Глава 5. О том, как Смерть и Случай бросали кости

Ниррас с Аданэем ехали на невзрачных лошадках по грязной, размытой дождем дороге. Скоро Якидис остался позади, но столица все еще была далеко. По главному тракту не поехали — на нем слишком много людей, — а свернули на неприметную тропу, которой давно никто не пользовался. Узкая и ухабистая, она то исчезала, то появлялась вновь. Нередко приходилось спешиваться и продираться сквозь заросли чертополоха или тащиться по заболоченным низинам. Ночевали зачастую на голой земле, закутавшись в плащи. Огонь предпочитали не разжигать.

Иногда на пути встречались деревушки, сплошь состоящие из покосившихся, крытых соломой лачуг. Жители встречали путников настороженными взглядами и даже за деньги не всегда соглашались впустить на ночлег или продать еды. Люди в этих забытых богами краях были чрезмерно суеверны и полагали, будто чужаки могут оказаться хитрыми духами, злобными карликами, принявшими человеческий облик. Нирраса это раздражало. Он привык, что крестьяне падают ему в ноги. Сейчас же, путешествуя с такой обузой, как Аданэй, предпочитал не называть свое настоящее имя даже перед ними. Вот и приходилось советнику терпеть хамство черни.

Рано или поздно все заканчивается. Закончилась и глушь. Ниррас с Аданэем покинули болотистую местность и выехали на широкую дорогу. Выложенная когда-то серым кирпичом, она почти полностью разрушилась, но после лесной чащобы двигаться по ней оказалось легко и даже приятно.

Все чаще попадались зажиточные деревни. В некоторых встречались даже постоялые дворы с трактирами. Жители этих мест отвечали неизменным дружелюбием тем, кто имел охоту и, главное, возможность заплатить за ночлег полновесными монетами.

Погода стояла сухая, ясная, лишь изредка проносились по небу легкие перья облаков. Среди высоких, обласканных солнцем трав раздавалось бархатистое жужжание шмелей и стрекот стрекоз. Однообразие равнины, изредка нарушающееся приветливыми деревеньками и сиротливыми рощицами, спустя время утомляло взгляд. За всю дорогу Ниррас обратился к спутнику лишь несколько раз, и Аданэй, предоставленный сам себе, все чаще погружался в воспоминания.

Снова видел себя блистательным кханади в окружении друзей и подданных: вот он на совете в тронной зале. А вот посреди леса, в охотничьем доме. Или в степи — несется на любимом жеребце, буланом Иясе.

Смерть отца все разрушила. После нее жизнь пошла наперекосяк. Сгорела на погребальном костре, и даже пепел ее развеялся. Поединок с Элимером, унизительное рабство и вот, теперь, дорога в Эртину.

Поединок… Аданэй как сейчас видел каменистую тропу, протекающий среди седых булыжников ручей и пещеру неподалеку. Там они с Элимером в последний раз встретились как равные. Единственное, что запомнил перед забвением — холод в груди и что-то горячее, стекающее по телу. С запозданием понял — это кровь, и удивился, что не чувствует боли. А дальше — тьма.

Очнувшись, он обнаружил себя на прогнившей соломенной подстилке. С трудом скосив взгляд, увидел, что находится в крошечной лачуге, обжитой пауками и плесенью. Полом хижине служила голая земля, еле-еле прикрытая грязным тряпьем вперемешку с сеном.

Аданэй приподнялся, но, почувствовав острую боль, со стоном повалился обратно. Из-под затхлой тряпки, которой кое-как обмотали его грудь, просочилась кровь. Раздались неровные шаги и кряхтение: из противоположного угла хижины, припадая на обе ноги, приближался древний старик. Худые острые плечи торчали из лохмотьев. Редкие космы кишели вшами: мелкие твари явственно выделялись на белесой шишковатой голове. Из-под лохматых бровей бедняка выглядывали мутные, выцветшие глаза, а руки дрожали. Старик присел на корточки, обнажив грязные колени, разрисованные синяками и ссадинами. Наклонившись над Аданэем, он беззубо улыбнулся, и по его подбородку потекла слюна. Дохнуло тухлятиной и тошнотворным запахом чеснока.

Старик что-то бормотал дребезжащим голосом, и постепенно Аданэй уловил смысл его слов.

