Глава 6

   На рынке в городе я купила два шерстяных одеяла, суконный плащ цвета еловой хвои, клетчатую шаль в два оттенка серого, мягкие сапожки, на размер больше чем мне требовалось и благоухающий сандаловый гребешок. Еще я купила зеркало — такое, как мне хотелось. Хрустальную пластину, запаянную в серебряную рамку, с решетчатой ручкой, украшенную кораллами и бирюзой. Одно это зеркало стоило в три раза дороже всех остальных моих покупок вместе взятых, включая комнату и обед в трактире "Королевское колесо".

   Теперь же, сидя на постели в запертой комнате, я смотрелась в зеркало. Искала в отраженном лице следы того, что так пугало беднягу Кайна, но ничего подозрительного и беспокоящего не углядела. Лицо как лицо, обычное простоватое лицо амалерской девушки. Вот только кожа не тронута даже тенью загара — это в конце лета! И веснушки как-то выцвели, стерлись, словно от многочисленных стирок. И губы побледнели — я помнила точно, что рот у меня был яркий, большой, Каланда все надо мной посмеивалась — а теперь губы сделались совсем бескровными. Словом, бледная моль смотрела на меня из зеркала. Выполосканная в воде и вылинявшая до полной прозрачности.

   Гадость какая. Может, купить румян и сурьмы и накрасится как те девочки что сидят внизу, в трактирном зале?

   Далеко, в Бронзовом замке на скале, ударили колокола. Звон поплыл волнами, сверху вниз, перекатываясь через крыши. Пошла четвертая четверть.

   Я отложила зеркало. Поднялась с кровати и вышла, заперев дверь на ключ. Комнату я взяла на полных двое суток, и собиралась эту ночь провести в постели как все нормальные люди. Я ведь не обязана торчать в гроте день и ночь, правда? А мантикор не подохнет, если я один вечер его не навещу.

   Внизу, в зале, ко мне привязались какие-то подвыпившие парни. Их ничуть не смущало что я бледная моль, видимо, после третьей-четвертой кружки любое существо в юбке становилось для них прекрасным и желанным. Меня ухватили за рукав и попытались усадить за залитый вином стол. За столом, в обнимку с парнями уже сидела пара раскрашенных красавиц.

   — А ну пусти! — рявкнула я и ударила по руке какого-то кудрявого верзилу.

   — Ыг-ыкк! — обрадовался он.

   Красавицы захихикали. Верзила ляпнул меня пятерней по груди, я рванулась и врезалась спиной в его соседа. Кружка соседа грянулась мне на платье, заливая белоснежный подол пенистой жидкостью цвета венозной крови с резким уксусным запахом. Компания захохотала, а кудрявый уцепил меня за пояс и потащил к себе.

   — Ки-иска… ик! Не шали!

   — Пшел вон, урод!

   — Уро-о-од? Да я тебя...

   Обеими руками я перехватила летящую мне в лицо ладонь.

   — Стой! — я жутко вытаращила глаза на его раскрытую руку. — Вижу, вижу! Опасность! Ярый огонь пересекает твою линию жизни! Сегодня вечером тебя встретит пламя! Спасайся или не доживешь до ночи!

   — Что? — опешил верзила.

   Пользуясь моментом, я отскочила. Компания пораскрывала рты.

   — Берегитесь! — продолжала вещать я. — Этот человек обречен, сегодня вечером его пожрет пламя! И любого из вас, — я ткнула в каждого пальцем, — если вы окажетесь рядом! И тебя, красавица! И тебя, рыженький, и тебя, лопоухий. И тебя, девочка, а ты так молода, чтобы сгореть заживо...

   — Сумасшедшая. — почти трезвым голосом заявил лопоухий с младшей из красавиц на коленях.

   А младшенькая вдруг взвизгнула и уставила на меня дрожащий пальчик. Я быстро окинула себя взглядом — ну конечно! Платье мое сияло первозданной белизной — не единого пятнышка. Словно и не проливалась на подол полная кружка кислого вина. Я засмеялась — негромко и как можно более омерзительно.

   Все. Теперь быстренько за дверь.

   Спектакль, конечно. И не очень красивый. Могла бы и посидеть шестую четверти в веселой компании, выпить пару кружек кровавого уксуса, потискаться с кудрявым верзилой, потом попроситься во двор и смыться. Обо мне бы и не вспомнили. А теперь… да ладно. Они все там уже хороши, кто им поверит.

   К тому же я в самом деле увидела знак огня на ладони верзилы. Прямо поперек линии жизни. Насчет сегодняшнего дня — это, наверное, слишком, но парню действительно в ближайшем будущем грозит гибель от пламени. Может, поостережется...

   Жара уже спала. С реки тянуло прохладой, тени из исчерна-синих превратились в голубые, и пыль, весь день висевшая в воздухе, мягко устелила брусчатку. Начинался вечер, покойный и блаженный. Почти все двери были раскрыты, в дверях стояли хозяйки, уже без передников, в свежих ярких косынках, и вели беседы с соседками. В вынесенных на улицу креслах сидели старушки, а вокруг крутились дети.

   За городскими воротами воздух был нежен и свеж, и чуть-чуть пах морем. Я прошла по пустой в этот час дороге и остановилась перед спуском на причал. Паром стоял здесь же, и два каких-то загорелых дочерна мальчугана удили с него рыбу. Над крышей дома курился дымок — там, наверное, ужинали. Я отошла подальше на косогор, и села на мелкую кудрявую травку, которая не жухнет до глубокой осени, я даже название ее вспомнила — спорыш птичий. Некоторое время я следила за дверью, потом перевела взгляд на освещенное окошко. Забавные звери люди, без огня им никуда. Солнце еще не село, а уже зажгли свечу.

   — Почему ты никогда не разводишь костер, Ирис?

   — Мне хватает тепла моего плаща. А тебе холодно?

   — Нет. Просто с костром уютней. Когда горит огонь, любое место становится жилым.

   — Ты так считаешь? - он искренне удивился. — Для меня все наоборот. Огонь — это длинная дорога к пустому дому. Чем больше огня, тем страшней и тоскливей место, где он горит. Мой брат любит огонь, но он волшебник, и его дорога бесконечна.

   — Чем же тебе огонь не угодил?

