13.

Гостиница была скверная — с обшарпанными стенами, нечистым полом и унылыми слугами. Фарте, несмотря на возражения барда, вернул ему долг и Канье мог выбрать что получше за хорошую цену. Но у Полталисмана не было ни малейшего желания искать приличную гостиницу, как и вообще куда-то идти. В нижнем зале заведения играли в сорк. Карты и многогранники-фигуры громко щелкали по столу, сдобренная специальными словечками брань и выкрики игроков заставляли вздрагивать делавшую вид, что работает, служанку. Канье расплатился за комнаты и поднялся наверх.

Старик алхимик, словно его звали, шел за ним, не торопясь занять собственный отдельный номер. Канье решил, что в свою комнату его не пустит; хотелось спать, а не выслушивать стариковы бредни.

Но пока он возился у двери с разболтанным, не подчинявшимся ключу замком, алхимик задал ему вопрос:

— Куда вы теперь пойдете, господин Канье?

— Зачем мне куда-то идти? — спросил Полталисмана раздраженно, ключ проворачивался в замке и мерзко скрипел, словно насмехаясь, — можно остаться здесь.

— Просто остаться — и все?

— А что я, по-твоему, должен делать? Ловить бабочек?

— Искать лекарство, — уверенно ответил алхимик Шойе.

Канье оторвался от замка.

— Я не болен.

— Боюсь, вы ошибаетесь. Бессмертие против человеческой природы. Вы меняетесь с каждой смертью, и с каждым сном — недаром считается, что сон в родстве со смертью, — но сами своих изменений не замечаете. Ваша душа умирает...

— Старик, — перебил Канье злясь, — может тебе все-таки заняться делом? Настоящим делом, а не витанием в облаках и рассуждениями о вещах, которые тебя совершенно не касаются?

— Но они касаются вас, а я хочу помочь!

— Нет, не касаются! И мне не нужна помощь! — бард на миг отвлекся от замка. Ему нестерпимо хотелось ударить старика, чьи слова приводили в бешенство. — В тебе, как и во всех остальных, говорит зависть! Ты тоже хочешь стать бессмертным? Я бы на твоем месте не искал вечности, старик. Зачем она нужна в твоем-то возрасте?

Он снова занялся замком и ключ на этот раз легко и без скрипа повернулся, отпирая поцарапанную дверь. Но алхимик не ушел так просто.

— Ваша собака больна, — зачем-то сказал он.

Полталисмана вошел в комнату и огляделся. Убогая обстановка ожиданий не обманула. А собака… Он видел, что псина едва ковыляет, но не собирался беспокоиться о ней.

— Это не моя собака. А если тебя тревожит ее здоровье — ты же у нас алхимик. Сваргань для нее собачью панацею и дело с концом.

Кажется это, наконец, проняло старика. Канье услышал удалявшиеся шаги, и когда обернулся, в коридоре не было никого. Бард похвалил себя за удачную шутку, но не успел подумать о нескольких часах освежающего сна, как его уединение прервал возникший в дверях Дарра.

Оглядев комнату, он кивнул с невеселой улыбкой:

— Почти как моя. Уродливые донельзя стол, кровать и комод, застиранные шторы, останки коврика на полу, только здесь на стене картина вместо зеркала. Впрочем, разница небольшая. Смотреться в мое зеркало так же бесполезно, как и пытаться понять, что изображает твоя картина.

Дарра переступил порог комнаты барда, заставив его посторониться, и по-хозяйски уселся в убогое кресло, жалобно скрипнувшее под ним. Потом достал из кармана что-то вроде сети с торчащими во все стороны нитями и принялся то ли сплетать, то ли расплетать ее.

Канье прошел вглубь снятой им комнаты, почти неотрывно наблюдая за ловкими и точными движениями пальцев Дарры, бросил на постель походную суму. В сознании неожиданно возник тот единственный вопрос, который Полталисмана давно должен был задать этому человеку:

— Кто ты?

Дарра улыбнулся. Неведомым образом улыбка его напоминала тот самый хищный нож, который так запомнился Канье.

— Смущают мои увлечения? Человек, который одинаково хорошо делает разные вещи, скорее всего, мастер в чем-то другом. — Он встряхнул сеть, которую плел. — Я убийца за золото.