— Гляжу, лежит. Ну, я поднял, сам чуть душу Мрате-смертушке не отдал, пока на телегу подтянул. А как стал выгружать в мертвецкую яму — и ведь выгрузил, выгрузил! — а сам, глядь, а он шевелится. Ну, так я в эту яму и полез. А вонь-то там какая, а? Ну да это ничего, я привычный. Бывало, бывало мне туда лазить. Как увидишь, блестит что-то, так мигом слезешь, и мертвяки нипочем. Я потом насилу нас с тобой обратно вытянул, — старик подмигнул. — Вот, сюда тебя и приволок. И вовремя, вовремя. Еще день, и зарыли б ямину-то. Ей вот уж как три дня было. Притащил, а сам думаю: зачем, балбес старый? Все равно ж сдохнет. Ан нет. Очнулся, гляди ты. Живуч, эх, живуч, кошака!

Из горла старика вырвался хрип, который пусть отдаленно, но все-таки походил на смех. Аданэй хотел поблагодарить за чудесное спасение, но обнаружил, что не может издать и звука. Пересохший язык с трудом помещался во рту, а истрескавшиеся губы, покрытые твердой коркой, болели и не подчинялись его воле.

Старик хлопнул себя по лбу, глупо захихикал, вспомнив что-то, схватил дрожащими руками старый глиняный кувшин с отвалившейся ручкой и поднес к губам очнувшегося. Аданэй пил и не мог напиться: ему казалось, что такой вкусной и свежей воды он в жизни не пробовал. На самом деле она была маслянистая, с привкусом гнили и тлена, но Аданэй этого не заметил. Напившись, он мгновенно уснул, а проснувшись, почувствовал себя значительно лучше.

Старик, увидев, что найденыш открыл глаза, засмеялся бессмысленно, а потом закашлялся, захлебнувшись собственной слюной. Склонился над ним, рассматривая полубезумным взглядом, в котором читалась непонятная радость. Из приоткрытого рта свисала слюна, угрожая упасть на лицо Аданэю.

Всю неделю старик ухаживал за раненым, как умел, делился объедками. Чтобы достать их, он подолгу караулил у задних входов богатых домов, ожидая, когда кухарки вынесут помойное ведро. Затем, счастливый, возвращался в свои трущобы. Впрочем, Аданэй находился не в том положении, чтобы привередничать.

В конце недели он поднялся и даже проделал несколько шагов, но боль в груди заставила вернуться на место. За время, проведенное со стариком, Аданэй завшивел. Соломенная подстилка, на которой лежал, пропиталась запахами испражнений и пота. Теперь от кханади воняло ничуть не лучше, чем от мертвецкой ямы, из которой вытащил старик.

Несмотря ни на что, рана не загноилась и быстро заживала. Молодое и сильное тело воспротивилось смерти, а судьба проявила милосердие. Скоро Аданэй ходил довольно сносно. Первым делом он отправился искать реку, озеро или ручей, чтобы худо-бедно вымыться и прополоскать остатки своей одежды. Люди на узких грязных улицах отворачивались, зажимали носы, но Аданэя это не беспокоило. Он впервые за несколько недель вдохнул полной грудью и увидел небо, а потому почувствовал себя счастливым. Он выжил, и это главное.

Проблуждав полчаса по извилистым дорожкам, кое-где усыпанным гравием, мимо домов Аданэй наткнулся на колодец. Недолго думая, ополоснулся ледяной водой и пошел бродить по окрестностям. Ему удалось достать немного сносной еды: то есть, своровать. Ячменную лепешку он стащил с прилавка, воспользовавшись тем, что туда подошли сразу несколько покупателей, а две морковки вытащил c чьего-то огорода. Аданэй с удивлением обнаружил, что для кханади, привыкшего к благополучию, он быстро приспособился к уличной жизни.

С добытой едой Аданэй вернулся в хижину и поделился со стариком. Только так он сейчас мог отблагодарить спасителя.

Скоро кханади узнал, что находится в крохотном городке на окраине Отерхейна. Урич, так назывался город, больше походил на поселок. Небольшая площадь в центре, на которой торговые лавки мирно соседствовали с виселицей и вбитыми в землю позорными столбами. Три харчевни и постоялый двор. Несколько богатых домов, остальное — бедные хижины и полуистлевшие лачуги, подобные той, в которой доживал свои дни старик.