   — Не только мне. Впрочем, огонь тут не при чем, он просто напоминает нам о войнах и бедствиях, и о том, кто не посчитался ни с кем и ни с чем, чтобы стать величайшим. Его следы не погасли до сих пор, но теперь ни что, кроме любопытства, не заставит их искать.

   — О ком ты говоришь?

   — Об Изгнаннике. — Ирис поднялся с песка. — Если тебе интересно, я покажу его следы.

   Он пошуршал в зарослях, потом вернулся. В руке у него была палка, обмотанная сухим мхом как паклей. В другой он нес два камешка.

   Палку он воткнул в песок и опустился рядом на колени. Ударили друг о друга кремешки, сноп искр брызнул на мох и сразу же занялось пламя. Через мгновение у наших ног горел настоящий факел. Правда, мха на палке было всего ничего, и гореть ему недолго.

   — Я сейчас сушняка принесу!

   — Стой. — Ирис ухватил меня за рукав. — Смотри.

   Он указывал куда-то в темноту вдоль берега. Я прищурилась - там, за ивовыми кустами,за черной решеткой ветвей, мерцала оранжевая точка.

   — Отражение?

   — Нет, это королевская вешка. Тропа Изгнанника. Хочешь взглянуть?

   — А то! Пойдем?

   — Пойдем, — согласился он без восторга.

   Прибрежная трава была скользкой от выпавшей росы. Мы шли вверх по течению, пока оранжевая точка не превратилась в небольшой костерок, разложенный на галечной отмели. Маленький рыбачий костерок из плавня и сухих водорослей, вот только никаких рыбаков рядом не наблюдалось. Круг света плясал по песку, и на поверхности воды то раскрывался, то складывался огненный веер.

   — Ого! — сказал Ирис. — А вон и следующая вешка.

   Рыжая звездочка светилась на вершине холма над рекой. Когда мы, наконец, вскарабкались наверх, она обернулась пылающим кустом, к которому даже подойти было страшно. Он трещал и распадался на глазах, горящие ветки валились в траву, взрываясь каскадами искр, и вокруг хлопьями летал пепел.

   — Кто его поджег? — возмутилась я.

   Ирис покачал головой и усмехнулся:

   — Мы с тобой. Мы зажгли их все.И вон те тоже.

   Он указал вперед. Внизу, в темной лощине между холмов, трепетала пламенная бабочка о двух крылах.

   — Там целых два огня! — удивилась я.

   — Да, потому что тропа Изгнанника рано или поздно выводит к дороге.

   Одолеть расстояние до последней вешки оказалось сложнее всего. Склон зарос елками и ежевикой, скрывавшей колдобины, я, похоже, пересчитала их все, а из пары особенно коварных Ирису пришлось меня вытаскивать. Ничего себе, королевская тропа! Черт голову сломит...

   — Все, — приободрил меня Ирис. — Теперь будет легче. Это дорога к Пустому Городу.

   Да, это была дорога, мощеная белыми плитами, широкая и гладкая. На обочинах, друг против друга, стояли каменные тумбы, на тумбах — пара каменных чаш, и в обеих горел высокий огонь. Я подошла к одной и заглянула, жмурясь от жара. Внутри клубилось слепящее марево, но питала его пустота — ни угля, ни масла в чаше не оказалось.

   Я подняла голову и огляделась. Дорога бледной веной уходила в ночь, и там, где черный язык леса слизывал ее со склона, горели два рыжих глаза. По другую сторону огненных чаш не мерцало ни единой искорки. Горящий куст тоже скрылся за темной вершиной.

   Ирис обнял себя за плечи и поежился, словно ему было зябко между двух волшебных факелов.

   — Хочешь идти дальше?

   — Конечно, — закивала я. — И куда мы в итоге придем?

   — Все дороги ведут к Городу, а тропы ведут к дорогам, — сказал Ирис. — А пламя связывает их одну к одной. Где бы ты ни был, стоит зажечь фонарь, и огонь проводит тебя к Сердцу Сумерек. Так повелел Сумеречный Король. Но он перестал быть королем, и Город перестал быть Сердцем Сумерек, а огонь остался огнем, и поныне выполняет то, что ему велели.

   Идти по дороге было не в пример легче. Еще пара чаш, а потом еще пара остались позади, дорога нырнула в долину, потом начала подниматься, довольно круто, и на гребне холма, на фоне неба, загорелись очередные маяки.

   — А почему Сумеречный Король перестал быть королем?

   -Чтобы заполучить Стеклянный Остров, он продал душу Полночи, а Полночь обманула его, как она всегда это делает. Помощники, которых дал Изгнаннику Холодный Господин, не слишком-то ему помогли.

   — И Короля изгнали?

   — Да. Он желал вернуться, и снова заключил договор с Полночью, обещав ей то, что теперь ему не принадлежало, и то, что не принадлежало ему никогда. Он пытался пройти через Врата на Стеклянный Остров и провести свои войска — полуночных тварей и смертных солдат. В сраженни погибли все, кто в нем участвовал. С обеих сторон. Вместе с ними — наш с Враном старший брат.

   — О-о… Как печально.

   — Такова цена алчности и предательству. Изгнанник очень дорого стоил Сумеркам.

   — Он тоже погиб?

   — Да. Полночь заполучила своего раба.

   — Но ведь эту дорогу проложил он?

   — Когда еще не был Изгнанником. Пустой Город — его рук дело, и он до сих пор очень красив, хоть и покинут давным-давно. Стой здесь. Дальше мы не пойдем.

   Мы уже выбрались на гребень холма, и я ахнула: внизу, в широкой долине, блистало и переливалось огнями несметноесокровище, ало-золотая сверкающая груда, над которой куполом стояло светлое зарево, медовый светящийся туман. Словно звездные лучи, разбегались от него бесчисленные огненные дорожки; на одной из них стояли мы с Ирисом и молчали, задохнувшись от великолепия.

   Волшебный город в ожерельях огней, где горит каждое окно и все двери открыты и освещены. Сперва мне показалось, он разрушен, слишком уж мягкие и пологие очертания были у его стен. Потом — рывком — до меня дошло: стены густо заплетены вьющимися растениями, словно на город набросили парчовое покрывало. Из долины дохнул ветерок, теплый как в летний полдень и сладкий от запаха роз.Огни мерцали сквозь листву, озаряли шатры цветущих веток, весь город, укутанный в янтарный свет, был полон уютнейших, замечательных закоулков, казалось, он готов к празднику, и вот-вот грянет музыка и жители выйдут из домов.