Канье не удивился.

— Меня наняли убить Принцессу Тень, — так же спокойно продолжил Дарра, — как ты, наверное, догадался, сестра принцессы не слишком довольна ее существованием. Она из тех людей, которые всегда хотят побеждать, любой ценой.

— Но ведь ты не убил Принцессу.

— Никто не любит убийц, — пожал плечами Дарра — словно это было самым лучшим ответом на вопрос Канье. — Ты убедил меня своей песней.

— В чем это я тебя убедил? — ощутив внезапную тревогу, спросил бард.

— В том, что мне надо найти другое занятие. Героем я, пожалуй, стать не смогу. — Дарра на миг отвлекся от игры с сетью, чтобы спросить: — Как думаешь, сумею ли стать бардом?

Канье вдруг стало смешно:

— Это была просто песня. Слова, связанные друг с другом без особого смысла и цели. А ты принял их за Истину. Я пел для тебя, но не о тебе.

— Мне так не показалось, — качнул головой Дарра. — Я слышал твои песни. Среди них есть неплохие. Они развязывают сердце, как вино развязывает язык.

Он помолчал немного, словно прислушивался к тому, что говорило ему «развязанное» сердце и произнес:

— Хрусталь моей души, что чище родников,

Мутнеет с каждым днем от дел чужих и слов.

Но может быть лишь я тому причиной,

Что сердцу не порвать тех призрачных оков?

Руки барда сами потянулись к арфе. Потянулись, нашли, двумя привычными движениями сняли чехол. Пальцы нетерпеливо коснулись струн. Наверное, стоило остановиться, но Канье показалось забавным подыграть убийце, который, не пытаясь петь, легким намеком обозначил мелодию в своих стихах:

— Я в новый день смотрю, но вижу прошлый грех,

Себя средь развлечений и утех.

Я не боюсь сказать — пусть люди знают:

Я лишь один из них. Я лишь один из всех.

Вот так живу, скользя по острой грани дней,

Запутавшись среди своих страстей.

Пытаюсь вырваться, но разочарованье

Как тяжкий груз, меня сгибает все сильней.

Я потерял себя, мне кары не страшны,

Судьбы кривлянья и ужимки не смешны.

Иду в толпе людей, но шаг мой им не слышен,

И крик моей души — им тише тишины.

Слова… От слов убийцы у Канье неожиданно заныло сердце. И как пощечина пришло понимание — Дарра говорил вовсе не о себе, а о нем, Канье. Он упрекал его в чем-то, и в то же время жалел.

Бард положил ладонь на струны, заставив их замолчать. Дарра снова возился со своей сетью и, глядя на него, Полталисмана тоже захотелось занять чем-то руки. Чем угодно, кроме арфы.

Он поставил инструмент возле постели, застеленной мятым покрывалом, поднял суму, и небрежно вытряхнул на кровать все ее содержимое. В суме, как это водится, за время пути накопилось много ненужных вещей. Кошелек Канье сразу же повесил на пояс, словно предполагая, что вскорости ему понадобятся деньги, и наткнулся взглядом на цветок, подаренный хозяином «Пестрого Театра». Это была самая никчемная из всех никчемных вещей, но бард взял цветок в руки, словно ничего другого ему не оставалось. Дарра наблюдал за ним с улыбкой.

— Цветок из стекла и бумаги, — сказал он, — но даже у ненастоящего цветка настоящие шипы. А шипами можно уколоться. Это общее у цветов и людей… А ты и вправду бессмертен?

— Можно подумать, ты не знаешь! — раздраженно бросил Канье.

— Ну, я видел, как ты умер, когда я просто сказал об этом — никогда еще не приходилось убивать словом! — и после этого снова ожил. Только ведь это еще ни о чем не говорит.

— Разве? Но ведь ты сам уверял Фарте, что бессмертие существует.

— Есть слова для других и для тебя самого. И обычно это совершенно разные слова, даже если говорят об одном и том же.

Этот странный, больше подходящей странствующему барду, чем убийце ответ, заставил Канье отвлечься от мыслей о цветке и посмотреть на собеседника. Сейчас у Дарры был взгляд убийцы — человека, который оценивал, сколько может стоить смерть другого человека и сколько стоит его жизнь. Ощущение прямого открытого и опасного взгляда понравилось Канье; душа вдруг наполнилась хищным злым восторгом, какой приходит после победы над опасным врагом.