Заработать на еду и одежду в таком месте удавалось, только выполняя тяжелую работу. Иногда приходилось и воровать. Зато спустя два месяца Аданэй устроился помощником к мелкому торговцу — других здесь и не водилось. Обязанности оказались несложными. Он вел переписку — ведь сам купец не умел ни читать, ни писать, — следил за товаром и вносил записи в счетную книгу. Аданэй мог стать и наемным воином — это достойнее, чем прислуживать простолюдину, — но не отважился, опасаясь, что кто-нибудь из сотников или тысячников его узнает и донесет Элимеру.

Аданэй расспрашивал людей и прислушивался к сплетням, желая понять, что происходит в Отерхейне. Узнал, что Элимер расправился с большей частью своих врагов — то есть с теми, кто поддерживал Аданэя. Казни пронеслись по всей империи.

Эти слухи надолго его лишили надежды и погрузили в вялое равнодушие. Гоня от себя мысли о прошлом и будущем, он даже не заметил, как пролетел почти год. От сонного оцепенения пробудился, когда на городском рынке услышал свое имя: торговец у прилавка болтал с покупателем, и обрывок беседы донесся до Аданэя.

— Мы-то завсегда теперь при деньгах, — хвастался немолодой рябой мужчина, одеждой и повадками походящий на воина.

— Ну, и наш брат не в накладе. Денежки-то вы кому несете, а? — хохотнул торговец. — Слава богам, в набегах нынче часто бываете!

— Я бы сказал — слава кхану, — усмехнулся воин. — Удачлив. Братца-то, Аданэя, неспроста убил. Судьба, значит, его любит. Потому и в походах всегда везет.

Последние слова ужалили, обожгли Аданэя. Жар охватил тело. Захотелось наброситься на мужчину и убить. Он сдержался. Кидаться на воина с одним кинжалом — несусветная глупость. К тому же безвестный вояка был ни при чем. Аданэй гневался не на него, а на Элимера, которому подлость, а не судьба, помогла захватить власть.

Пустота в душе заполнилась злостью и желанием отомстить. Тогда он и понял, что пора убираться из провинции. Лучше всего за пределы империи, в одну из соседних стран. Там договориться с кем-то из правителей.

Поразмыслив, Аданэй решил перебраться в Тилирон — княжество большое, сильное и враждебное Отерхейну. К тому же находилось оно близко, а накопленных денег должно было хватить и на лошадь, хоть и плохонькую, и на еду с ночлегом.

Его задумка не осуществилась. Насмешница-судьба решила по-своему. Аданэй не замечал, что приближается беда. Не обращал внимания на странные взгляды своего спасителя, на его бесконечные бормотания:

— Красивый… Такой красивый мальчик. Когда я был таким молодым и красивым…

После этих слов старик обычно замолкал и хихикал. Несмотря на безумие, он понимал, что молодой мужчина не останется в трущобах на всю жизнь. Скоро некому станет приносить вкусную еду и сносную одежду.

Однажды на пороге хижины появились двое громил. Они брезгливо осмотрели лачугу и уперлись взглядом в сидящего в углу Аданэя. Один из новоприбывших удовлетворенно кивнул и бросил старику, потирающему руки, небольшой кошель. Дед жадно схватил его, боясь, что отнимут, и принялся судорожно перебирать монеты. Незнакомцы же двинулись к Аданэю. Ничего хорошего он от них не ждал, потому сразу вскочил и приготовился защищаться. Громилы подошли с двух сторон. Одному он врезал кулаком под дых, потом замахнулся кинжалом, но ударить не успел: в этот миг накинулся второй неприятель. Повалил Аданэя на пол, придавил своим весом и выкрутил руки. Первый, опомнившись и достав из-за пояса веревку, ринулся на помощь товарищу. Прошло несколько минут — и Аданэй оказался связан.

Он пытался вывернуться, освободиться, взывал к совести старика, но тот, поглаживая монеты, только бурчал под нос: «Когда я был таким красивым… ох, я-то знал, я знал, где взять денег. Уж я-то знал».

Аданэя бросили в крытую повозку, и вскоре она затряслась по кочкам и ухабам. Он так и не понял, куда его везут, но догадался, что продан в рабство.