   Какое-то движение на краю зрения, взгляд метнулся к качнувшейся ветке.

   Тишина. Ничего.

   — Там кто-нибудь живет? — спросила я с надеждой.

   — Только звери и птицы, — ответил Ирис. — Только они.

   Опять лаяла собака. Она стояла на дощатой дорожке, проложенной от крыльца к причалу, и лаяла. На меня. Черная, с белыми пятнами дворняга. Она лаяла издали, с истерическими нотками, с подвываниями, а когда я поднялась на ноги — отбежала за угол дома и принялась тявкать оттуда.

   Из двери выглянул седой мужчина, видимо кукушоночий отец. Обвел глазами окрестности, но меня не заметил или не обратил внимания: я все-таки стояла дальше, чем обычно останавливаются чужаки, облаиваемые собаками. Потом из дома вышел Кукушонок.

   Что-то подсказало мне — кричать и махать руками не следует. Я просто стояла и ждала, когда он меня заметит. Кукушонок был внимательнее родителя. Он обнаружил меня почти сразу. Я молча наблюдала как он обернулся, проговорил что-то в раскрытую дверь и направился в мою сторону.

   — Барышня, — сказал он, подходя. — Ну здравствуй, что ли.

   На нем была полосатая полотняная безрукавка с бахромой по низу — когда-то, наверное, праздничная, но теперь по ветхости потерявшая цвет и вид. Белая рубаха под ней свежо и вкусно пахла стиркой, а медная солька болталась поверх рубахи.

   — Я разочарована, Ратер. Почему ты ушел?

   — Ты врушка, барышня. Ты опять соврала.

   — Я испытывала тебя. И ты не прошел испытание.

   Он хмыкнул.

   — Так какого ляда заявилась?

   Я отвела глаза.

   — Ты мне нужен.

   — Прям-таки нужен? Свечку за тебя в храме поставить? Или по душу мою пришла?

   — Какую душу?

   — Дурак наш кричит, что белая навья по городу ходит, его, дурака ищет. Теперь вот заперся в кладовке и не выходит. Батя ему миску в кошачий лаз подсунул, — Кукушонок вздохнул, оглянулся на дом. — Пойдем, — сказал он, — прогуляемся. Побалакаем.

   Панибратски положил мне руку на плечо и повел по тропинке вдоль реки. Прочь от города. В кукушоночьей ауре не ощущалось ни робости ни трепета, ничего того что так помогало мне ночью. Я как-то растеряла все свои заготовленные монологи. Теперь идея пригрозить адским псом не казалась мне удачной.

   — Ну? — подтолкнул Кукушонок. — Чего тебе от меня надобно?

   — Помощи.

   — Какой-такой?

   — Обыкновенной. Рыбы купить, отвезти ее на остров. Рассказать мне, что в городе происходит. Держать язык за зубами, конечно. Ничего такого сверхъестественного. Ничего, кроме обычных услуг.

   — Угу, — задумался парень.

   — Я бы наняла тебя.

   — Опять золото сулить будешь?

   — А какую плату ты потребуешь?

   Он помолчал для значимости.

   — Правду.

   — И все?

   — Правду, но чтоб не только на словах, но и на деле. Я сказки-то знаю, и как ваша братия горазда передергивать деловые соглашения тоже знаю. Наслышан, барышня хорошая. Так что вот. Ты знаешь, чего я хочу.

   Здрасте, приехали. Записал меня в какую-то "братию"...

   — Я знаю, что ты хочешь поглядеть на мантикора.

   — Ну так!

   — И все? А если я тебя просто найму? За деньги?

   — Которые на следующий день превратятся в хлам?

   — Которые как были золотом, так и останутся. Вот это, Ратер, истинная правда. Настоящие деньги. Только старинные. Тот самый знаменитый клад.

   — Тогда мантикора мне не видать?

   — Зато по золотой авре каждую неделю, Ратер. Купишь все, что только пожелаешь. Поможешь семье. Не будешь больше горбатиться на этом пароме, купишь дом в городе, купишь большой корабль, наймешь команду, поплывешь куда-нибудь в Андалан, а то и к Полуденным Берегам, привезешь оттуда ковры, виноградное вино, слоновую кость… Ратер, ты же парень разумный и дальновидный. С твоей головой, да с деньгами...

   Кукушонок остановился. Повернулся ко мне. Янтарные глаза его потемнели.

   — Вот и найми кого-нить другого! У кого при виде золота ухи затыкаются, глаза закрываются, и мозги отшибает начисто. Он те за золото пятки лизать будет. А я не из таковских, я свое сам заработаю. Мне твоих подачек даром не нать!

   — А тебя куда девать прикажешь?! Ты знаешь уже слишком много!

   Он засмеялся:

   — Под воду. Камень на шею — и в реку.

   — Да ты что? — я остолбенела, — Ты… соображаешь, что говоришь?

   Он смерил меня скептическим взглядом.

   — Да ты утопленница ли? Кто вчера меня стращал — на дно, мол, утащу...

   — Не знаю… — я опустила голову, — Не знаю, Ратер. Меня связали по рукам и ногам, заткнули рот и бросили в Нержель. С одного из причалов там, в порту. Во время прилива.

   Пауза. Мы молчали, стоя друг напротив друга на прибрежной узенькой тропинке. Ратер смотрел куда-то вбок. Я проследила его взгляд — он разглядывал наши длинные тени, что легли на косогор, головами почти касаясь идущей поверху большой дороги.

   — Я поспрашал сегодня… — каким-то хриплым голосом заговорил, наконец, Кукушонок, — Поспрашал батьку… топили ли ведьм в наших краях?

   — Ну? — я вскинула голову.

   — Баранки гну. Он сказал — было дело. Пару раз топили. Пару раз жгли. По ловле ведьм у нас псоглавцы мастаки. Так что берегись.

   — Кто это — псоглавцы?

   — Че, не знаешь? И впрямь, дикая ты. Монахи это, перрогварды. А что до ведьм — батька как принял на грудь пинту имбирного, так и попомнил. Громкое, говорит, было дело. Вместе со всеми смотреть бегал. Леста Омела, сказал, ведьму кликали. Леста Омела, вот как.

   — Вот как… — эхом повторила я. — Ратер, а он… что рассказывал? Поподробнее.

