Глава четырнадцатая

Алкана

Алкана всегда была страной запретов и ограничений. Страной, где нужно было только рождаться идеальным, потому как все попытки изменить себя приводили лишь к печальным последствиям. С давних пор существовал негласный свод требований, которым стоило негласно следовать, чтобы считаться членом общества, а не его отбросом.

Руат ненавидел эти требования.

«Ты должен быть светловолосым и светлоглазым, если хочешь зваться эльфом». Он слышал это с детства, его заставляли это впитывать, но каждый раз младший принц видел Ледаля, прекрасного именно таким, каким он был: с угольно-черными волосами, тяжелой густой волной скользящими по спине, и не понимал этого. Потом был Арлейн, удивительно похожий на отца. Затем — Лейтен, нисколько не смущавшийся своей внешности. И Руат возненавидел тех, кто утверждал, что его родственники считаются полукровками из-за якобы неправильного цвета волос. А уже позже начал замечать дворянок, которые травили волосы магией и зельями, чтобы избавиться от того, что делало бы их изгоями в глазах других.

И ничего не мог поделать.

Прогнившая давно аристократия давно опутала дворец своей паутиной, и каждый рисковал оказаться в ней, если делал неправильный шаг. Но никто не мог знать, какой именно шаг станет роковым. Дворяне помешались буквально на всем — и в один день запретили браки с людьми и драконами. Прошло пару лет — и в Алкане остались одни эльфы, гордые, величественные. Слишком зарвавшиеся в своем величии.

Они начали диктовать правила, в которые вошла и магия.

Магия, которую всегда опасно было ограничивать.

Эльфы уподобились древнему королю, правившему в Лаэт, Ораону, и стали принижать магов крови, некромантов, магов тьмы, которые только-только начали практиковать заклинания после долгого угнетения. По стране в те дни катились волны казней. Магов вешали, сжигали, возводили на плаху.

А эльфы продолжали зваться великими.

Из Алканы бежали — через телепорты, на другой материк, в Ръеваль, далекий и туманный. В Ръеваль, где учили доброте и любви к ближним.

В Ръеваль, который уничтожили лишь потому, что эльфы из Алканы создали образ всем эльфам.

Годы шли, запреты множились, и эльфам оставалось лишь надеяться, что они смогут им соответствовать.

Потому что иначе приходилось унижаться,

ломаться,

терзаться,

прогибаться,

умирать.

Когда Руат обнаружил в себе дар к магии крови — он уже сделал шаг за грань, очутившись по ту сторону от идеального образа эльфа, и почувствовал, что значит примерять маски. Младший из королевской семьи отчаянно искал того, кому может довериться… и не находил.

Возможно, он мог бы хоть раз поговорить с Илиэлем.

Возможно.

Но презрение, родившееся среди дворян, заставило и его высокомерно скривить губы и отвернуться.

А позже родилась приязнь и сочувствие к никому не нужному принцу, которого каждый горазд был упрекнуть в его существовании. Руат понимал, что не сможет оскорблять своего брата, глядя в бездонную синь глаз, полных отчаяния и боли. Поэтому Илиэля он начал избегать — и дворяне восприняли это как знак. Младшего принца возвеличили, а взятого с улицы бастарда — опустили еще ниже.

До смерти Ледаля дворяне побаивались насмехаться над Илиэлем, но когда всеми ненавидимый король умер, то распустили языки. И без того вздрагивающий от косых взглядов эльф замкнулся в себе еще больше, стал сбегать, прятаться.

А Руат лишь отводил взгляд, путаясь в заклинаниях и все больше обрекая себя на кровавое безумие. Он мог бы заступиться. Мог бы, превратив чужую жизнь в ужасный кошмар. Руат утешал себя мыслью, что поступает правильно.

Наверное, это было слишком самонадеянно. Илиэль в итоге пропал из дворца, и Руат даже не знал, чего бояться больше: его смерти или неожиданного возвращения. Хотя вряд ли бы он мог что-то сделать своим сочувствием или поддержкой, как бы Лейтен не был в этом убежден. Илиэль изначально был лишним во дворце, и его пропажи, побега, смерти или удачной женитьбы на какой-нибудь дворяночке следовало когда-нибудь да ожидать. Не то, чтобы Руат не жалел об упущенной возможности найти общий язык с Илиэлем — он жалел, безумно — но он понимал, что это не дало бы ничего хорошего.

А сейчас был Лейтен. С самого появления герцога Адасии во дворце Руат избегал общения с ним — приехавший из провинции аристократ был слишком далек от взглядов столицы, слишком открыт, прямолинеен, слишком… умен. Придворные возненавидели его всей душой при первой же встрече, и едва не взвыли, когда Лейтен с симпатией обратился к изгою королевской семьи — Илиэлю. Его ненавидели и тайно, и явно, но пока Адасия стоял позади наследного принца, служа ему поддержкой и опорой, побаивались высказываться вслух. Хотя Руат был уверен — Адасия знал о чужой неприязни и веселился, наблюдая ее. Герцог иногда был остер на язык, часто нелестно шутил об аристократии и, особенно, о семье Варуя, оставаясь безнаказанным. И это пугало, ибо Лейтен был непонятной неизвестностью, которую стоило или изучать, или избегать. Руат выбрал второе, что, кажется, не совсем устроило судьбу.

