кое-где заболоченный, а северный поднимался обрывом. Я перешла вброд мелкое болотце, нестрашное щупальце знаменитых Доренских топей. Перебралась через ручей, он брал начало от Ключей Дорена, бьющих из склона соседнего холма — и тут услышала смех. Совсем рядом, за густой стеной ольховых и ивовых ветвей, непроницаемой для взгляда, но не для слуха.

   Я узнала это место. Узнала, хоть подошла к нему с другой стороны: там, в прибрежных зарослях, лежало в воде поваленное дерево. Именно с этого дерева я разговаривала прошлый раз с андаланской принцессой Каландой.

   Смех, неразборчивый говор и плеск воды. За кустами купались женщины. Кажется, две. И, кажется, одна из них...

   — Эй! Ты что это здесь подглядываешь?

   Я подскочила от неожиданности.

   Охранник. Молодой рыцарь в черненой кольчуге поверх длиннополой котты. В руке — обнаженный меч.

   — Стань прямо, — велел он, сурово хмурясь. — Руки покажи.

   Я показала руки.

   — В корзинке что?

   — Пусто.

   За сегодня я не успела ничего собрать. Уже вторую неделю, отправляясь в лес, я сперва бежала к Алому озеру, и только потом, уныло побродив по окрестностям, принималась за свои дела.

   — Это заповедный лес, — глядя на меня с отвращением, процедил охранник. — Что ты здесь искала, смердка?

   Вместо ответа я отцепила и показала на ладони фибулу принцессы.

   — Нашла, что ли? — чуть смягчился он, протягивая руку.

   Я отступила. Еще чего! Ручонки свои загребущие растопырил!

   — Это сигна. Сигна де Аракарна. Принцесса сама дала ее мне.

   Пауза. Молодой рыцарь прищурил глаза.

   — Что ты сказала? — поинтересовался он ледяным тоном.

   — Сигна де Аракарна, — повторила я заученно. — Знак Каланды Аракарны.

   — Ты украла ее, — заявил он, вкладывая меч в ножны и делая шаг ко мне. — Ты ее стащила. Ты воровка. А ну-ка верни чужую вещь!

   Я попятилась, размышляя, звать ли мне на помощь или бежать со всех ног. Но тут кусты за моей спиной зашуршали.

   — Стел, тонто, но! Лархате!

   Я обернулась — она! Она, моя принцесса, прекрасная и блистающая словно молния, выломилась из кустов мне на помощь.

   — Не сметь! Не сметь, Стел! Эхто эх ми араньика!

   Она воздела кулак — и широкий, не схваченный у запястья рукав скатился к плечу, обнажая тонкую смуглую руку с неожиданным рельефом мышц. Наспех натянутая на мокрое тело рубаха облепила крепкую грудь, из глаз чуть только искры не сыпались… ой-ей...

   Рыцарь разинул рот — и залился краской, точно его в кипяток окунули. Он мгновенно развернулся, отбежал на несколько шагов и застыл на взгорочке спиной к нам. Он то ли сжимал себе виски, то ли ощупывал лицо, будто получил пощечину.

   — Араньика, айре! — воскликнула Каланда, обращаясь ко мне. И добавила еще что-то на своем звучном гортанном языке.

   Засмеялась, сверкая зубами. Мокрые кудри пятнали шелк рубахи. В ушах ее раскачивались сережки с красными прозрачными камешками, гоняя по щекам сияющую алую рябь. Я глубоко поклонилась.

   — Здравствуй, госпожа моя.

   — Стел тебя ловил, хватал? Ловит, хватает?

   — Он не поверил, что ты дала мне сигну, госпожа, — зловредно нажаловалась я. — Он сказал, я ее украла.

   — Стел, эй! Это есть моя сигна, я давать ее пара эхте нэна. Стел!

   — Да, моя госпожа.

   Ему пришлось повернуться к нам лицом. Он стоял весь красный, упершись глазами в землю.

   Тут кусты за нашими с Каландой спинами снова раздвинулись.

   — Что здесь происходит?

   Вышедшая к нашей компании женщина была необыкновенна. Хотя бы тем, что оказалась явно землячкой Каланды — такая же темноглазая и смуглая, но ее великолепные волосы были аккуратно уложены в высокую прическу. Еще она носила платье, а не мужской костюм, подобно Каланде, и она была старше принцессы лет на десять. Платье она тоже натягивала в спешке; оно сидело чуть скособочено, и шнуровка свободно болталась, однако сей решительной даме это ничуть не мешало выглядеть царственно и даже грозно.