   — Ну че, говорит, стоял в толпе вместе со всеми. Он тогда младшее меня был, пацаненок почти. Работал в коптильне, сбежал посреди дня, любопытно, вишь, ему стало, что это за испытание водою такое. Ерунда, говорит, связали девку и бросили в воду, и еще ждали — всплывет, не всплывет? Багры приготовили, потом по тростникам долго шарили, ничего не нашарили… Слышь, давай присядем. Вот здесь, на травке, — он скинул безрукавку и расстелил ее на склоне. — Садись.

   Я села, он устроился рядом, согнув одно колено, а вторую ногу вытянув поперек тропинки.

   — Ну вот так как-то. — Кукушонок взъерошил пальцами траву, будто собачью шерсть. — Батька говорит, шуму было много, да и выпороли его потом крепко, вот и запомнил. А так, говорит, смотреть не на что. Вот когда жгут — это да, это зрелище. Или на Четверговой Площади когда закон чинят. Тоже зрелище. А это, говорит, курям на смех...

   — Разочаровался твой батька, стало быть. Холера! Даже обидно!

   — Он говорит, эта Леста Омела королеву покойную спортила, и через то королева сама ведьмой заделалась.

   — Какую королеву? — подскочила я.

   — Королеву Каланду, мир ее праху.

   — Каланда не умерла! Она исчезла, и… и...

   — Эту байку я уж сам слыхал, ее в городе все знают. Рассказывают, королева Каланда пропала как-то на три дня, а как ведьму, что ее спрятала, потопили, вернулась. В целости и сохранности. Только чудная какая-то вернулась. Она и до того, говорят, своевольная была, а тут волшбой, говорят, занялась, заклинания всякие распевала, с демонами вожжалась… Псоглавцы ничего не могли поделать — королева она, да и своя, андаланка, что ни говори… и старый король любил ее очень...

   — А дальше что? — я смотрела ему в рот. Меня аж трясло от волнения.

   — Что дальше? Дальше — все как у людей. Родилась душа наша принцесса Мораг, цветок благоуханный. И оказалась похлеще маменьки. Говорят...

   Тут он резко замолк, словно прикусил себе язык. Я заерзала рядом.

   — Что говорят? Рассказывай!

   — Да враки это. Народ приврать любит.

   — Ты рассказывай, а там разберемся. Рассказывай, Ратер!

   — Говорят… что она… ну… чертовка. Что королева ее не от короля своего родила. Не знаю… вранье это… Принцесса, конечно, выродок… — он сморщил облупленный нос, — ехендра, хотел сказать...

   — Энхендра, — поправила я. — Дети высоких лордов, не отмеченные дареной кровью, называются энхендро.

   — Я и говорю — ехендра. Крови дареной в ней не видать совсем… Мастью не вышла. В мамку она пошла, принцесса наша, смуглявая такая. А чудищ среди высокородных и без нее хватает. Старый Даллаверт, сказывают, кровь младенческую пьет, аки упырь… Вальревен вилланов своих собаками травит...

   — А что Каланда?

   — Королева Каланда потом наследника супругу родила, нынешнего короля нашего, Нарваро Найгерта. И померла через это. Кровью, говорили, истекла.

   — Каланда… умерла?

   — Давно уже. Лет двадцать тому. А то и поболе. Эй, ты что? Да ты что, эй!

   Блики на воде слились в золотое полотно, султанчики камышей размазались и провалились в золото. Я сделала несколько глубоких вздохов, перемогая давление в груди.

   — Ты что это… барышня? Реветь затеяла? Чего реветь, она ж давно померла… давно! У нее дети взрослые! И король наш старый, Леогерт Морао, он тоже помер… ну, помирают люди, что же делать… Столько лет прошло, сама подумай. Эй!.. Смотри-ка, ревет, что твоя белуга… Эй! Да хватит же! Ты что, вправду в подружках у нее ходила, у королевы нашей? А батька говорил — все как раз думали, ты ее со зла спортила, сглазила. Что ежели бы тебя не потопили, колдовство твое черное не раскрыли, не вернулась бы она никогда.

   Я наконец взяла себя в руки. Вытерла нос рукавом. Да, потери. Потери. Что ты хотела? Заявится в замок — "Каланда, это я, твоя араньика!" Парень прав — время идет. У нее дети… посмотреть бы на них. Хоть издали.

   — Слышь, — Кукушонок встряхнул меня за плечо, — Слышь, а где же ты была все это время? Сейчас только всплыла, что ли?

   — Вроде того, — буркнула я, хлюпая заложенным носом.

   — А мантикор откуда взялся?

   Опять за свое. Кто о чем, а вшивый про баню.

   — Там, на острове… На Башне на Стеклянной… озеро есть...

   — Нет там никакого озера.

   — Внутри. В скале. Озеро. С мертвой водой. Он там лежит. В мертвом озере.

   — Мертвый?

   — Да нет! Спящий.

   — Ааа… — Кукушонок моргнул, — И что?

   — Что?

   — Ты-то там как оказалась?

   — Колдун один меня к мантикору приставил. Велел заботиться. Я и забочусь.

   Кукушонок нагнулся ко мне и просительно заглянул в лицо:

   — Слышь, Леста, я того… помогать буду. Заботится, все такое. Правда! Не за деньги, за так!

   Я закрыла глаза. Вздохнула.

   — Хорошо. Но, боюсь, Амаргину это не понравится.

   — Кому?

   — Магу. Колдуну.

   — Это который тебя со дна поднял, чтобы ты за мантикором присматривала? А кто же раньше, до тебя, за ним присматривал?

   — Сам Амаргин и присматривал.

   — А теперь ему помощник понадобился?

   Я пожала плечами. Удалось избежать разговоров про ту сторону. Это хорошо. А то я сейчас в полном раздрае, вообще в голос бы разревелась. Ведь подозревала же, что Каланда мертва. Эк меня скрючило...

   — А ты про меня своему колдуну не сказывай.

   — Он узнает. Это маг, Ратер. Он уже и не человек почти.

   — И что он сделает, ежели узнает? Накажет меня?

   — Он накажет меня.

   — Как?

   Я опять пожала плечами.

   — Отправит обратно на дно. "Камень на шею — и в реку".

   — Он злой колдун?

   — Нет, Ратер. Он не злой и не добрый. Он другой. Я не знаю, что у него на уме.

