15.

Каким чудом они все же добрались до гостиницы — не той, а совсем другой, он не мог бы объяснить. Это была даже не гостиница, а просто ночлежка; выпив поднесенную Даррой воду и полежав немного на широкой занозистой лавке Канье, наконец, смог задать вопрос:

— А где?.. — кашель прервал его, но Дарра понял.

— На утро после того, как ты ушел и не вернулся, старика забрала стража по обвинению в отравлении. Мы с девушкойназвались его родственниками и потому нам разрешили следовать за стражей в судебную палату. — Дарра едва заметно усмехнулся. — Старику повезло, что в этом городишке есть Серый Судья. Знаешь, кто такой Серый Судья?

Канье знал. Серый Судья — человек одаренный особым талантом — в его присутствии возможно говорить только правду — а не то что ты считал правдой или хотел выдать за нее.

— И что?..

— Обвинение в отравлении сразу же сняли. Серый Судья попросил старика рассказать, как там было дело со скоропостижно скончавшимся господином Торном, пивоваром из славного города… забыл название… и уважаемый Шойе поведал о нападении бешеной собаки, и о тебе, человеке, кому эта собака порвала горло, но который не умер от этого. О твоем бессмертии.

— И Судья поверил ему?

— Судье не нужно верить, — сказал Дарра, — он узнаёт правду, когда слышит ее.

— И он отпустил старика?

— Нет.

— Нет? — удивился Канье. — Но почему?

— Этого он не сказал, — произнес Дарра очень тихо, — зато попросил меня и Ясинь сделать так, чтобы ты пришел к нему, как только вернешься. К нему домой, а не в Палату Судов. Ты не возвращался слишком долго, и мы пошли искать тебя — я, девушка и собака. Нашла только собака — девушка так и не вернулась. Я сохранил для тебя твою арфу. И это, — Дарра поднял что-то длинное и колючее. Бутафорский цветок.

— Так, — мысли барда прояснились. Кажется, прибыло и сил, вот только где-то на самой границе проснувшихся чувств, он ощутил осторожные шаги возвращающегося бессмертного равнодушия. — Значит, старика не отпустили потому, что я сам должен прийти за ним. Но я никаких злодеяний не совершал. Что нужно от меня Судье? — задав свой вопрос, он сам же и ответил на него. — Бессмертие.

— Именно оно, — согласился Дарра, — и я удивляюсь, как долго тебе удавалось безнаказанно щеголять бессмертием перед людьми и не привлечь к себе внимания. Теперь все изменится. Если Судья захотел знать тайну бессмертия — во благо родного захудалого городишки, конечно, а затем и всего остального мира.

— Но я ее не знаю. Предлагаешь никуда не ходить и наплевать на старика?

— Не поможет. Возможно, страже уже отдан приказ с твоим описанием и требованием немедля привести тебя к Судье, как только ты появишься на улице. Или не отдан. — Дарра пожал плечами. — Решай сам. Я бы не пошел, но я-то не бессмертен.

Канье попытался встать с лежанки и кое-как смог сделать это. Силыприбывали, но медленно, по капле, и один он все равно бы не дошел. Болезнь была благословением, спасением от равнодушия, и она же — проклятьем.

Он хотел попросить убийцу о помощи, но слов не понадобилось. Дарра взял арфу и повесил ее на плечо, цветок положил в суму на другом плече и сильными руками поддержал шатавшегося барда.

— Не хочешь хотя бы дождаться утра? — спросил он.

— Ты знаешь, где живет судья? — вопросом на вопрос ответил Канье, понимающий, что утром будет поздно, потому что он перестанет быть собой. Дарра кивнул с горькой улыбкой и шагнул вместе с Канье за порог убогой комнатки.

Собака, дождавшаяся пока они выйдут из здания ночлежки, сопровождала их. По дороге обнаружился еще один повод торопиться. Дарра остановился, прислонил Канье к какой-то стене и несколько минут стоял, упершись лбом в ту же самую стену. Бард встревожился:

— Что с тобой?

