9.

На этот раз Канье отнесся к дорожным запасам более серьезно — большей частью из-за Дарры — барду не хотелось снова одалживаться у него. Поэтому из города они вышли изрядно нагруженные снедью, и повозка с девушкой была кстати. Хозяин повозки, добродушный гончар, везущий в соседний городок свой товар, согласился подвезти еще троих. Собака бежала следом, иногда ненадолго отставая. Правда, проехали они не очень далеко.

В часе езды от города Канье услышал, как кто-то поет песню, его старую «Балладу о Судьбе». В стороне от дороги расположился на постой небольшой табор — три повозки с полукруглыми тентами, принадлежавшие странствующим торговцам, а может циркачам, и кто-то из них за куплетом куплет выпевал простые слова песни:

— Судьба-лошадка плетется тихо:

Легка дорога, да путь далек.

А то бывает — поскачет лихо,

И вмиг на землю слетит ездок.

Не плачь, не сетуй, что стал ты пешим,

Хлебни из фляги, и — путь зовет!

Судьбе без ноши гораздо легче.

Ей мало нужно — пусть отдохнет.

Судьба-старушка бредет устало,

Глаза пустые, бессвязна речь.

Когда-то бархат носила алый,

Теперь лохмотья свисают с плеч.

Монетку брось ей, а лучше даже

В свой дом, как гостью, ты приведи.

Пускай «спасибо» тебе не скажет —

Потом, быть может, спрямит пути.

Судьба-Богиня посмотрит в очи:

Стоишь ты молча, не пряча взгляд.

И если спросит: «Чего ты хочешь?»,

Ты ей ответишь: «Хочу назад,

На путь, который мне предначертан,

Пусть все ошибки мои с лихвой...»

Но что же делать, когда есть сердце,

А сердце спорить велит с судьбой?

Последний куплет Канье выслушал, уже спрыгнув с повозки и идя к табору. Ему стало интересно, кто эти люди. Никогда раньше бард не слышал, чтобы кто-то исполнял его песни; правда, мелодия мало походила на его мелодию, но слова — те же самые.

Спутники не оставили его и все, даже собака, шли за ним.

— Добро пожаловать господа… и прекрасные дамы! — улыбнулся гостям человек, сидевший на приступке ближайшей повозки. Это он играл на лютне и пел, развлекая остальных, устроившихся кто где — под тентами на двух остальных повозках, и прямо на траве, на постеленных плащах, брошенных на землю цветастых подушках. — И ты здравствуй, добрый пес, не оставивший в странствиях своего хозяина!

Канье оглянулся на спутников. Стоили ли они того чтобы приветствовать их так пышно? Облезлая, но веселая собака, может, и стоила… Наверное, лютнист просто был пьян; немного растрепанный, одетый в яркий театральный костюм — на боку полукруглого тента одной из кибиток поблескивала серебром надпись «Пестрый Театр» — он улыбался радостно и беззаботно, как тот, кто искренне счастлив, или тот, кому вино открыло глубины мироздания. Его товарищи, мужчины и женщины разных возрастов, оказались так же дружелюбны и так же ярко одеты.

— Идите к нам! — пригласила хорошенькая рыженькая девушка в огненно-алом платье, с имитирующими лепестки огня рукавами и подолом.

А человек, который первым приветствовал их, не дождавшись ответа Канье, воскликнул, широко разведя руки:

— Друзья, к нам присоединился бард!

— Разве я присоединился? — спросил Канье.

— А разве нет?

И как-то сразу все завертелось колесом, перемешалось, а когда замерло, что само по себе было настоящим чудом, бард оказался сидящим у импровизированного стола, где не нашлось разве что редких фруктов с Островов — жутко кислых, но страшно полезных для пищеварения...