   — Ну пожалуйста, Леста, пожалуйста! — парень заныл как ребенок. — Один разочек! Одним глазком! Я только гляну и сразу же уйду. Не убудет от тебя. Ну пожалуйста!

   — Да что ж тебя так припарило? Это ведь не дракон. Ничего в нем особенного нет.

   — Вот и покажи! А я уж своей головой смекну, особенный он или не особенный. Ты сама вот подумай, это же тварь такая… сразу понятно, что таких на свете быть не может. Это же чудо всамделишное. И ежели хоть один такой на свете есть, значит и чудеса на свете есть. Понимаешь?

   — А я как чудо тебя не устраиваю?

   — Ты… — он помолчал, чуть отстранившись, глядя на меня горячими, какими-то совершенно нетрезвыми глазами. Зрачки у него прыгали. — Ты… того. Можешь быть… просто сумасшедшей.

   — Вот как?

   — А че я тебе верить должен? Ты пока тока языком полощешь, да дурака нашего пугаешь. Может ты не ведьма никакая, и не дроля, почем я знаю. Я ж и золота твоего не видел.

   — А ты, значит, просто верить не можешь. Тебе доказательства требуются. А в Бога ты веришь?

   Он нахохлился, схватился за солю свою.

   — А что?

   — Ничего, — я встала. — Пойдем обратно, солнце садится уже. Скоро ворота закроют.

   Он поднялся, подобрал свою безрукавку.

   — В город? Зачем тебе в город?

   — Да вот, решила последовать твоему совету. Сняла комнату в "Королевском колесе" на пару дней. Лучше в постели спать, чем на песке, верно?

   — Верно. "Колесо" — трактир видный, богатый. Так мы того… сговорились?

   — Шут с тобой. Сговорились. Будет тебе мантикор. Только запомни — я не ведьма, не дролери, не мара, не навья, — в последнем я сомневалась, но Кукушонку про мои сомнения знать не следовало. — Я сама не знаю, почему тогда пропала королева Каланда. Я была ей верной слугой, я любила ее всем сердцем, и ни за что не причинила бы ей вред. Не знаю, что с ней произошло. — По правде говоря, не помню, но эти тонкости для парня тоже лишние. — А теперь я вернулась, и не очень понимаю, что мне делать. Пока делаю то, что велит Амаргин — хожу за драконом. То есть, за мантикором. Все. Ты понял?

   — Угу, — кивнул Ратер, — Понял. А ежели врешь — Бог тебе судья.

   Не вру, а умалчиваю.

   Мы побрели назад. У реки похолодало, и я поднялась наверх, к дороге. Кукушонок плелся за мной, хмуря лоб и покусывая пухлые губы. С дороги мы увидели, как пересекая розовую закатную воду, под еще более розовым закатным небом ползет по провисшей струне порожний паром.

   — С той стороны позвали, — сказал Кукушонок, — Кого это на ночь глядя...

   — Хочешь поглядеть?

   Он поколебался.

   — Да ладно, без меня справятся. Батька, видать, Кайна из захоронки выманил. Провожу-ка я тебя лучше. Днем одной по городу еще туда-сюда… а вот по темну… И вообще. Не след бы тебе ходить в одиночку.

   — Я заметила. А ты хочешь сказать — с тобой безопасней?

   Не слова не говоря, он сунул руку под рубаху и выхватил какую-то продолговатую штуковинку. Бабочкой крутнувшись на пальце, она выстрелила приличных размеров лезвием.

   — Ого! — удивилась я, — Да ты зубастый, Кукушонок.

   — Ну так! — он убрал нож, — Это город, барышня. Здесь всякой твари по паре. Так что держись рядом.

   — Не могу я все время за спину тебе прятаться. Ты же занят полдня.

   — А ты не высовывайся, когда я занят.

   Я усмехнулась про себя. Уже командует, вот ведь! Герой. А ведь верно говорит, не подкопаешься...

   Мы прошли в ворота. Двое стражников у караулки и голов не повернули. Третий вообще спал, привалясь к стене.

   — Завтра после полудня, — заявил Кукушонок приказным тоном, строго щурясь вдаль, — как смена моя кончится, зайду за тобой. Сплаваем на остров. Покажешь...

   На узких опустевших улицах было гораздо темнее, чем за стенами. Городская ночь пока еще робела выползать на площади и поднимать голову к небу, но каньоны переулков и колодцы дворов были переполнены ею по самые карнизы крыш. Ночь медленно, как тяжелый дым, катилась под наклон, в сторону реки. Только на черепице, расчерченной трубами и силуэтами котов, таял последний чахоточный румянец.

   На подходе к трактиру Кукушонок нахмурился, лицо его напряглось. Он поднял руку, останавливая меня. У коновязи толпились лошади, много лошадей, и даже в сумерках я смогла разглядеть, что все они в дорогих попонах, в блестящей позолоченной сбруе. Вокруг прохаживались двое мальчиков, одетых как слуги, но тоже очень добротно. Круга света от фонаря над воротами было достаточно, чтобы пестрота желтого и алого бросилась в глаза. Кукушонок зло выругался.

   — Что случилось?

   — Ничего хорошего. Дьявол! Надо же было так влипнуть!

   — Кто-то загулял в трактире? Кто-то из благородных?

   — Угу. Загулял. Высочество наше бесценное со товарищи, не к ночи будь помянуто. Поворачивай оглобли, барышня. Нам тут делать нечего.

   — Погоди, — я засуетилась, — У меня там вещи.

   Кукушонок ударил кулаком по раскрытой ладони.

   — Каюк твоим вещам.

   — Почему — каюк?

   — По кочану. Разнесут трактир по щепочкам. Или подожгут.

   — Да ты что? Эта… принцесса… она что, совсем?

   — Да хрен ее знает. Временами кажется, что совсем. — Ратер скорчил рожу, глядя на закрытые окна трактира. Из щелей между ставен лился свет. Внутри шумно гуляли. — Одержимая она. То месяцами в Нагоре сидит, носа не кажет, то вдруг на нее блажь находит, пьянки, гулянки. Тогда ей с бандой лучше под ноги не попадаться, затопчут не глядя. А то и что похуже сотворят. Сейчас у них, видать, веселье в разгаре.

   — Оно всегда настолько разрушительное?