Убийца оторвал лоб от прохладной стены, дернул щекой.

— Отравление. Тот последний «ночной сборщик податей» задел меня, и только Трое Богов знают, какая дрянь была на его клинке.

Полталисмана пригляделся к нему, но так и не увидел раны. Разве что рукав куртки Дарры блестел, словно мокрый.

— Тогда надо спешить. Старик может знать противоядие.

— Может да, а может, и нет. Но ощущение интересное — словно вместо крови в жилах кипяток...

— Идем, — Канье тронул его за плечо, — времени все меньше.

Он говорил и о себе, и о Дарре, о собаке, которая тоже была больна, о пропавшей Ясинь и старике алхимике, лишенном свободы...

Дом Судьи находился недалеко, и все же когда они добрались до него, уже начало светать. По пути им попадались патрули стражи, неизменно принимавшие двух пошатывавшихся ходоков за пьяных. Поскольку они не шумели и не буянили, стража их не трогала.

Здание было двухэтажным. Канье постучался в ворота и за забором, высоким как само искусство постройки заборов, залаяли собаки. Отворили далеко не сразу, после бесконечно-долгих переговоров с двумя неприветливыми стражами. Дом Серого Судьи, конечно же, охраняли — немало нашлось бы желающих освободить мир от человека со столь редким талантом.

Но хотя стражи и пропустили их и разбудили привратника или мажордома, — кем там был этот желчный старик в халате, встретивший их в холле судейского дома? — но тот напрочь отказался будить господина. Гостей оставили ждать тут же, в холле, в глубоких удобных креслах — еще час, пообещал мажордом, и господин Судья проснется.

Канье видел, что у них нет часа, тем более двух. Дарра больше не упоминал о действии яда и ни на что не жаловался, вот только Полталисмана заметил — он старается двигаться как можно меньше, часто задерживает дыхание и не опускает век, пока глаза не начинают слезиться, словно ему больно даже моргать. Сам бард медленно, но верно, возвращался к равнодушию бессмертного.

Канье расчехлил арфу; стоявшие в дверях, присматривавшие за гостями стражи подозрительно покосились на него.

— Я не буду играть — пообещал он. Стражи не ответили.

Дарра из соседнего кресла смотрел на него. Бард положил руку на струны, коснулся той, которую ему подарили — и отдернул пальцы. Струна была холодна как лед. И еще… Он не мог видеть этого, но от струны исходило что-то вроде слабого пульсирующего сияния, от которого Канье до костей пробирало вымораживающим душу равнодушием.

— Вот секрет, — сказал он тихо, чтобы только Дарра слышал его, — эта струна. С нее все началось. Мне подарили ее в городе, странном городе… ты бы видел его! Улицы, подобные клубку змей, дома — словно гнилые зубы или изъеденные проказой пальцы. Слепые окна — солнце не может проникнуть сквозь мутные стекла. Люди… Люди — как ледяные манекены. Взгляды, которые замораживают.

— Я немного слышал о городе бессмертных, — сказал Дарра. Канье мог поклясться, что говорить ему тоже больно, но убийца за золото не хотел молчать. — Думаешь, они отдали тебе свое благословенное проклятье, чтобы ты унес его подальше? Или хотели, чтобы передал его еще кому-то?

— Хочешь, я отдам его тебе? Нет, правда, — Канье эта мысль показалась неожиданно хорошей, — ты не умрешь, пока владеешь им, а я...

Он не договорил. Дарра тихо-тихо засмеялся. В его смехе не было горечи сожаления или гнева. Так смеется человек, для которого все очень-очень просто.

— Не переживай, — сказал он, переведя дух после этого смеха. — Умерев, я перестану быть убийцей, хотя и героем не сделаюсь. Но о мертвых сам знаешь — или хорошо или никак. И еще я думаю, что струна — это твое бессмертие. Для тебя оно приняло форму струны, и мне не подойдет.

