3.

— Я бард, — в который раз повторил Полталисмана.

— А то я не вижу! — сказал трактирщик, оглядывая гостя с каким-то совершенно неописуемым чувством.

— Имя как? — спросил он, наконец.

— Канье, — ответил Полталисмана.

— Канье? Что это за имя?

Бард разозлился:

— Имя как имя!

— Да, — трактирщик, наконец, перестал его разглядывать. — Бард говоришь? Таких тут еще не бывало. Какие песни ты поешь, и много ли они стоят?

— Мои песни стоят больше, чем за них обычно платят. Уж во всяком случае, больше чем та одежда, которую вы мне дадите, чтобы я смог развлекать гостей в зале вашего трактира!

От такой наглости трактирщик должен был немедленно выставить Канье вон, но почему-то не сделал этого.

— Ладно, — сказал он. — Сегодня вечером поешь для моих гостей, а там посмотрим. Небось, еще и голоден?

Полталисмана, почти уже веря в удачу, кивнул.

— Ладно, — повторил трактирщик, — раз уж я сказал «да», значит «да».

Народу в зале собралось не очень много. Канье начал с «Песенки про старого охотника», потом спел «Пять веселых кружек» и совершенно неожиданно для себя перешел к «Истине шута». Это была не та песня, которую поют в трактире, каким бы он ни был… но так уж спелось.

— Печальный шут смеется над собой:

«Вчера опять не угодил вельможе!

Он без улыбки бросил золотой,

И этим он не угодил мне тоже.

Он думает я зол пока я беден,

Но наша разве в золоте цена?

А злость-медяшка чаще нам нужна,

Чем золотая фальшь друзей и сплетен».

И так и эдак нынче рассуди —

Пусть золото тебе не застит солнца.

Улыбкой за улыбку заплати,

Посмейся с тем, кто над тобой смеется.

А истина шута… с улыбкой вместе

Придет, и так ее узнаешь ты:

Что все мы здесь немножечко шуты,

А королями быть — немного чести.

После ему заказывали петь — много и разное, и за все платили щедро. Но Канье по прозвищу Полталисмана был недоволен собой. Во-первых, из-за «Истины шута», никому здесь не нужной, и еще из-за нахлынувшего вдруг острого нежелания петь. Он с трудом заставлял себя произносить слова и касаться струн; имей он чуть поменьше опыта — а барду приходилось петь и вдребезги пьяным, и больным, и даже с петлей на шее — то не справился бы. Наступать на горло самому себе, заставлять работать — это ли не ад для творческого человека? Но Полталисмана не позволил себе замолчать, пока гости трактира требовали песен.

Вечером, принимая от барда оговоренную часть выручки, трактирщик сказал ему:

— Ты мог бы остаться и на завтра. В городе праздник… Ну, сам понимаешь.

— Понимаю, — кивнул Канье.

И остался.

На следующий день зал оказался полон. Канье знал — это не ради него, и все равно ему было приятно. Пока веселье набирало силу, он наигрывал простые мелодийки и пел песни, к которым никто никогда не прислушивается. Потом стали заказывать — «Двух простушек», «Дубовые пятки», и того же «Старого охотника».

Он выступал с легким сердцем. Ничего, подобного вчерашнему острому отвращению к песням, не ощущалось, и Полталисмана был рад этому. Вспомнив об «Истине шута» бард поморщился; когда он написал эту песню, то считал ее хорошей, но сейчас баллада раздражала автора. Люди не хотят слушать такое в трактире; они приходят сюда, чтобы повеселиться и отдохнуть… А в жизни подобные песни не нужны им тем более.

… Трактирщик не уговаривал его остаться еще на день, и не потребовал назад одежду, которую дал Канье — пару крепких штанов, серую от частых стирок, но добротную рубаху, куртку и плащ с капюшоном. Бард заработал вполне прилично, и решил дать себе отдых, а заодно осмотреть город, в котором оказался.