   — Да говорят, ее высочество и в печали не брезгуют что-нибудь расколотить. Или кому-нибудь морду начистить. Или, опять же, поджечь что-нибудь. Говорят, у нее сдвиг на огне. Угли голыми руками хватает. Вот кто у нас ведьма-то настоящая.

   — Поджечь? Она поджигает дома?

   Парень закусил губу, нахмурился.

   — Горело тут несколько раз… Кто говорит — сама подожгла, кто — масляный фонарь по пьяни уронили… Вообще-то они в лесу костры жгут. И прыгают через них голяком. Хотя, может, это враки. Что голяком.

   Мы помолчали. Было слышно как внутри трактира голосят и топают, почти заглушая взвизги дудок и гудение виол. Иногда там что-то звенело, трещало и рушилось, и звук падения перекрывал слаженный пьяный хохот.

   — Знаешь, — сказала я, — думаю, там можно пройти через двор. Там есть лестница на верхнюю галерею. А в зал мы не сунемся.

   — Без барахла невмоготу?

   Я закивала.

   — Дьявол… Стой тут, я сам схожу. Давай ключи. Где твоя комната?

   — А если тебя зацапают как вора? Ты погляди на себя — голодранец!

   — Это я голодранец?

   — Ну не я же!

   Он бешено вытаращил на меня глаза, оглядел мое белое платье, потом свою бахромчатую безрукавочку и сыромятные чуни, похожие на пирожки — и смирился.

   — Да, — буркнул он, — голодранец. Но если там сцапают тебя, тебе придется гораздо хуже чем мне.

   Мы опять помолчали. В зале надрывно визжала какая-то девица. Визг никак не прекращался. Вот это легкие, подумала я.

   — Тогда пойдем вместе. Будешь прикрывать мне тыл.

   — Что прикрывать?

   — Спину прикрывать.

   Он явно хотел уточнить, какие именно тылы мне следует прикрывать, но удержался. Махнул рукой.

   — Идем. Только я первый.

   Мы обошли трактир слева, оставив освещенную улицу за спиной. Здесь, в переулке, сумерки загустели почти до чернильной темноты. Ворота во двор были, конечно, заперты, но маленькая калиточка подалась нажиму и отворилась. Во дворе оказалось несколько светлее; большие квадраты света из окон второго этажа лежали на утоптанной земле. Вдоль стеночки мы двинулись к полуотворенной двери на кухню.

   Кукушонок скользнул вперед, а меня привлекло какое-то движение сбоку. Шум веселья доносился сюда едва-едва, и я различила то ли стон, то ли мычание. Человек сидел скорчившись, привалившись плечом к поилке, вокруг вся земля была залита водой, и он сидел прямо в луже. Пьяный в зигзаг.

   — Эй, — окликнул шепотом Кукушонок, — ты чего там застряла?

   — Иди вперед. Я за тобой.

   Пьяные не сидят так — скорчившись, спрятав голову в колени, стиснув себя руками, пьяные не способны сохранять такую неудобную, страшно напряженную позу. Это не пьяный, поняла я. Это, наверное, жертва веселья. Может, раненый.

   Зачем-то пригибаясь, я перебежала двор. Присела на корточки перед человеком.

   — Эй!

   От него исходил жар, настолько ощутимый, что я растерялась. Это не человек, это печка какая-то. Он натужно, с хрипом дышал, а такая скукоженная поза вовсе не способствовала нормальному дыханию.

   — Эй! — я коснулась его плеча, словно смолой облитого черными мокрыми волосами. Пальцы кольнуло крапивной болью: аура напряжения стрекалась как морской зверь скат, — Эй, что с тобой? Нужна помощь?

   Донесся стон, тихий, но такой, что по спине у меня побежали мурашки.

   — Кто здесь?.. — Кукушонок неслышно подошел сзади, — Оставь этого пьянчужку, пусть себе валяется.

   — Это не пьяный. Эй, — я осторожно дотронулась до узкой серебряной полоски, придерживающей волосы несчастного, — Ты ранен?

   Он неожиданно дернулся, мотнул головой, скидывая мою руку. Бледным всполохом из чащи волос вынырнуло лицо, три черных пятна на узком треугольнике, блестящем, как мокрый металл — глаза, будто угольные ямы, острые зубы в провале рта — колья на дне рва. Волной плеснул запах — кислая вонь выпитого и извергнутого вина, душная горечь чего-то горелого, резкий запах пота, запах лошади, запах железа — накипь на гребне лютой, животной, не рассуждающей ярости. Я отшатнулась и села на землю.

   Оказалось, что человек уже стоит, твердо расставив ноги, а в руке у него плеть — я краем глаза уловила, как он выхватил ее из-за голенища.

   Плеть взметнулась — я успела только прикрыться локтем. Но Кукушонок совершил героический прыжок и встал между нами. Плеть со свистом оплела его бок и взлетела снова, таща за собой ленту ветхой ткани. На лицо и на шею мне брызнули теплые капли.

   — Леста, беги!

   Я почти на четвереньках рванула обратно, к калиточке в воротах. Меня догнал хриплый рык, мгновенно переросший в задыхающийся остервенелый хохот. Оглянулась — и глазам не поверила. Человек медленно поднимал вытянутую руку с зажатой в ней плетью — вместе с Кукушонком, вцепившимся одной рукой ему в запястье, а другой — в саму рукоять. Ноги его оторвались от земли, он взбрыкнул — и левый кулак незнакомца погрузился в его живот. Пальцы мальчишки разжались. Но прежде чем он упал, рукоять плети огрела его по затылку. Довершил все могучий пинок, от которого Кукушонок кубарем отлетел к воротам.

   — Вон отсюда! — рявкнул незнакомец. — В следующий раз убью!

   Я ухватила Кукушонка за шиворот. Он, похоже, был на грани потери сознания. Кое-как, застревая и спотыкаясь, мы преодолели калитку и вывалились на улицу. Парень упал на колени и скорчился.

   — Ты живой? Ратер!

   Он не ответил, только головой помотал. Он не мог разогнуться.

   — Кукушонок, миленький, давай отойдем немножко. Давай к стене отойдем, давай, пожалуйста!

   Кое-как поднялись и отковыляли к стене. Сели прямо на землю. Я обняла его, дрожащего крупной дрожью — то ли от испуга, то ли от возбуждения, то ли и от того и от другого разом.