Канье молча согласился с этим. Но что делать теперь? Где-то на улице лежала больная собака, здесь, рядом с ним, погибал от яда Дарра, Ясинь пропала — кто знает, не в беде ли она, не нужна ли ей помощь? — и старик алхимик томится в заточении. Все это из-за него, а первопричина лежала перед ним, натянутая между грифом и корпусом дорожной арфы. Возможно, близость струны и возвращала ему силы, убивая болезнь, а с ней и надежду… Времени и так уже почти не осталось. Жар уходил, и волнами накатывало бессмертное «все равно»...

Тишина оглушала; в самой сути своей не тишиной она была — пустотой, которую Канье ненавидел сейчас, как никогда. Он вспомнил, зачем расчехлил арфу; бард знал только один способ противиться обоим своим врагам — пустоте и бессмертию. Полталисмана закрыл глаза и представил, как играет… Играет и поет одну за другой свои песни. Это было его лекарство от всех болезней, его способ пережить страх, боль и гнев, голод и холод, его панацея и нектар, его правда. Пустота заполнялась, вечное «все равно» отступало, изгоняемое прочь, как древнее чудовище из прекрасного замка. Так он пел и играл без единого слова, без звука, пока к ним не спустился проснувшийся Серый Судья, очень высокий человек лет пятидесяти.

— Я Канье, — сказал бард, мысленно закончив последнюю песню, — тот человек, которого вы хотели видеть. Теперь, пожалуйста, отпустите старика алхимика.

Брови Судьи приподнялись.

— Отпустить? — спросил он. — Разве его кто-то держит?

Он позвал слугу и приказал ему:

— Проводи этих господ в чайную комнату и приведи туда же господина Шойе. Вы завтракали? — Канье покачал головой. — Накрой завтрак для четверых. Я подойду через несколько минут.

Уведомив об этом своих гостей, он ушел вверх по лестнице, придерживая полы длинного халата, а слуга повел Дарру и Канье по коридору внутрь дома. Теперь барду приходилось поддерживать убийцу, чтобы он мог идти, хотя Дарра не просил о помощи. Но они двое уже очень хорошо понимали друг друга.

Чайная оказалась небольшой уютной комнаткой с удобными мягкими креслами, столиком для чаепития, и живыми цветами на окне. Слуга принес легкий утренний завтрак. Канье немного поел, а убийца просто сидел, не шевелясь, в глубоком кресле.

Первым появился старик алхимик; он кивнул барду и убийце и сев за столик, принялся есть без видимого аппетита. Шойе выглядел плохо, хотя, как оказалось, никто не держал его в тюрьме. Он постарел и сильно сдал — не за день, конечно, но за все то время, пока странствовал с Канье, просто бард увидел это только сейчас.

— Помоги Дарре, — попросил Полталисмана — почти без надежды, словно знал, что старик никому больше не может помочь. — Он отравлен и ему нужно противоядие.

— Симптомы? — настороженно спросил алхимик и Канье воспрянул — вряд ли старик интересовался бы симптомами, если бы не мог помочь.

— Кровь словно кипяток и...

Он глянул на Дарру.

— Огонь, — сказал убийца очень тихо, — словно сжигает меня изнутри, пальцев рук и ног уже не чувствую, словно они сгорели. Сначала было больно, теперь уже нет. Просто от меня остается все меньше и меньше.

— Это «песочный яд»… Но он нейтрализуется новой дозой того же яда.

— Ты не сможешь изготовить его? — спросил Канье с тревогой.

— Смогу, — старик опустил глаза, — но если я ошибся, то убью человека, как убил, быть может, господина Торна...

Канье не успел возразить — вернулся Судья; он сел за столик и дождался, пока слуга нальет всем чаю и покинет комнату.