Дорога, потом неприглядный барак, затем опять дорога в группе с другими рабами.

Привезли его в дружественную Отерхейну страну — Райхан. Потом уже Аданэй выяснил, что она добровольно — или почти добровольно, — перешла под владычество юной империи.

Улицы в райханском городке мало отличались от отерхейнских. Разве что выглядели чуть опрятнее. Главная дорога была чистой и широкой, приземистые длинные жилища из красного, желтого, серого камня стояли вдоль нее ровными рядами. Среди них выделялся изящный трехэтажный дом, жить в котором не погнушались бы и самые привередливые вельможи.

Стены, облицованные белым с голубыми прожилками мрамором, синие полуколонны, обрамляющие арочные окна. Конусные крыши, тоже синие. К створчатым дверям ведет усыпанная гравием дорожка и широкая мраморная же лестница.

Особняк назывался: «Дом красоты». Правда, название получил не из-за великолепия архитектуры, а благодаря множеству красивых мальчиков и мужчин, живущих в нем. Вечерами они спускались в роскошную залу, бродили в тонкой одежде меж витых колонн, сидели с кубками на мягких, обитых шелком диванах. Властными или томными взглядами приманивали посетителей, готовых заплатить золотом за краткое время наслаждения.

Когда Аданэя ввели в залу, та еще пустовала. Шаги, усиленные тревожным эхом, звучали гулко. Был день, и рабы мирно спали, утомленные ночными трудами.

Конвоиры потащили Аданэя на чердак. Втолкнули в тесную комнатушку и заперли. Как только захлопнулась дверь, он огляделся. Решетка в окне. Узкая кровать. Небольшая медная ванна, уже позеленевшая, намертво прикрепленная к полу. Маленькое бронзовое зеркало на стене. И все. Ни тяжелых предметов, ни оружия. Выбраться отсюда будет непросто. В груди вскипел гнев, но скоро сменился отчаянием. Аданэй и представить не мог, что ему, наследному кханади, придется развлекать похотливых мужиков. Собственное бессилие что-либо изменить выводило из себя, но сдаваться он все равно не собирался.

Аданэй рванулся к решетке, попытался отогнуть прутья. Промучился добрых полчаса, но так и не сумел. Бросился к двери, с разбега ударил по ней плечом. Потом еще и еще раз. Понимал, что смысла в этом нет — ее не вышибить, — но все равно не мог остановиться. Нужно было предпринимать хоть что-то: от бездействия он сойдет с ума.

Заскрежетал ключ в замке. Дверь отворилась, и Аданэй отскочил влево, готовый при первой возможности напасть на вошедшего. Но посетители оказались осторожными — они уже не раз сталкивались с рабами, норовящими вырваться на свободу. Потому, прежде чем войти, двое уже знакомых верзил огляделись. Застать их врасплох не удалось, порыв Аданэя пропал втуне. Громилы отшвырнули его вглубь комнаты и, встав плечом к плечу, заградили дверь. Спустя полминуты между ними протиснулся молодой мужчина с брезгливой гримасой на лице. Побег стал немыслимым: с троими Аданэю не справиться.

Незнакомец оглядел его с ног до головы, удовлетворенно хмыкнул и сказал:

— Поживешь на чердаке, пока не выведут вшей. Не хватало, чтобы они здесь расплодились. Затем начнешь работать.

— Не надейся, — прохрипел Аданэй.

Мужчина рассмеялся.

— Ну-ну, все так говорят. А потом привыкают. Будешь умницей, многого добьешься. Они, — он кивнул в сторону, намекая, что таинственные «они» находятся не здесь, — иногда берут красивых рабов к себе. На какое-то время, иногда надолго. Случалось, что навсегда. Юноши живут там, как вельможи. Умные юноши, — добавил он многозначительно. — Но в любом случае можешь рассчитывать, что тебе перепадут драгоценные побрякушки. Ведь это лучше, чем жить в нищете, верно?

— Я — не эти твои «юноши»!

Незнакомец ухмыльнулся и с ехидцей проговорил:

— Не упорствуй. Будешь изображать недотрогу — мало не покажется, понял? Впрочем, у тебя будет время, чтобы смириться. Меня называют Кипарис. А тебя… тебя будут звать… пожалуй, Асфодель.

Мужчина еще раз его оглядел, криво улыбнулся и, больше ничего не сказав, ушел.