Но что-то мешало восторгу; взгляд то и дело, как привязанный, возвращался к стоявшей возле постели арфе. Канье вдруг понял, что должен сделать. Он взял арфу, стараясь не смотреть на нее, и, подойдя к Дарре, протянул ему инструмент:

— Забирай. Если хочешь стать бардом, тебе пригодится.

Дарра взял арфу и этим словно признал себя побежденным. Довольный собой, Канье вышел вон.

Хотелось избавиться и от цветка. Дверь комнаты Ясинь была приоткрыта; Канье недолго думая, вошел.

Девушка сидела у окна, пододвинув к нему кресло. Канье подошел и положил цветок на подоконник тем жестом, каким ребенок возвращает на место вещь, которую не должен был брать.

— Такой красивый… — сказала девушка, беря цветок. — Красивый, как жизнь.

— «Жизнь прекрасна, — вспомнил Канье слова из легенды, — но красива ли она?»

— Ничего нет красивее. Только любовь… Или сказка… Так случилось, что один человек родился совсем без сердца. Он не мог чувствовать ни печали, ни радости и хотя такая жизнь вполне устраивала его, глядя на других людей, осознавал свою неполноту. Тогда он попросил Богиню Жизнь: «Дай мне то, что есть у всех, но чего нет у меня». Богиня исполнила его просьбу — собрав по всему свету осколки, обломки разбитых сердец, она сложила их вместе и сделала сердце для бессердечного человека. Оно получилось удивительным, пестрое, словно сшитое из лоскутков одеяло, и живое, чувствующее. Конечно, лоскутное сердце, как и любое другое, давало человеку чувствовать не только радость, но и печаль — и то и другое он принимал как дар. И вот однажды человек с лоскутным сердцем встретил человека, сердце которого было разбито. Разбитому не хватало одного маленького кусочка, и это делало его владельца несчастным. Человек с лоскутным сердцем захотел помочь ему так сильно, как не хотел еще ничего и никогда. Недолго думая, он отдал тому человеку частичку своего сердца. И случилось чудо — разбитое стало полным, и несчастливый сделался счастливым. Но ведь на свете не один человек, у которого не хватает частицы сердца. Поэтому так происходило снова и снова — человек с лоскутным сердцем делился им с другими, и сердце не убывало, сколько бы он ни раздавал. В этом весь секрет — сердце может разбиться, но когда делишь его между многими, оно остается целым.

— Так могло бы произойти и на самом деле, — улыбнулся Канье, отчего-то вдруг ощутив себя братом подле любимой младшей сестры, — ничего волшебного нет в том, чтобы делиться сердцем. Мы делаем это каждый день, даже не замечая. И каждый день сердца разбиваются, рассеивая по миру осколки.

— Волшебство в сказках не такое, как в жизни, — то ли согласилась с ним, то ли возразила ему Ясинь. — Помнишь, я говорила тебе, что заколдовала сама себя? Это правда. А чары мои такие — я запретила себе любить, закрыла сердце, из страха… Когда я была ребенком, в моем городе жила колдунья, и я и мои товарищи любили дразнить ее. Так однажды мы, дети, бежали за ней по улице и кричали: «Сердце из камня, сердце из камня!». «Каменное сердце» — так называли ее взрослые, которые боялись колдуньи, хотя она никому и никогда не вредила. Колдунья вдруг остановилась и, обернувшись, посмотрела мне в глаза, словно там, на улице, осталась только я. «Сердце из камня, — сказала она, — может любить. Но мертвое любить не может. Берегись любви, девочка». И я решила, что эти слова — пророчество, обещающее мне гибель от любви. Поэтому я окружила свое сердце стеной, чтобы спасти от любви. Но теперь это неважно. Чары пали, сердце открыто… Оно не только открыто, но и полно́, — девушка улыбнулась. — Я плохо понимала, от чего отказываюсь.

— Почему же ты не осталась с любимым? — спросил Канье, чувствуя неожиданную неловкость.

Ясинь подняла на него немного удивленные, немного грустные глаза.

— А я осталась.