Неизвестно кто и неизвестно зачем накинул на плечо Канье плащ таких ярких цветов, что радуга посерела бы от зависти. Девушку Ясинь переодели в платье с блестками — Канье смутно припомнил, как в водовороте красок, шуме и смехе, рыженькая хохотушка увлекла ее к одной из кибиток, — Дарра стал обладателем пестрой шляпы с невероятным пером и шикарного пояса с бутафорским кинжалом — весьма угрожающим, с хищными зубцами на деревянном «лезвии» и надписью по клинку. Канье пригляделся и прочел: там было написано слово «смерть». Старик алхимик не стал менять свое немаркое практичное одеяние, но он, кажется, встретил тут товарища — Полталисмана видел, как алхимик что-то бурно обсуждает с человеком лет тридцати пяти в длиннющей хламиде со странными знаками и звездами, пока, наконец, тот не махнул рукой и не улыбнулся смущенно. Даже собаке досталось своеобразное украшение — серебристый ошейник с камнем, блестевшим так, как может блестеть лишь подделка.

Честно сказать Канье ожидал, что за угощение его, человека, в котором с первого взгляда определили барда, заставят петь. Он ошибся. Даже приветствовавший его человек больше не пел; отдал лютню мрачному господину с хмурым лицом, который приник к струнам как жаждущий к чаше с водой. Играл он с большим искусством; рыженькая девушка, взяв флейту, подхватила и повела его мелодию, а старик с лицом записного пьяницы заиграл на скрипке. Из них получилось замечательное трио — каждый прислушивался к мелодиям-мыслям, которые преподносил слушателю собеседник, подхватывал и развивал эти мысли. Потом девушка отложила флейту, хмурый — лютню, а скрипач заиграл танец столь зажигательный, что устоять смог бы только каменный истукан. Рыженькая начала танцевать, но одной ей было, наверное, не так весело и потому она заставила подняться и закружиться вместе с нею сначала старого алхимика, потом высокого тощего молодого человека, с которым говорил Шойе, а потом и Канье.

Бард плясал от души, словно впервые в жизни, или словно это последний его танец. Неожиданно для себя он понял — ему весело и хорошо среди этих людей. Жалко только, что старик-скрипач быстро устал и напрочь отказался сыграть еще, и все снова уселись за «стол» — богатую бархатную скатерть с кистями, на которой были разложены угощения. Человек, певший «Балладу о Судьбе», похлопал в ладоши, утихомиривая расшумевшихся товарищей, и обращаясь к гостям, произнес громким, значительным голосом:

— Разрешите представить вам Пестрый Театр — лучшую труппу по эту сторону океана! Наш Герой, к сожалению, отсутствует, но зато здесь наша Героиня — актриса, играющая все значительные роли во всех значительных пьесах, девушка, необычайно одаренная и талантливая. Правда, сегодня главная роль досталась не ей… Рэя!

Красивая девушка лет двадцати поднялась и поклонилась, черноволосая и черноокая, она была прекрасна даже в сером платье с многочисленными заплатками.

— Ее подруга, — продолжал высокий, — Лукавая Служанка, Кокетка и главное — наш маленький огонек, который зажигает звезды в глазах зрителей каждый раз, когда появляется на сцене… Тамита!

Рыженькая встала и шутливо поклонилась.

— Наш Король, наш Обманутый муж и Отец… а на самом деле любящий отец Тамиты, которая все никак не соберется его обмануть. Си́нен.

Смуглолицый мужчина лет сорока не стал подниматься, он просто махнул рукой, обозначая, что все сказанное — о нем. Ему можно было дать и тридцать пять и пятьдесят лет, рыжей гривы его почти не тронула седина.

— Наша незаменимая Матушка и Дуэнья, наша вечная Сваха и Кормилица — тетушка Ме!

Старушка, тихо сидевшая с краю с вязанием, кивнула с улыбкой.

— Когда же ты, наконец, представишь меня? — воскликнул парень в длиннополом платье со звездами — то ли шутя, то ли обидевшись всерьез.