Громилы остались. Схватили Аданэя и перегнули через бортик ванны. На голову полилось что-то едкое, жгучее. Показалось, будто кожа превращается в сплошной ожог. Он закричал, но никто не обратил внимания. Пытка продолжалась с полчаса, потом его отпустили.

Пришла хромая старуха, наполнила ванну горячей водой, и охранники покинули комнату. Аданэй с тревогой посмотрел в зеркало: кожа покраснела, но ожогов не было. Старуха жестами показала, чтобы он залезал в ванну.

Пар и вода коснулись кожи, и даже осознание своего плачевного положения не помешало Аданэю ощутить блаженство. Впервые за год он нормально помылся и даже, как в старые добрые времена, воспользовался помощью прислуги. Старуха вычесала из его путаных мокрых волос подохших вшей. Это показалось мукой, но за нее он был вознагражден: отмылась въевшаяся грязь, а кожа головы теперь почти не зудела.

Спустя час принесли чистые штаны и рубаху, а также сносную пищу — ячменную кашу с овощами, маленький кусок конины и пиво. Аданэй оделся, а вот к еде не притронулся: страх и беспокойство заглушали голод. Аданэй снова попытался выломать решетку, выбить дверь, но, как и в прошлый раз, его постигла неудача. Сидеть и покорно ждать своей участи он, правда, все равно не мог. Принялся ходить по комнате, перебирая в голове разные, даже самые безумные возможности выкрутиться или сбежать. Лишь глубоко за полночь, так ничего и не придумав, в изнеможении рухнул на кровать и уснул.

Через неделю, благодаря ежедневной ванне, он окончательно избавился от вшей, а кожа стала гладкой и заметно посветлела. Волосы блестящими волнами падали на плечи.

Однажды вечером снова явился Кипарис в сопровождении двух громил. Он положил на кровать штаны из черного шелка, позолоченное бронзовое ожерелье и приказал:

— Надень это. А рубаху сними. И спускайся в залу.

Аданэй отпрянул в другой конец комнаты, вжался в стену и прорычал:

— Нет! Уйди, сволочь! Оставь меня в покое или убью! Убью, клянусь!

Губы Кипариса расползлись в медовой улыбке.

— Да ты меня уже убил. Своей красотой.

Аданэй в ярости бросился на мужчину, но сделать ничего не успел. Охранники заломили ему руки за спину, а Кипарис вальяжной походкой приблизился.

— Ведь я тебя предупреждал, красавчик, веди себя хорошо, — произнес он. — А если нет, то мы предложим тебя за четверть стоимости. От желающих отбоя не будет. Может, сразу четверо, пятеро. А может, и десять. Некоторые, знаешь ли, любят строптивых. Как тебе такое?

— Да чтоб ты сдох, сука!

— Ну, когда-нибудь сдохну. Но не сейчас. Так что одевайся и ступай вниз. Надеюсь, ты понял, что случится, если не послушаешься? Думай… Асфодель. Если спустишься, то, глядишь, повезет и сегодня на тебя никто не позарится. Хотя… — он окинул Аданэя красноречивым взглядом, — я в этом сомневаюсь.

Аданэй, обнаженный по пояс и надушенный терпкими благовониями, опустил ногу на верхнюю ступень лестницы, но тут же замер. Как ни пугала угроза Кипариса, но то, что ждало внизу, казалось не менее страшным. Ноги онемели, руки затряслись и вцепились в перила. Потом он бросился назад, но охранники остановили, развернули его и толкнули в спину.

— Не упрямься, — буркнул один. — Тебе ведь объяснили, чем это грозит.

Деваться было некуда, и Аданэй пошел, хотя ноги едва слушались, а к горлу подкатывала тошнота. Когда спустился в залу, то с облегчением заметил, что посетителей почти нет. Тут же засел в углу за одной из колонн. Он еще не знал, как поступит, если к нему подойдет мужчина. Казалось, что выхода нет: начнет сопротивляться — его отдадут многим. С толпой же ему точно не совладать.

Посетители прибывали. В основном мужчины, но было и несколько женщин в возрасте. Вскоре в зале начался разгул. Гости угощали рабов дорогим вином, глаза у всех лихорадочно блестели, зрачки расширились — не только от вина и похоти, но и от дурманных курений. Время от времени то одна парочка, то другая покидали залу — уходили в комнаты для утех.