И Канье понял. Понимание пришло с болью — сердце рвануло так, словно кто-то протянул когтистую лапу и попытался вынуть его из груди барда. Он согнулся пополам, но тут же боль отпустила, оставив на память о себе жажду, от которой у него потемнело в глазах.

— Пить… — прохрипел он, хватая со столика кружку — пустую оловянную кружку — и сминая ее в скрюченных пальцах.

Ясинь метнулась к стоявшему в стороне кувшину, схватила его и поднесла Канье. Он вцепился в кувшин не только руками — зубами, едва не откусив глиняный край и пил, пил с непостижимой жадностью теплую, странную на вкус воду.

Жажда отступила. Канье вытер лицо и губы ладонью, а мокрую ладонь об одежду. Ясинь смотрела на него с жалостью и любовью.

Сердца коснулся отголосок боли, словно намекая, и Полталисмана понял намек. Он поставил кувшин на пол и молча вышел из комнаты влюбленной в него девушки, рядом с которой ему становилось худо.

Идти к себе не хотелось — да и вообще ничего не хотелось. Полталисмана начал спускаться по лестнице в нижний зал. За одним из столов все еще играли в сорк. Бард подошел.

— Шелест!

— Двойной шелест!

— Рог изобилия!

— Горизонт! — перекрикивались игроки. Двое из них были пожилыми, двое молоды, один из молодых — лыс как яйцо. Канье знал, как играют в сорк, но специальных словечек не понимал.

Ему вдруг нестерпимо захотелось играть. Один из пожилых положил карты на стол и метнул в общую кучу свой набор многоугольников-фигур.

— Откупаюсь, — сказал он и, вытащив из-за пазухи кошель, бросил в кучу раскрашенных деревяшек монету. Больше он не играл, лишь наблюдал за игроками, как и Канье. Кроме них четверых, Канье, и слуги у гостиничной стойки в зале никого не оказалось. Вторым проиграл лысый. Оставшиеся — пожилой, одетый в шитый серебром костюм и светловолосый юноша с кривоватой улыбкой, играли молча — ни специальных слов, ни брани. Канье снова ощутил  странное и приятное чувство, похожее на то, чтоиспытал от взгляда Дарры, только теперь оно стало сильнее и, может, потому бард узнал его — азарт. Оба игрока были необычайно хороши; Полталисмана, мало смысливший в игре, судил об этом по тому, как быстро они принимали решения. Наконец, пожилой опустил руку с картами, и пододвинул свои многоугольники молодому.

— Все, откуп.

— Три золотых, как договаривались, — напомнил молодой.

— Это всего лишь золото, — проигравший расстегнул кошель, отсчитал три ярких золотых, шлепнул их на стол и пододвинул к молодому. — Однажды я видел человека, который поставил на кон свою жизнь.

Канье словно тряхнуло. Играть на жизнь, играть с жизнью...

— Слышал я о таких играх, — усмехнулся молодой, загребая монеты и выбирая из горки раскрашенных деревянных пластинок-фигур остальной выигрыш, — только здесь нет глупца, который пожелает рисковать собой. Хотите сыграть, господин? — окликнул он Канье.

— Хочу, — бард отодвинул стул и подсел к столу. — Какая здесь ставка?

Молодой покосился на слугу у стойки.

— Здесь нет ставок, господин. Мы играем на интерес. А деньги… деньги мы потом возвращаем друг другу. Ведь так?

Трое его товарищей кивнули, хотя победитель не тропился возвращать им проигранное.

— У меня с собой есть немного «интереса», — сказал Полталисмана, и положил на стол свой кошель.

— Тогда милости просим, — пригласил игрок. — Медь? Серебро?

— Всего понемногу, — соврал Канье. В кошеле было по большей части золото.

По его просьбе, барду напомнили основные правила — как сочетаются между собой карты и многогранники, какая фигура сколько стоит и что дает игроку, как играть вообще без карт — одними многогранниками-фигурами. Бард заметил взгляды, которыми обменивались игроки — узнав, что он новичок, они рассчитывали как следует проветрить ему карманы. Но Полталисмана было все равно.