— И до тебя скоро дойдет очередь, Майлик, — со смешком ответил ему высокий, и через весь стол протянул старику-скрипачу блюдо с гусем, — наш Дядюшка и Тиран — и вот не поверите, каким славным тираном он может быть! Одда!

— Оддарен, с вашего позволения, — твердо и решительно поправил старик, принимая блюдо. Актеры засмеялись.

— Вот, пожалуй, самый замечательный актер в нашей труппе. Посмотрите на него и скажите: разве человек с таким лицом может быть комиком? — высокий взял за плечо и слегка потряс сидевшего возле него лютниста. — Но глаза обманывают вас! Ало-Ворчун — лучший комик на свете, несмотря даже на его имя!

Ало-Ворчун не замедлил подтвердить обе данные ему рекомендации. Во-первых, он проворчал:

— Ты разбил мне сердце, Фарте, — а потом поднялся и закончил, — но я склею его, и оно станет как новое!

И он немедля изобразил, как достает из груди и склеивает с помощью сладкого сиропа свое сердце, и как оно потом не желает возвращаться обратно, и норовит выскользнуть и упасть в чашу с сиропом, который так ему понравился...

Хохотали все.

— Теперь наш нетерпеливый Майлик. Не самый молодой из нас и не самый талантливый. Но он — Шут, и Бретер, и Плут. В нем есть понемногу от каждого из этих интереснейших амплуа, и не удивительно, что в жизни он никак не остановится на одном из них.

— А теперь я представлю тебя, — сказал раскланявшийся на все стороны Майлик, — этот суровый, но справедливый господин — хозяин театра и главный его Злодей. Некоторые из нас знают его только с этой стороны, но у него столько же талантов, сколько граней у образа Злодея. Только с помощью своего многогранного таланта ему удается пристроить нас в гостинице, где нет ни одного места и уговорить хозяина подождать с платой до утра. Только с помощью силы, которую дает Фарте злодейская личина, ему удается заставить нас — мокрых, продрогших насквозь, голодных и злых, играть, и не просто как-нибудь, а великолепно. Только этот образ...

— Хватит, хватит! — воскликнул хозяин театра и главный Злодей, — ты славно отомстил мне за мое представление! Итак, я Фарте. Здесь нет еще одного человека — нашего Героя и по совместительству Простака, не могу сказать какой образ удается ему лучше, хм… Но он скоро вернется. А пока… пока мы покажем вам пьесу. У нас сегодня праздник!

— Какой же это праздник? — спросил Дарра, сняв и снова надев смешную шляпу с пером.

— Самый лучший для нас. Помолвка. — Фарте улыбнулся. — Вы спросите сейчас, что такого особенного в помолвке, но это — театральная помолвка. Наш огонек, наша рыжая звездочка, выйдет замуж за Героя и Простака и не покинет театральной среды. Вы понимаете? Та, кого мы полюбили всем сердцем, останется с нами навсегда!

— Но разве это не жестоко? — спросил вдруг алхимик. — Девушка могла бы иметь собственный дом и кров. Не колесить по миру с балаганом, а растить детей.

— Это было бы жестоко, если бы она желала одного, а мы заставляли ее делать другое. Но Тамита и сама хочет остаться. Просто у всех ведь разные мечты, верно? И потом из Галя выйдет отличный муж, вы поймете это, как только увидите его. А если эти двое захотят порвать с театром — нам куда легче отпустить обоих, зная, что наша любимица, под надежной защитой отныне и навсегда, а наш товарищ любит и любим такой замечательной девушкой. Мы счастливы… а когда мы счастливы, мы играем.

Он поднял на ноги своих товарищей, и все снова завертелось и закрутилось, но на этот раз ненадолго. Большую из трех повозок поставили боком и удивительным образом развернули, разобрали, превратив в маленькую, но самую настоящую сцену. Из актеров за «столом» остался лишь мрачный, как туча лютнист-комик, и дядюшка Одда, Тиран. Остальные ушли за занавес, из-за которого вскоре вышел Фарте.