Аданэй почувствовал на себе взгляд и обернулся. На него смотрел седой мужчина.

— Здравствуй. Угостить тебя вином? — спросил незнакомец и подошел ближе.

Не дожидаясь ответа, он махнул рукой одному из прислужников. Тот принес большой кувшин и два кубка, поставил их на столик возле дивана и ушел.

Аданэй решил по крайней мере напиться: если повезет, завтра он ничего не вспомнит. Наполнил себе кубок, опустошил одним глотком, снова наполнил. И так четыре раза. Мужчина наблюдал с интересом, но выпить вино в пятый раз не позволил: выхватил бокал и убрал в сторону.

— Ты здесь недавно? — полюбопытствовал он. — Не советую напиваться. Помочь это не поможет. Только навредит. Хозяева накажут, если увидят сильно пьяным.

Аданэй молчал и с ненавистью смотрел на незнакомца. Тот понял его взгляд и понимающе качнул головой.

— Видно, что недавно. Прячешься в темном углу. Но не думай, будто это тебя спасет, — заметив, как Аданэй сжал кулаки и напрягся, мужчина произнес: — Ладно, не бойся. Я не люблю мужчин, только женщин. Здесь же просто ищу интересные лица… Я художник. Скульптор. Меня здесь все знают и стараются избегать. Скоро поймешь, почему, — он в насмешке изогнул брови. — У тебя необычная внешность… Думаю, ты мне подойдешь. Мне нужна сегодняшняя ночь, чтобы сделать набросок. Если он удастся, то заберу тебя почти на месяц. Будешь позировать для скульптуры. Это тебя хоть ненадолго, но спасет. Хотя со временем ты, как и все, привыкнешь. Они не так уж недовольны своей участью, верно?

Усмехнувшись, скульптор поманил Аданэя за собой. Тот и не думал противиться: если он получит отсрочку хотя бы на месяц, то успеет придумать, как избежать позора.

Скульптор выполнил обещание. Набросок удался, и он забрал Аданэя к себе.

Тело кханади немело, ведь он часами стоял в одной позе. Теперь понял смысл слов: «стараются меня избегать». Ведь юношам, привыкшим к иной работе, позирование казалось напрасной тратой времени.

Аданэй надеялся, что из дома скульптора легко сбежать, но скоро осознал, как ошибался. Ваятель все предусмотрел: когда Аданэй не позировал, его запирали в комнате без окон, а по дому всегда сопровождали два охранника. На все уговоры о выкупе и на обещания вернуть деньги или отработать, скульптор посмеивался и приказывал:

— Не шевелись. Стой смирно.

Пронеслись три с половиной недели. Работа над статуей близилась к завершению, но Аданэй так и не придумал ни как освободиться, ни как избегнуть самого страшного. Зато стоило вновь оказаться в публичном доме, и мысль пришла сама. По крайней мере, теперь он знал, как себя вести.

Аданэй больше не прятался, а как можно скорее подходил к одной из женщин. Те смотрели на него благосклонно и скоро звали наверх. Так он избегал мужчин, но днем, просыпаясь, терзался мыслью: «Я работаю паршивой шлюхой! Проклятье… Неужели неволя — это навсегда?»

Иногда он не успевал добраться до женщин, а к нему уже шел посетитель. В таких случаях Аданэй устраивал драку: лучше вынести фалаку[1] и трехдневное заточение в подвале без еды, чем одну ночь с мужчиной.

Пока хозяева терпели его непокорность. В конце концов, невольник все же приносил деньги, а кто их заплатил — неважно. Правда, Аданэй подозревал, что это не может длиться вечно. Рано или поздно господам надоест непослушный раб, и они попытаются его сломать. Он же отнюдь не был уверен, что не утратит после этого волю к жизни и не превратится в жалкое и отчаявшееся существо.

К счастью для него, этого не случилось. Однажды Аданэя бросили в повозку и отвезли в большое имение на окраине города. Там он предстал перед женщиной, в которой узнал одну из посетительниц.

— Должно быть, ты меня не помнишь, юноша, — произнесла она.