Герцог слишком идеально вписался в кровавую вязь кошмаров, что вил вокруг Руата его дар. Он был — и это стало сутью, чем-то правильным, незыблемым. Он был — и принц мог спокойно засыпать, не боясь очнуться над чьим-то телом, сжимающим в руке не успевшее остыть сердце. Раньше Руат боялся ночей, потому что знал, сколько бы он ни боролся — он покинет дворец, и, прячась в чернильных тенях, подберется к новой жертве. А после будет кромсать чужое тело, калеча, ломая, уничтожая.

Лейтен же всего этого лишал. Руат чувствовал себя слишком обыкновенным рядом с Адасией, и в этом состояло спасение. Которое, впрочем, могло обернуться большей опасностью, чем вызванное магией безумие. Принц привязывался к герцогу больше, чем следовало, больше, чем мог бы привязаться путник к тому, кто дал ему кров.

Руат четко видел очередную грань и перешагивал ее со страхом, умножая свою боль.

Он влюблялся.

Равалла

Чем определяется близость? Можешь ли ты назвать кого-то родным себе, если видишь его рядом с собой, но не предпринимаешь попытки начать разговор?

Совесть знал, что они изначально с Ирватом поставили друг другу рамки, предупредив возможность зарождения дружбы и симпатии. Вампир все же был чужим, совсем незнакомцем, который разговаривал с эльфом всего лишь из-за недостатка собеседников. Юноша был интересен Хэладесе только оттого, что в заснеженной глуши не наблюдалось никого, кто мог бы произносить слова, складывая их предложения.

Но эльф забывал об этом, стоило вампиру с улыбкой начать очередной рассказ. Он растворялся в бархатном голосе Ирвата, чарующе-мягком, тонул в синеве глаз, путался с границами и определениями. Хэладеса позволял оживать — на мгновение, всего лишь на то короткое время, которое вампир позволял себе тратить на разговор. И Совесть жил этим временем, с жадностью впитывая все происходившее, запоминая до боли, чтобы потом вспоминать — с горькой, мучительной усмешкой. Он казался смешон сам себе — ибо без вампира не хотелось думать, а с вампиром размышлять не получалось. Эльф бы никогда не заметил этого в своем поведении, продолжи Ирват изо дня в день проводить в своем замке.

Но вампир сбежал, и юноша в первый же день ощутил дикий холод. Не тот, что заставлял искать теплое одеяло, не тот, что вынуждает ежиться и дрожать. Что-то беспросветно ледяное родилось в груди, распахиваясь бездной отчаяния. До этого эльф не позволял себе привязываться — это сулило боль и унижение, а с Ирватом все произошло так быстро и незаметно, что Совесть даже не мог точно знать, когда же именно наступил тот самый миг.

Ему не стыдно было признаваться в собственной симпатии — в конце концов, Ирват не раз заявлял, что вампиры не против подобного. В конце концов — это тоже был протест, своеобразный шаг в сторону от традиций Алканы. В конце концов, честность была многим лучше долгих терзаний и непониманий. Единственное, чего боялся эльф — сказать обо всем Хэладесе. Эльф не хотел долгих выяснений отношений, его пугала сама возможность откровенного разговора. И, даже если бы чудо случилось, Ирват наверняка потребовал бы имя. Имя, которое теперь не узнать невозможно — Совесть подозревал, что новости добрались и до дворца вампиров. Ирват ведь там пропадает?

С каждым днем становилось страшней и непонятней. Юноша молчал, ожидая чего-то.

Ирват вернулся домой глубоко за полночь. Дастейн до конца не хотел его отпускать, заваливая все новой и новой работой, пока Хэладеса не попросил о пощаде — он хотел хотя бы немного поспать. Король позволил уйти, но провожал настолько подозрительным взглядом, что Ирват на мгновение даже решил никуда не идти, а подремать пару часов на неудобном диванчике в кабинете брата. Все-таки Дастейн был прав, надо попросить слуг принести другую мебель.

В замке, по сравнению с дворцом, оказалось тихо. За несколько дней Хэладеса устал от бесконечных знакомств, встреч и разговоров и даже начал скучать по тихим, проникновенным беседам, что вел с эльфом. Суета и вечное движение были чужды вампиру, но именно к ним приходилось привыкать. Ирват не жалел — в итоге он помирился с братом, и это оказалось проще, чем казалось. Теперь они с Дастейном разговаривали как и прежде — беззлобно подшучивая друг над другом, не испытывая неловкости или трудностей. Единственное, чего было не вернуть — дружеских отношений с Шераном. Однако Хэладеса для себя решил, что на днях зайдет к Элудину, чтобы поговорить еще раз.

Ирват перед тем, как отправиться в спальню, зачем-то зашел в гостиную. Подумал было захватить с собой ликер, но, уже коснувшись пальцами холодного стекла, вспомнил, что так и не открыл взятую до этого бутылку. Вампир развернулся к двери, мазнул взглядом по комнате, озаренной лишь неярким светом догорающих в камине углей.

— Хъяне?

Эльф действительно был. Спал в кресле, положив голову на подлокотник и прижав ноги к груди. Кажется, Совесть замерз — он обнимал себя руками за плечи. Вампир замер, не отрывая взгляда от юноши. Сейчас эльф казался удивительно беззащитным, удивительно… открытым. Мальчишка продолжал поражать своими поступками. Ирват осторожно приблизился к креслу и опустился на ковер, так, чтобы видеть чужое лицо. Во сне его черты смягчились, и вампир мог видеть, насколько юн Совесть. Всего лишь девятнадцать…

Хэладеса протянул руку, убирая со лба эльфа несколько прядей, и невольно коснулся пальцами теплой кожи. Даже горячей. Ирват провел ладонью по щеке юноши, с каким-то сожалением прерывая контакт.

— Ты ведь не меня дожидался, правда?