— Сегодня мы играем для вас пьесу, — сказал он, — и играем не по правилам, а в нашем собственном прочтении этой пьесы. Дело даже не в правилах. Когда я выхожу и говорю — «Почтенная публика! Вы увидите сейчас комедию!» — люди начинают улыбаться и конечно каждый ждет, что в комедии найдутся глупый муж, хитрый любовник, изворотливый слуга, удачливый вор. Если сказать: «Драма, господа и госпожи! — самая печальная история со времен, когда люди узнали о том, что смертны!» — тут, конечно, от нас ожидают драк и дуэлей, роковых случайностей, несчастной любви, войны и вражды, и мрачного финала. Все это мы и играем. Но у каждой пьесы есть двойное дно. Самая непритязательная комедия может быть печальнее любой трагедии, трагедия может выглядеть смешной и нелепой, тяжелая драма — легковесной, как крыло мотылька. Но так мы играем только сами для себя — людям, по большому счету, это не нужно. Может, и вам тоже, но позвольте нам сегодня верить, что это не так! Мы представляем пьесу «Цветок Бессмертия или Дар Великой Любви»!

Шестеро зрителей немного похлопали, и представление началось.

Они действительно играли не так, как принято. Без костюмов, без пафоса, как-то очень обычно и даже обыденно… Пьеса приковала внимание Канье с первого же слова, ведь она рассказывала о бессмертии и цене за бессмертие.

—… Я пойду на край света, — говорил Герой, своей смертельно-больной возлюбленной. Героя играл Майлик и играл превосходно, не утрируя, не напирая на свою «героичность». Таким мог быть и настоящий герой, хотя, наверное, он нашел бы иные, менее возвышенные слова, но с тем же смыслом, — я отыщу единорога и попрошу его прийти и исцелить тебя. А может, встречу дракона — драконы ведь знают толк в лекарствах куда больше, чем люди. Я отдам все, что у меня есть тому, кто сможет тебе помочь. Я люблю тебя, и твоя жизнь для меня важнее всего на свете...

Ни единорога, ни дракона он не встретил во всем множестве своих приключений, но повстречал человека, рассказавшего ему о Хрустальном Цветке:

— Он не растет, но живет. Его не может взять в руки тот, кому цветок не нужен той последней нуждой, какая наступает лишь раз в жизни. Но когда ты найдешь его — а я верю, ты найдешь — ни о чем не спрашивай и ни в чем не сомневайся. Просто возьми его и уже не выпускай из рук.

И Герой искал — так долго и так трудно, что Канье казалось — это длится не час, а год. Как много и как хорошо могут сказать люди, разрешившие себе быть настоящими! Пьеса набирала силу, так же как и игра актеров, и все меньше и меньше оставалось в ней игры. И когда на сцене встретились, наконец, Герой и Чародей, владелец Хрустального Цветка, это были уже совсем не персонажи, а люди со своими заботами и характерами. Такие вполне могли бы жить на свете — оказавшийся на грани отчаяния Герой, каким-то чудом сохранявший веру, что все же успеет спасти любимую, и уставший от жизни и таких вот просьб — отдать Цветок — Чародей, не злой, но страшно усталый.

— Ты можешь купить Цветок ценой своей жизни, — Чародей усмехнулся, — но если веришь, что он приносит бессмертие, тебе нечего бояться. Получить бессмертие за смерть — разве это не справедливо?

Он держал Цветок в руках, как хрупкую вещь, с которой никогда не знаешь, что делать.

— Я не боялся жизни, — ответил Герой, — думаешь, я испугаюсь смерти?

Он сделал шаг к Чародею и тот, протянув руку, вынул из его груди сердце.