Аданэй тут же заверил в обратном, чем доставил ей немалое удовольствие. Женщину — вдову богатого купца — звали Кириса. Она была немолода и безобразна, но Аданэя это не волновало. В последующие недели он приложил все усилия, чтобы убедить ее в своей привязанности. Сообщил, что раб с детства, что бежать ему некуда, а на свободе ждут болезни, голод и нищета. Рассказал, как счастлив, что Кириса взяла его к себе, что благодаря этому почувствовал себя нужным. Женщина хотела верить в искренность красивого раба, потому и поверила.

В один прекрасный день она разрешила ему выйти из имения и прогуляться по городу. Тогда он вернулся, и опасения Кирисы развеялись окончательно. Спустя месяц с лишним Аданэй снова попросился в город. Женщина и мысли не допускала, что раб сбежит, ведь он был сыт, одет и не загружен работой. Она отпустила его и даже позволила взять лошадь, чтобы быстрее вернулся.

— Жду тебя к вечеру, милый, — сказала Кириса.

Аданэй поцеловал ее руку и пристально посмотрел в глаза, изображая любовь.

К вечеру он не вернулся. Вообще никогда не вернулся. Выехал из имения, пустил коня галопом и направился за пределы города. Добравшись до леса неподалеку от Южного тракта, остановился, не зная, что делать дальше. Ему ведь и правда некуда было идти. Прозябая в Уриче, он все-таки считался свободным, а сейчас превратился в беглого раба. Участь таких известна. Клеймо на лоб, или лошадиный волос, вживленный в разрезанные стопы.

Поразмыслив, Аданэй двинулся лесными тропами к Высоким Холмам. Решил пересечь их, потом пройти через ничейные земли, а там и до Иллирина рукой подать.

Путь перед ним лежал опасный и трудный. Среди горских племен много работорговцев: одинокий путник, попавшийся им на глаза, становился добычей. Дальше, в ничейных землях, скрывались разбойники — они тоже не брезговали продавать пленников. Но выбора не оставалось. За спиной — Райхан, ныне принадлежащий Отерхейну. Аданэй в нем — беглый раб, а значит, путь туда заказан.

Призвав на помощь богов, кханади отправился на восток.

Боги откликнулись, но лишь для того, чтобы поглумиться. В краю Высоких Холмов Аданэй наткнулся на отряд горцев — и пары суток не прошло. Все началось заново: плен, путь, продажа, рабство.

Продали его не куда-нибудь, а в Отерхейн. Более того — на постройку нового города. Там же раскинули лагерь имперские дружины во главе с кханом.

Видеть Элимера оказалось больно и стыдно. Аданэй отворачивался, опускал голову, прятал лицо. Однажды не успел, и брат его узнал. Просто убить не захотел. Сначала вдоволь поиздевался, унизил, а потом приказал изуродовать, ослепить и сделать немым. В тот день Аданэй ненавидел Элимера, как никогда. Ненавидел и боялся. Раньше он и подумать не мог, что младший брат такой жестокий и злопамятный.

Впрочем, в тот день судьба все-таки сжалилась. Палач оказался бывшим стражем из императорского замка. Когда-то кханади спас его позорной казни за чудовищное преступление — покушение на честь кханне. Вообще-то спасение состояло лишь в том, что Аданэй ничего не сказал отцу. Решил, что такое знание может пригодиться позднее, и оказался прав. Оно спасло от уродства. Аданэй до сих пор не понимал, отчего кханне в свое время промолчала о том позоре, но подозревал, что из-за стыда и страха перед мужем.

Горт не захотел быть благодарным, зато испугался за свою жизнь. Он все же ослушался приказа кхана и вместо Аданэя изуродовал светловолосого и светлоглазого пленного. Умудрился подобрать похожего даже фигурой. Лицо дикаря хоть и отличалось от лица кханади, но, изуродованное, лишилось всех черт.

Аданэй боялся, что, подобрав замену, Горт убьет его, но палач не сделал этого. Может, потому, что пленных пересчитывали, и ему нужно было вернуть кого-то вместо дикаря. Или не хотелось возиться с трупом. Аданэя не особенно интересовала причина. Главное, Горт его не убил, а отправил с группой провинившихся чем-то рабов по Великому Торговому Тракту к границам Иллирина. Там их должны были перепродать. И перепродали.

Последовал изнурительный переход до каменоломни. У Аданэя темнело в глазах от ненависти всякий раз, стоило ощутить удар хлыста.