— Я в самом деле бессмертен — сказал Канье, решивший пока не продолжать разговор о противоядии со впавшим в самоуничижение алхимиком. — Я стал таким, когда в одном городе мне подарили вот эту струну.

Он приподнял расчехленную арфу и тронул подаренную струну, обжигая пальцы холодом, а душу равнодушием.

— Можно мне посмотреть? — тут же спросил Судья.

Бард передал ему инструмент. Пальцы Судьи потянулись к струне — и прошли сквозь нее, как сквозь воздух.

— Видишь, — сказал Дарра хрипло, — как я и говорил.

— А что вы говорили? — поинтересовался Судья.

— Что бессмертие приняло форму струны только для него. И всем остальным оно в руки не дастся.

Судья немедленно вернул барду инструмент.

— Я пригласил уважаемого Шойе в мой дом, — сказал он, — потому что уверен, он может разгадать секрет бессмертия.

— Нет, господин, — сказал алхимик, — это мне не по силам. Мне ничего не по силам. Вот передо мной сидит человек, которому нужно противоядие, а я не могу дать ему его.

Судья понял старика неверно.

— Все, что есть в моем доме к вашим услугам, а если нужного не найдется...

— Не в этом дело. Противоядие — это еще одна порция яда. Если я ошибся, определив яд неверно, то человек умрет от моей руки. Но без противоядия он умрет наверняка и в этом тоже будет моя вина. — Лицо старого алхимика исказилось, словно он готов был вот-вот заплакать в беспомощной растерянности и печали. — Я не знаю, как поступать.

— Так же, как и всегда, — сказал Канье, поняв, наконец, откуда пришла безнадежность — Шойе пал духом после обвинения в отравлении. Он считал, что убил человека, которого хотел спасти.

— Это бессмысленно и опасно. Я поступил как всегда в тот раз, когда дал лекарство вам и господину Торну. Он умер недавно, а вы — почти сразу.

— Я не знаю, отчего мог умереть пивовар, но меня убило бессмертие, — удивление мелькнуло в глазах алхимика, и Канье на миг поверил, что сумеет вытащить его из бездны отчаяния. — Да, бессмертие. Оно не позволило телу принять лекарство и превратило его в яд. Теперь помощь нужна не мне, а этому человеку и собаке.

— Я уже пытался лечить собаку, — сказал старик Шойе и добавил с неожиданной злостью: — Я алхимик, а не целитель. И с самого начала должен был заниматься только своим делом! Тогда ничего бы не случилось.

— А какое дело твое? — вдруг спросил Дарра. — Нет, не отвечай пока, я знаю, что ты скажешь, и как ты это скажешь. Сейчас ты зол и растерян, и в словах твоих прозвучит правда человека растерянного и злого. А такая правда — кому она нужна?

Голос убийцы был мягким и глубоким без следа хрипа или слабости, дарованных ему отравой. Это пугало — не последние ли это минуты просветления перед тем, как яд убьет Дарру?

— Ты… — начал Канье еще не зная, что скажет, но взгляд убийцы остановил его. Отравленный и умирающий, этот человек все равно был силен — сильнее своей слабости и сильнее смерти, которая не победит его, даже забрав жизнь.

— Господин судья, ваше свойство взывать к правде действует всегда? — спросил Дарра.

— Жизнь моя и моих близких превратилась бы в кошмар, будь это так, — ответил Серый Судья.

— А могу я попросить вас применить его сейчас?

Судья не спросил, зачем, не сделал никакого жеста и не произнес ни слова. Но что-то едва заметно, едва уловимо изменилось в окружающем мире.

— Что есть алхимия? — спросил Дарра.

Старик удивленно смотрел на него.

— Алхимия — это поиск путей преобразования, превращения. Способов превратить свинец в золото, яд в лекарство, старость в молодость.