Канье, как и любой бард, имел отличную память, но ему не хватало опыта, а без него он неизбежно начал проигрывать, пусть и не сразу. Азарт все возрастал. Игроки вначале осторожничавшие — игры на деньги вне игорных домов были запрещены — увидав первый золотой из кошелька Канье, быстро забыли об осторожности. Только пожилой в шитом серебром костюме, играл очень сдержанно, время от времени посматривая на барда. Деньги в кошельке все убывали; когда последняя монетка уплыла в руки лысого, игра остановилась.

— А вы неплохо играете, господин, — сказал победитель с редкой иронией.

— Чуть лучше, чем совсем плохо, — верно оценив подтекст иронии, согласился Канье, — жаль, что денег у меня больше нет.

Он и вправду жалел — азарт, этот голодный зверь, нестерпимо грыз его, и в этом уже не было ничего приятного. Наверное, если бы не закончились монеты, Канье так и не смог бы остановиться. Впрочем, он ведь играл не ради выигрыша — а ради того, чтобы сделать в конце концов особую ставку.

— Интерес бывает разный, — сказал пожилой в вышитом костюме. Он взял в руки карты и перетасовал их очень быстро и очень красиво. — Делайте свою ставку.

Полталисмана ощутил будоражащее волнение.

— Жизнь, — сказал он, — я ставлю свою жизнь.

— А я, значит, ставлю свою, — легко согласился старик. Остальные трое не торопились присоединяться к игре.

— Думаю, нет смысла играть в сорк на таких условиях. Вы проиграете непременно, а предсказуемость результата делает игру неинтересной. Поэтому я предлагаю сыграть в «листву». Правила нужно объяснять?

— Не стоит, — качнул головой Канье, — я знаю их. Колода делится на две половины, одна для меня, другая для вас. Каждый в течение всей игры тасует свои карты не более трех раз и на стол выкладывает по одной верхней со своей части колоды, при этом старшая накрывает младшую. Накрытые карты уходят в колоду накрывшего, и так продолжается пока все они не окажутся в руках одного человека. Это и считается победой. В «листве» от игрока ничего не зависит.

— Верно. Итак?

Полталисмана кивнул. Старик еще раз перетасовал колоду, и разделил ее пополам, не считая карт. Канье тоже не стал считать.

Первые три карты накрыл он. Потом Полталисмана перестало везти; он выкладывал на стол мелочь, а его соперник — исключительно крупные карты. Канье перемешал колоду в первый раз, но мелочь продолжала идти валом. Второе перемешивание на какое-то время помогло, поместив сверху карты покрупнее, и все равно старик уверенно выигрывал и его часть колоды все полнела. Канье перетасовал карты в последний раз, когда их осталось не больше десятка. От азарта вскипала кровь, но постоянное ощущение остроты ситуации выматывало. Когда он начал, наконец, выигрывать, снова, снова, и снова накрывая своими карты соперника, старик впервые перемешал свою колоду. И начал брать верх. Последние две карты, оставшиеся на руках у Полталисмана, оказались самыми мелкими в колоде. Он положил их на стол лицом вверх.

— Я проиграл.

Старик смотрел на него с интересом.

— Пойдем, — поднимаясь, сказал он, — подышим воздухом.

Они вышли из гостиницы — старик-победитель, Канье, трое игроков, за всю игру не сказавшие ни слова — и неторопливо пошли по улице, освещенной зажженными по вечерней поре фонарями. Канье не злился и не тревожился. Азарт игры все еще бурлил в его крови, постепенно сходя на нет. Вместе с ним уходило и то, что поддерживало в нем внезапно проснувшийся интерес к жизни...

Бард поежился от вечерней прохлады, которую вдруг ощутил. Прохладой веяло от реки текущей под мостом, на котором они остановились. Канье глянул вниз, наклонившись над каменным парапетом моста, но увидел только темноту.

— Прыгай, — сказал старик. — Здесь глубоко, но течения почти нет, и ты сможешь выплыть. Может, поборовшись за жизнь, ты поймешь что она — настоящая ценность, и больше не будешь ставить ее на кон.

Бард ощутил, как гнев заливает краской его лицо. Старик просто решил проучить его, поучить жизни, словно имел на это право! Притворяясь азартным игроком, принимая ставку Канье, он просто насмехался над ним. Сжигаемый гневом и стыдом, Канье вспрыгнул на парапет, ограждавший мост, и шагнул навстречу реке, что дышала прохладной влагой в лицо городу.