И когда это случилось, Канье вдруг показалось, что сердце вынули из его груди. Но не сейчас, а в тот неясный миг, когда где-то и как-то он стал бессмертен.

Герой не умер — не мог, пока не исполнил своей клятвы — спасти любимую, которую любил даже так, без сердца. Но одна часть его души знала, что он будет жить, лишь пока не исполнит клятву, другая — что любовь вообще не может умереть...

Герой вернулся к любимой, пришел с Цветком в руках и протянул его ей — и Хрустальный Цветок вдруг обернулся живым. Страшная болезнь ушла, исцеленная дыханием ожившего Цветка.

— Любимый, — сказала девушка-Героиня и замолчала. Но молчание ее подразумевало многое. И: «Ты спас меня, любимый», и «Мы теперь никогда не расстанемся», и самое главное — «Я люблю тебя».

— Я люблю тебя, — ответил Герой, человек который исполнил клятву и мог умереть; человек который не мог умереть, потому что любовь бессмертна… И так он застыл на границе между этими двумя выборами, а девушка, смотревшая на него вначале со счастьем, светившимся во взоре, вдруг выказала волнение, а потом страх. Чем и как она могла ответить этому страху? Сердце толкнуло ее сделать это — обнять любимого так крепко, как только могут удержать человеческие руки, и замереть, спрятав лицо у него на груди.

Так и закончилась пьеса — у нее нет конца, как и у песни Канье о Злом звере. Умрет ли Герой? Останется ли он жить? Вернется ли к нему его сердце?

Но ведь у жизни тоже нет финала, однозначно сказавшего бы — Зло? Добро? Комедия? Трагедия? Драма? Жизнь может быть всем сразу — тем она и прекрасна, потому и трудна.

Актеры покинули сцену, не раскланиваясь и не требуя благодарности. Но едва они спустились с помоста, как раздался стук копыт. По дороге ехали несколько всадников, которые, свернув с тракта, направились к балагану.

То были стражи и с ними высокий мускулистый парень с подбитым глазом. Вид он имел пристыженный, несмотря на весь свой грозный облик. Спешившись, капитан стражей обратился к актерам:

— Кто тут главный?

Фарте вышел вперед.

— Это ваш человек? — спросил страж.

— Мой, — кивнул Фарте.

— Он устроил драку в таверне. У человека, с которым он подрался, нет к нему претензий, но трактирщик требует возмещения за разбитую посуду и обстановку.

Фарте вздохнул.

— Сколько?

— Десять золотых.

Хозяин театра удивленно уставился на побитого парня:

— Галь, ты что, в щепу там все разнес?

Парень, приехавший на невзрачной лошаденке, и отпустивший ее пастись, переступил с ноги на ногу, но глаз не опустил.

— Нет, господин Фарте. Я разбил два стола, стул, и полку с напитками. И бочку с роланским вином.

Кто-то негромко выругался, кажется, мрачный комик.

— Ладно. Тамита, посмотри, сколько у нас осталось!

Судя по лицу рыженькой, Тамите не нужно было смотреть, чтобы точно сказать это.

— Два серебряных, господин.

Комик снова выругался.

— Если вы не сможете заплатить, парень пойдет в работу.

Бард знал, о чем речь; провинившийся поступал в полное распоряжение того, перед кем провинился, и тот мог гонять его до тех пор, пока не счел бы, что долг отработан. Настоящее рабство, хотя с таким рабом-работником запрещено было плохо обращаться.

— Постойте, господин страж, — Фарте потеребил подбородок, — может, вы скажете мне имя трактирщика, и мы сможем договориться с ним иначе?

— Я могу сказать вам имя, — согласился страж, — но этот человек — самый несговорчивый трактирщик в городе. Он никому не верит в долг, и даже кружки молока не нальет, если у вас нет при себе денег.