— Очень просто и очень понятно, — кивнул убийца. — Сейчас я предлагаю тебе совершить одно простое превращение. Сказать правду. Твои знания до сих пор не принесли никому никакой пользы? Ты жалеешь о том, что ты алхимик и считаешь, что потратил годы впустую? Тебя все это время вели корысть и жажда славы, а не жажда знания и достижения цели? Наконец, ты сам, познававший секреты превращения, за все это время ничуть не изменился? Но, отвечая, не произноси слов. Ответь мысленно и помни — даже в мыслях ты сейчас не сможешь солгать. А потом скажи, чего ты хочешь, в чем нуждаешься больше, чем в правдивом ответе на все мои вопросы?

Шойе молчал… Нет, конечно же, он произносил мысленно свои ответы, какими бы они ни были.

— А чего хочешь ты? — спросил Судья убийцу.

Тот улыбнулся.

— Стать бардом… Хоть мне и говорили, этот путь не самый простой.

— Да уж, — ухмыльнулся Канье, ему вдруг стало весело и легко, — выбрал, так выбрал!

Дарра уже смотрел на Судью, словно ответив на его вопрос, имел теперь право знать, как бы на него ответил сам Судья.

— Я хочу, чтобы на свете всегда существовала правда, — сказал Судья. — Чтобы ей не приходилось скрываться и прятаться и люди воспринимали ее не как яд, а как лекарство.

Глаза алхимика блеснули. Каким бы ни был его мысленный ответ, он преобразил старого Шойе, вернув ему веру в себя. Теперь осталось ответить лишь одному Канье. Видя, что сделал со стариком мысленный ответ, бард тоже решил не размениваться на слова.

«Я хочу петь», — мысленно произнес он, и почти услышал, как кто-то сказал ему: «Так пой!» — как один воин говорит другому «бей!».

Канье коснулся струн — пальцами и мысленно — раз уж он начал именно с этого — тех струн, которые были натянуты в его душе. И заиграл.

… Вечность! Если бы только он мог сделать из вечности что-то еще — взять ее и сыграть как чудесную и простую мелодию и положить на нее слова. Разве не так он делал всегда, бросая вызов пусть не бессмертию, но памяти хотя бы одного поколения, которое будет помнить его песни, если они заслуживают того? Если он может жить с бессмертием, значит, сумеет и сыграть его.

… И он уже играл ее; Канье понял это, когда распознал мелодию, что рвалась из-под его пальцев — это была та самая, которая так долго мучила его, не позволяя ни спеть, ни сыграть себя.

От точки к точке, от слова к слову,

Он шел, не зная пути иного,

Срывая голос, сердца взрывая,

Теряя веру, но жизнь спасая...

И те, кто видел, не зная правды,

Искали жадно его награды.

Ах, если б мог он ее отдать им —

Бессмертье б сбросил негодным платьем,

Всем поделился и все исправил...

Но так играют, не зная правил.

Бессмертье — ноша страшнее прочих,

С ним жизнь длиннее, и смерть короче,

И то желанно, что проклял прежде —

Метанья сердца от слез к надежде.

Слова простые, кому нужны вы?

Одни беззвучны, другие — лживы,

Одни правдивы, другие — правы —

Не для наживы, но ради славы...

Так он увидел, что был незрячим:

Здесь все иное, здесь все — иначе...

Была бы песня — струна найдется.

Дорога будет — идти придется.

С такою песней, с такой судьбою,

С сумою полной, с пустой сумою,

Идти, не зная простых секретов,

Знать слишком много и петь об этом,

Тревогой смутной ломать беспечность,

Спасая веру, теряя вечность…

… И помимо этих слов и этой мелодии было еще что-то. Сказка, рассказанная ему Ясинь. Человек делился с другими своим сердцем… И бессмертие — оно нужно для того же — разделить его, сделать то, на что не хватит ни жизни, ни смерти.