   — Больно?..

   — Еру… нда, — выдавил он. — Силища… нечело… веческая...

   — Я видела. Ужас. Как такое может быть?

   — Черт… не знаю. Ведьма.

   — Ведьма?

   — Прин… цесса… Фу-уу...

   Это — принцесса? Это была принцесса? Дочь моей Каланды? Я с трудом сглотнула, пялясь на смутно-белую стену трактирного двора, на чернеющее в ней пятно ворот, за которыми притаилось чудовище с глазами, как угольные ямы.

   — Она тебя на одной руке подняла. Как котенка.

   — Пусти… измараешься.

   — Ой, холера… у тебя кровь! Дай взгляну.

   — Заживет… одежку жалко. Мамка еще шила...

   — Похоже, только кожу рассекло. Промыть и замотать надо. Здесь где-нибудь есть колодец?

   — Брось. Само засохнет. Про нее… про Мораг… рассказывали… я думал — враки… Какого… тебя к ней… понесло?

   — Откуда же я знала? Она так сидела там скрючившись, у поилки… мне показалось — раненный или избитый.

   — Хотела избитого… получи.

   — Прости, Ратер. Я же не нарочно. И спасибо тебе. Она ведь на меня замахнулась, а ты мой удар принял.

   — Да иди ты...

   Я осторожно пощупала его затылок, куда пришлась рукоять принцессиной плети. Открытых ран не было, только шишка.

   — Голова болит?

   — Терпимо.

   — А по правде?

   — В ушах звенит. В обоих. К деньгам, наверное.

   Против воли я улыбнулась.

   — Пойдем. Встать можешь?

   Ратер, кряхтя, поднялся, одной рукой держась за бок, другой за голову.

   — Куда пойдем?

   — Что, в городе трактиров мало? Посоветуй какой-нибудь приличный, но недорогой. И чтобы недалеко.

   — Но у меня денег нет...

   — У меня есть. Пойдем. Вымоемся там, перевязку сделаем.

   — Да, говорю, зарастет… на мне все, как на собаке… Батька уши оборвет… Я сказал — к вечеру вернусь. Мы с ним с утра поругались… А! Да ладно. Что я — малой совсем, каждый раз ему докладываться?.. Пойдем. Здесь неподалеку кабак есть — "Три голубки". Не такой, конечно, шикарный как "Колесо"...

   "Три голубки" оказалась маленькой, на три комнатки, но вполне приличной гостиницей. Сердобольной хозяйке мы представились беженцами из "Королевского колеса", оккупированного армией принцессы Мораг, чем снискали ее материнскую заботу и сочувствие. Правда, она хотела оставить Кукушонка в общем зале, где накачивалась пивом разношерстная компания, и даже отыскала для него рогожку, чтобы постелить на лавке. Но я вытряхнула из кошеля горсть серебра и потребовала принести в комнату тюфяк для моего спутника, и еще одеяло, и еще чистого полотна, и еще горячей воды и побольше. Хозяйка снарядила на это девочку-прислугу, взяла серебро и оставила нас в покое.

   Комнатка оказалась тесной, но чистенькой. Служаночка в несколько заходов приволокла требуемое, а я усадила Кукушонка на табурет и велела снять рубаху. Тот сорвал ее со всем пренебрежением призирающего боль настоящего мужчины, и в результате подсохшая рана снова принялась кровить. Вернее, раны было две — на левом боку и поперек груди. Я оторвала от погибшей рубахи оставшийся чистым рукав, намочила его и осторожно стерла кровь.

   Нда-а. Я и не знала, что плетью можно так шарахнуть. Здесь просто клочья кожи вырваны… Будут шрамы. Впрочем, говорят, мужчин шрамы только украшают. Эх, а у меня ничего под рукою нет, ни мазей, ни притирок, чтобы зажило поскорее… только вот вспомнилось ни с того ни с сего, как я у Каланды из-под ногтя занозу выгоняла. В позапрошлой жизни это было, там все и осталось, в позапрошлой… а чем черт не шутит? Ведь крутится где-то на донышке памяти, и течет, как влага из прохудившегося меха — прямо на язык, то ли мед, то ли яд, то ли вода чистая...

   — С Капова кургана скачет конь буланый… — я прикрыла глаза, сдвигая пальцами края раны, — по дорогам, по лесам, по пустым местам. На коне девица, в руке красна нитица, в иглу вдевает, рану зашивает, кровь затворяет. Ты руда жильная, жильная, соленая, уймись, запрись, назад воротись. Так бы у сей твари не было ни руды, ни крови, а словам моим — замок и засов, замок — небесам залог, засов — под землей засох.

   — Ты чего там бормочешь? — озадачился Кукушонок.

   Три раза на одну рану, три раза на другую. Омыть рубцы теплой водой, промокнуть осторожно чистым полотном и сесть тихонечко на край постели.

   Получилось.

   Это хорошо. Что-то разрушенное внутри меня сдвинулось и осыпалось. Среди руин пробилась трава. Серый цвет безвременья поменял оттенок на чуть более светлый, чуть более теплый.

   — Смотри-ка, — воскликнул Кукушонок.- Раны-то слепились! Мясо не торчит, не болит почти… Гореть мне на том свете! Все ж таки ведьма?

   — Знахарка, — поправила я. — Я была знахарка, лекарка. Когда-то. Не колдунья. Кое-что помню, оказывается. Сейчас все подсохнет, забинтую. А у тебя на животе синяк будет.

   Ратер поглядел на свой тощий голый живот, по которому расплывалось синюшное пятно и покачал головой.

   — Вот ведь кулачище! Приласкала, ит-тить, нежная дева… бутон благоуханный.

   Я разорвала кусок выделенного нам полотна пополам, и из каждого куска сделала длинный бинт.

   — Насчет благоухания ты прав. С ног валит благоухание ее.

   — Что, думаешь, она и в самом деле чокнутая?

   Я пожала плечами. Перед глазами снова метнулось узкое как лезвие лицо с бессветными провалами глазниц, тусклой ртутью взблеснули змеиные зубы, плеснуло больным жаром, разряд чрезмерного напряжения ударил в пальцы и застрял где-то в запястье, мгновенно обессилив руку. Я выронила бинт и полезла под стол — доставать.