«Элимер, ты ответишь за это! За каждый шрам! За каждое унижение!» — обещал кханади.

Эти мысли поддерживали в нем силу идти. Иначе давно упал бы на обожженную землю, как падали многие до него. Да так и оставались лежать, умирая от зноя, жажды и кнута перегонщиков.

Большая часть рабов все же дошла до каменоломни. Вернее дотащилась. Аданэй с первого взгляда понял, что долго здесь не живут. Тяжкий труд в солнце и в дождь, неподъемные камни, дурная еда и незаживающие раны от плети быстро забирали силы людей.

Он до сих пор поражался, как выжил в невыносимых условиях почти полгода. Многие умирали. Даже те, кто казался сильнее его. Иногда, в малодушном отчаянии, Аданэй жалел, что не погиб в поединке. Тогда умер бы господином, кханади Отерхейна, а не рабом. Но боги не пожелали расставаться с любимой игрушкой.

Впрочем, если бы не Гиллара с Ниррасом, смерть не минула бы и его. Уму непостижимо, как Гиллара узнала в нем наследника престола: избитый, привязанный к столбу, он не походил на кханади. Да и человека-то напоминал слабо — израненное, искалеченное подобие.

Аданэй с горечью вспоминал, как и за что был наказан. Одним утром его остановил надсмотрщик, от которого он получал больше всего нареканий и ударов хлыстом. Мужчина подозвал Аданэя, провел по узкому проходу между завалами гранита. Там схватил за грудки и ударил спиной о камни так сильно, что в глазах потемнело. Прижал к огромной глыбе и с ненавистью проговорил:

— Ты! Ты, сука, должен был сдохнуть! Или стать уродливым, как все вонючие рабы! Знаешь, почему?!

— Нет… — пробормотал Аданэй.

— Лжешь! — глаза надсмотрщика заблестели. — Лжешь, проклятый колдун! Иначе давно бы сдох! Слишком молодой, слишком красивый. Такие здесь долго не живут. Злобный оборотень! Ты навел на меня морок! Проклял! Я уже много лет не желал мужчину. А теперь — ты! Из-за тебя дни — лихорадка, ночи — болезненный бред! Я должен освободиться. Поэтому ты станешь моим либо сдохнешь!

Аданэй не совладал с собой, истерично расхохотался: все это слишком напоминало публичный дом.

— Ты либо поэт, либо дурак! Ты...

Тяжелый кулак надзирателя помешал закончить фразу. Ноги подкосились, Аданэй упал, и удары посыпались сверху. Надсмотрщик бил, не разбирая куда и чем: ногами, хлыстом, по лицу и спине. Крики привлекли других надзирателей. Они оттащили мужчину, хотя тот вырывался и хрипел:

— Сдохни, грязный сукин сын! Сдохни!

Аданэя поволокли к столбу. Там мокрыми веревками привязали за щиколотки и запястья. На солнце веревки высохли и врезались в тело. На тщетные мольбы о воде никто не обращал внимания.

Сбыться бы последнему проклятию надсмотрщика, если бы не Гиллара с ее честолюбивыми замыслами.

За мыслями и воспоминаниями Аданэй не заметил, как добрались до пригорода Эртины — Зиранбадиса. Здесь находился один из домов Нирраса.

Военачальник, поручив рабам следить за Айном и никуда не выпускать, отбыл в столицу. Оттуда доносили: царица недовольна тем, что главный советник задержался в провинции.

На прощание Ниррас предупредил:

— Веди себя незаметно. Сиди в комнате и изображай молчуна. Притворись, будто не знаешь наш язык. И держись подальше от женщин. О тебе должно остаться как можно меньше воспоминаний. Скоро я приеду за тобой или пришлю людей, так что будь наготове.

Он уехал.

Аданэй, хоть и утомился, но долго не мог заснуть. Почти до рассвета простоял у окна, глядя в бесконечное небо, которое не тревожили человеческие беды и радости. Тьма пела свою песнь, а звезды кружились в своем танце. И все же Аданэю хотелось верить, что вселенная одинаково любит своих детей — и мельчайшую песчинку, и горделивую скалу. Ведь сейчас у него никого не осталось, кроме безлико-прекрасного неба и равнодушных ночных светил.