   — Кто эта девочка, Стел? — спросила она, внимательно рассматривая меня.

   Вместо охранника ответила Каланда. Она что-то быстро проговорила на андалате.

   — Араньика… — дама повторила прозвище, которым окрестила меня принцесса. Говорила она свободно, практически без акцента. — Ну что же… может быть. — Она довольно холодно усмехнулась и откинула голову, внимательно меня рассматривая, словно собиралась покупать. — Не совсем то, что я предполагала, конечно...

   Мне было страшно любопытно, что это все означает, но спросить я не решилась. Каланда снова что-то произнесла. Женщина кивнула, не сводя с меня жесткого, ищущего взгляда. И вдруг улыбнулась — словно приняла какое-то решение.

   — Принцесса желает, чтобы ты сопровождала ее, араньика. Сейчас ты поможешь нам привести себя в порядок, а потом будешь прислуживать за обедом. Это желание Каланды Аракарны. А меня можешь называть госпожой Райнарой.)

   И снова панцирь льда. Нет, не панцирь — я впаяна в льдину, в ледовый монолит, где нет ни света ни воздуха, а эта мерцающая зелень — вовсе не свет, это обманка, насмешка… подделка. Можно ли верить тому, что я вижу в этой зеленой мгле? Существуют ли на самом деле эти скалы в натеках каменного воска, эта тлеющая фосфором вода, эти своды, уходящие во мрак, сам этот мрак...

   Мрак существует. Я точно знаю. Он здесь. Вокруг. Во мне. Во мне его даже, кажется, больше, чем вокруг. Он свернулся, тяжелый, словно цепь, его кольца бухтой уложены в животе, его щупальца распяли мои руки над плоскостью небытия. Он сосет и лижет сердце у меня в груди. Он питается мною.

   Мне не больно. Просто я кончаюсь. Я прекращаю быть.

   Я кончаюсь, слышишь!?

   Слышу.

   Высокое небо, я слышу! Дракон, пленник, это ты?!

   Судорога!

   Меня выгибает, дребезг натянутых цепей, в глазах мечется зелень. Волосы ливнем лезвий хлещут по плечам, расчерчивая фосфор кожи черным пунктиром царапин. Вдох! В легкие льется пустота. Крик! Пустота множится эхом. Внутри обеспокоено ворочается мрак, поднимает змеиную голову. Стискиваю кулаки. Металл браслетов полосует запястья. Скалюсь. Рву зубами соленый бок пустоты. Она черна и ядовита.

   Помрачение.

   — Ишь ты, — ворчливо бормочет Амаргин, — Развоевался. Чуть не затоптал девчонку. Под ноги смотреть надо, э?

   Обморок выравнивает дыхание. Я гляжу сквозь полусомкнутые ресницы — он. В мокром балахоне, лицо его в бесцветном гнилушечном освещении неприятное и плоское. Стоит передо мной по щиколотку в воде. У ног — тело женщины в белом платье.

   Мое, между прочим, тело.

   Амаргин! — зову я.

   Нет голоса. Не могу пошевелиться. Только подглядывать могу в щелку оледеневших век. Амаргин смотрит на меня, подняв брови.

   — Угу, — кивает он и оборачивается куда-то в темноту. — Скоренько, говоришь? А скоро только мыши плодятся. И почему я не удивлен? Как ты думаешь, Чернокрылый?

   Тьма расступается завесой, рождая силуэт божества. Патина древней бронзы лепит надменное неподвижно-неистовое лицо. Черные глаза нетопырями летят ко мне (эй, мрак, отступись, эта тьма — не просто тьма, это обратная сторона пламени). И снова — проникновение. Туда, в застывшие мои недра скользнула — не змея, нет — струйка расплавленного металла. Пламя узким ланцетом разъяло меня — на меня и не меня. И еще раз не на меня. И, рассмотрев, сомкнуло наши опаленные края, объединив в прежнее целое. Больно, но аккуратно. Заражения не будет.

   — Дракон побеждает, — глухо говорит Вран, и голос его вместо воздуха заполняет собою пространство.

   Пустота радуется, пустота катает в ладонях тихий громовый раскат: когда еще ей доведется наполнить себя ни стоном каким-нибудь, ни кашлем, не бормотанием — благородным звуком истинной речи!

   — Дракон побеждает, а малыш не замечает этого. У него нет шансов.

   — Есть, — возразил невзрачный Амаргин. — Вот он валяется в воде, его шанс.

   — Ты хочешь одной стрелой поразить двух зайцев, друг мой.

   — Я присматриваю за ними, — сказал Амаргин. — Я присматриваю.