   — Не знаю, Ратер, — сказала я из-под стола. — Я ведь видела ее всего несколько мгновений. Но с ней явно что-то не так… — Поднялась с четверенек. — Ну-ка сядь прямо. И подними руку.

   Кукушонок сцепил пальцы на затылке, чтобы мне было удобнее бинтовать.

   — "Не так"! — фыркнул он, — Скажешь тоже! От этого "не так" я едва жив остался. Кинулась ни с того, ни с сего, как волчица бешеная...

   — Не кинулась бы, если б я к ней не подошла. Может, она приказала оставить ее одну, а тут мы явились, начали теребить… Плохо ей было с перепою, а тут пристают какие-то...

   — Думаешь? Я видал сумасшедших, они не такие. Вон Кайн наш — не такой, верно?

   — Кайн не сумасшедший.

   — Как так?

   — Он ведь не сходил с ума, правда? Он родился такой, с повреждениями в мозгах. А настоящего сумасшедшего иной раз и не отличишь от нормального. Он и может быть во всем нормальным, и только в чем-то одном — бабах! — провал. Но здесь… я не знаю.

   Она пила вино, и много, но, кажется, не была пьяной. Она бросилась как большое хищное животное — мгновенно и сокрушающе, но не показалась мне сумасшедшей. И эти удары плетью — два удара, и каждый выдрал по лоскуту мяса. Похоже, она не соизмеряет свою силу. А силища верно, немалая — поднять на вытянутой руке полувзрослого парня не всякий мужчина сможет… Ох, Каланда, кого же ты на свет породила, госпожа моя?

   Я затянула последний узел и отступила.

   — Ну все, теперь ложись на тюфяк, укройся одеялом и спи. И постарайся поменьше ворочаться. А я еще умоюсь… и гребешок и зеркальце в "Колесе" остались, жалость какая! Ты говоришь, поджечь трактир могут?

   — Да ладно, не майся, — отмахнулся Кукушонок. — Завтра после полудня пойдем и заберем твои манатки.

   — А если все-таки пожар?..

   — Навряд ли. Был бы пожар, мы бы отсюда гвалт услыхали. Здесь же рукой подать, через улицу.

   — Так он, может, еще случится. Четвертая четверть не кончилась.

   — Че ты привязалась к пожару этому? Не каркай, оно и не загорится. Горело пару раз всего, а гуляет принцесса почитай каждую неделю.

   — Правда твоя. Да только там, в "Колесе" вечером парни пьяные сидели. Один ко мне прицепился. Я у него на ладони знак огня увидела. Прямо поперек линии жизни.

   — Это значит — он от огня помрет?

   — Вроде того.

   Кукушонок помолчал, что-то обдумывая, поскреб в вихрах, повернулся ко мне:

   — Так ты по руке гадать умеешь?

   — Умела когда-то, — я усмехнулась. — Еще в той жизни.

   — Погадай! — он сунул мне под нос по-мужски широкую мозолистую ладонь. Кожа на ней была жесткая, лаковая, словно рог. Линии казались трещинами.

   Я поводила пальцем по этим трещинам, покусала губу, вспоминая...

   — Ты долго проживешь, Кукушонок, но детей у тебя, увы, не будет. Тебя любит огонь, твоей жизнью правит железо. Я тут тебя в моряки сватала… и была не права. Моря нет в твоей судьбе. Зато есть меч. Так и так выходит — быть тебе меченосцем, воином. От меча будут у тебя и болезни и раны, а лет в сорок получишь рану едва ли не смертельную, но выживешь — видишь, линия жизни дальше идет. А здесь — почет и слава, только денег нет.

   — Да куда! Нам, простецам, меча не положено.

   — А если к наемникам?

   — Тю! Это не у нас, это на югах. Я, было дело, все хотел по малолетству сбежать… — Он передернул плечами, вздохнул. — Там, сказывают, простецу легче меч заполучить.

   — А что не сбежал?

   Он поморщился:

   — Мамка болела. А потом поздно стало. Староват я для таких дел.

   — Сколько же тебе привалило, старичок?

   — Шестнадцать уже.

   — О, да. Пора гроб готовить.

   Кукушонок шутки не поддержал. Посмотрел на свою ладонь, пошевелил пальцами и спросил:

   — И это все?

   Я подняла глаза, заглянула ему в лицо. Широкоскулое крестьянское лицо, облупленный нос, выгоревшие брови. Рыжий мальчишка, улыбчивый, независимый, добродушный. Чего он ждет? От меча вон отказался, хоть не без сожаления. От этого, небось, тоже отмахнется.

   Впрочем, нет. Железо ждет его в будущем, а вот ЭТО — печатью скрепляет линию судьбы и линию сердца. Он отравлен этим с детства. Он проживет с этим всю жизнь. Он всю жизнь будет гоняться за горько-сладким призраком, но никогда, никогда его не догонит.

   — Ты влюблен, Ратер.

   Он вздрогнул и глаза его мгновенно сделались беспомощными.

   — Ты влюблен уже давно и эта любовь не оставляет тебя. И никогда не оставит. Ты пронесешь ее до конца.

   Он в замешательстве отвел взгляд. Отнял у меня руку и стиснул ее в кулак.

   Пауза.

   — Я че-то… не понял. Какая любовь?

   — Этого я не знаю. Имен на ладони, знаешь ли, не пишут.

   — Я… никого… это… не люблю… то есть… батьку люблю, конечно. Девчонки? Ну, нравилась мне одна… но чтобы так...

   — Может, ты еще не осознал? Что любишь ее?

   — Да черт! — разозлился он. — Чушь какая-то! Ты у себя посмотри на ладони, у тебя-то вон сколько всякого! Вот и посмотри — есть оно? Что в воду бросили, мантикор твой, колдун, который тебя со дна поднял — есть они?

   — Я слышала, у мертвецов нет линий на руках...- однако перевернула руку ладонью вверх. Линии были. — Ну вот, — сказала я, показывая пальцем, — линия жизни несколько раз прерывается. Вот этот значок видишь? Смерть от воды. Я же тебе говорила… А это… ой, холера!..

   — Чего? — Кукушонок сунул любопытный нос.

   — Знак огня. Такой же, как у того парня...

   — Где?

   — Вот.

   — Это линия жизни?

   — Нет, — как мгновением раньше он, я сжала руку в кулак. — То есть, да. То есть, и линия жизни тоже. Ох, и прилетит же мне от пламени!