«Возьми и сделай», — мысленно сказал он себе. Мелодия звучала — он еще не доиграл свою вечность! — и отчетливо звала идти. Канье поднялся, окинул взглядом стол и сидевших за ним. Серый Судья, человек чести и слова, человек правды. Дарра, убийца, спокойно принимавший смерть. «И не надейся, — без слов сказал ему Полталисмана, — ты не умрешь. Тебе достанется еще поколесить по дорогам и успеть пожалеть, что выбрал быть бардом». Старик алхимик — он знает, какое противоядие нужно Дарре, и сделает его, не размениваясь на сомнения… Полталисмана словно просил у всех них разрешения уйти. И они отпустили его.

Едва ступившего на улицу барда остановил взгляд собаки. Она лежала на земле у самого забора и глядела на него. Канье подошел, чувствуя стыд — он забыл о ней, о своем маленьком друге, который был с ним неизменно в течение многих дней! — и протянул руку — погладить...

Собака подняла голову и вдруг сомкнула челюсти у него на запястье. Это было не больно — словно дружеское пожатие или словно она просила его остаться, не хотела, чтобы он уходил. И так она держала его, и смотрела ему в глаза мутным взглядом, а Канье смотрел на нее.

А потом собака отпустила — как отпустили старик алхимик, убийца и Судья. Канье осторожно вынул руку из ослабевшего захвата, и, не удержавшись, все-таки погладил собаку. И почти зримо вместе с его рукой погладила псину до сих пор звучавшая мелодия вечности. Собака посмотрела на Полталисмана уже совсем другим взглядом.

Канье поднялся.Он знал куда идет и что ищет, не знал только — найдет ли.

Она ждала Канье в небольшом переулке, куда вела его сегодня ночью больная собака. Прохожие проходили мимо, не обращая внимания на новое украшение улицы — каменную статую девушки с собачьим ошейником в руке, украшенным стеклянным камнем, блестевшим как настоящий. Бард подошел, всмотрелся в ее лицо. Она не казалась испуганной и растерянной. Может быть, девушка не успела почувствовать, как обращается в камень. Колдовство это или проклятье, или что-то иное? Это уже было не важно.

— Я должен сказать тебе, — произнес Канье и, привычно потянувшись пальцами к арфе, понял — что оставил ее в доме судьи. Но рука его не была пуста; он сжимал в пальцах стебель бутафорского Волшебного Цветка.

— Я полюбил тебя с первого взгляда, — Канье осторожно вытащил ошейник из руки девушки и вложил ей в ладонь цветок, — рядом с принцессой, ослепительной как пламя, ты была прекрасна, как свеча в окне для того, кто бредет во тьме. Я люблю тебя, и всегда буду любить. Ясинь, — он повторил с волнением и радостью: — Ясинь, любимая.

Каменное лицо задрожало. Каменная рука поднялась и поднесла к лицу цветок — живую розу, слегка прихваченную первым морозцем осени, цветок, не сумевший остаться в стороне от превращений нынешнего дня. И разве камень мог устоять перед ними? Потому и рука, поднявшая розу к лицу, была живой рукой, и лицо тоже живым, а не каменным.

— Я люблю тебя, — повторил Канье, чувствуя, как стихает мелодия вечности, и понимая, что она никогда-никогда больше не вернется — до самого последнего его часа — и не жалея об этом. Его вечность всегда была рядом — мир песен и дороги, и любовь, за которой он и бродил по свету, как бы ни казалось ему иначе.

Он подумал что Ясинь, наверное, будет нелегко сделать первый шаг после долгих часов в камне. Поэтому он поднял ее на руки, и понес, не зная, откуда берутся силы, но, зная, что их хватит, и теперь всегда станет хватать, потому что он уже не один.

Канье не спешил. У ворот дома Судьи его ждала здоровая, веселая собака с блестящей серойшкурой, а внутри, в доме — двое друзей и человек, которого он вовсе не знал.

Им было о чем поговорить друг с другом.

Февраль — 16.06.2009 г.