По лицу Фарте Канье понял, что хозяин театра все-таки хочет попытаться договориться, хотя и не верит в успех. И Полталисмана вспомнил о своем кошеле. Минутное дело — достать его, посчитать и убедиться — недостает для выплаты долга, но недостает всего ничего, одного золотого. Дарра заметил его намерения и понял их верно. Он достал свой кошель из-за пояса, и вынул из него несколько монет.

— Хватит?

Канье кивнул. Взяв один золотой из ладони Дары, он присоединил его к своим и протянул кошелек стражу. Тот взял и пересчитал деньги. Канье ошибся — там оказалось на серебряный больше. Сумму штрафа страж пересыпал в свой кошелек, а остальное вернул Канье.

— Это все, господа, — он легонько подтолкнул смущенного дебошира к его товарищам, — приезжайте в город снова. Ваши пьесы понравились людям.

— Обязательно приедем, — как-то не очень довольно, словно его труппу не похвалили, а поругали, ответил Фарте.

Страж удалился.

Галь, все это время вертевший в руках пеструю коробочку, смущенно подошел к Тамите.

— Не сердись, — тихо попросил он и протянул ей свою коробочку. — Это тебе.

Тамита если сердилась, то не очень сильно, и коробочку она взяла, хоть и открывать ее не спешила.

— Какая муха тебя укусила, что ты вздумал драться?

Юноша потупился — перед своей любимой он пасовал, тогда как гнев хозяина театра его не смутил.

— Я нашел для тебя хороший подарок, только человек, который сделал его, назначил мне встречу в таверне. А там люди… они заметили, что я не пью ни вина, ни пива, и стали подшучивать над этим. Конечно, я не стал им отвечать, и они приняли мое молчание за оскорбление...

— Галь, ты как ребенок! Не мог отшутиться… ой! — она, наконец, открыла коробочку и вынула статуэтку кошки — изящную рукотворную вещицу, выточенную и дерева. Кошка причудливо изогнулась, обвила себя длинным хвостом и словно заглядывала в глаза тому, кто смотрит на нее.

— Скажи, разве это не стоило того, чтобы как следует подраться? — с улыбкой спросил Галь.

Девушка счастливо улыбнулась.

— Благодарю вас, господа, — пронаблюдав всю эту сцену, сказал хозяин труппы Канье и Дарре, — вы очень нам помогли. Галь вовсе не плохой парень, просто очень уж вспыльчивый. В ближайшем городе мы сможем вернуть вам долг и рассчитаться.

— Мне не нужен расчет, — покачал головой Канье, — и мне не очень нужны эти деньги, господин. Поверьте, от голода я не умру.

Дарра посмотрел на него с интересом. Во взгляде его так отчетливо читался вопрос, что Канье почти услышал, как он спросил: «Ты считаешь себя бессмертным?»

— Я тоже не бедствую, и один золотой мне погоды не сделает, — сказал Дарра. — Но вот проехать с вами до ближайшего городка было бы хорошо.

— И до ближайшего, и даже на край света, — улыбнулся Фарте, и Полталисмана вдруг понял, что актеры собираются в путь, хотя уже вечерело. — Мы будем ехать и ночью и днем, пока не попадем в Столицу. Там скоро театральный фестиваль и надо успеть… Словом — наши кони и наши колеса к вашим услугам, как до Столицы, так и после нее.

Бард задумался. Мысль поехать с актерами ему нравилась, хотя и принадлежала Дарре, к которому он относился с необъяснимой неприязнью. Отказаться — и пусть Дарра идет своей дорогой, а он, Канье по прозвищу Полталисмана, пойдет своей? Бард не знал, останется ли Дарра с актерами, если не останется он сам. Почему-то Канье хотелось, чтобы между ним и этим человеком было как можно больше людей.

— Я поеду тоже, — сказал он и обернулся на спутников. Алхимик и девушка помогали актерам собираться — сносить в кучу разбросанные вещи, складывать борта повозок, подтягивать тенты, а собака сидела возле одной из повозок и терпеливо ждала.