8.

Шойе больше не приставал к Канье, не навязывал своего общества, но возможность наслаждаться обществом коллеги он тоже потерял. Потом Канье, гуляя во дворе замка, увидел старика в компании человека с ножом. Дарра шил, сноровисто орудуя толстой кривой иглой, превращая несколько кусков кожи то ли в странного вида шапочку, то ли в еще более странную перчатку. Алхимик Шойе ходил возле скамьи, на которой тот сидел, и что-то говорил, сдержанно жестикулируя. Ветер бросал ему под ноги и на плечи листву, облетавшую с посаженных во дворе деревьев. Канье стало любопытно, о чем старик может говорить такому человеку, как Дарра, но он не стал подходить к ним. Дарра увидел Полталисмана и кивнул ему, старик, увлеченный своей речью, барда не заметил.

Почему-то вдруг захотелось увидеть собаку. Может, потому, что она была такой же бродяжкой, как он сам. «Уж не собираюсь ли я жаловаться собаке на принцессу, которая наверняка не отпустит меня, пока не спою ей ее песню?» — с усмешкой подумал Канье. Но, конечно же, бард не собирался жаловаться. По правде говоря, жаловаться нет причины. Его хорошо кормили, дали отличное платье, и не требовали ничего невозможного. Правда, иногда и возможного нельзя сделать…

Вспомнив, что видел собаку у дверей поварской, он обогнул замок и оказался на заднем дворе. Собака была здесь, не особенно торопясь, кушала из большой миски, поставленной перед ней, а рядом сидела компаньонка, на которой сорвался гнев принцессы, и чистила котел — весь в саже, и девушка тоже была в саже, неузнаваемая, если бы ни глаза — такие синие, что и небо казалось бледным перед ними.

Канье подошел и сел на бревнышко возле нее.

— Вы не голодны, господин? — спросила она, увидав, как бард смотрит на собаку, лакавшую суп. — Хотите, принесу вам чего-нибудь?

— Нет, спасибо. Послушай, мне хотелось бы знать, кто ты.

Девушка перестала скрипеть жесткой щеткой внутри котла.

— Меня зовут Ясинь, — сказала она.

— Нет, я не об имени… Ты же не служанка, не подруга принцессы, не сестра и не кузина. Все-таки компаньонка или наперсница?

— Конечно, нет, господин. Госпоже не нужны наперсницы. И я не служанка, хотя и служу ей. Но принцессе все служат, потому что любят ее.

— Но она прогнала тебя вчера, хотя ты ничего не сделала… И, наверное, по ее приказу, делаешь теперь черную работу на кухне. А ведь это я вызвал гнев принцессы.

— Такое случается, — призналась девушка по имени Ясинь, — но госпожа не виновата. Просто она несчастлива, и понимает – это навсегда.

— Почему же? — спросил Канье. — Она молода и прекрасна и все любят ее – разве это не счастье?

— Все любят ее, кроме того человека. А тот тоже ее любил. — Девушка вздохнула и поставила на землю свой котел, — пока его не заколдовали. Видите ли, господин, он предназначен в мужья сестре моей госпожи, но не любит ее. Свадьба должна состояться в конце осени. И состоится… Хотя тот, кто поведет под венец сестру принцессы, больше всего на свете мечтал жениться на Принцессе Тень. Он богат и знатен, и он прекрасней, чем рассвет. Однажды встретил мою госпожу и полюбил ее, а она его. Только никто не позволит принцу жениться на незаконнорожденной. Говорят, он хотел уехать с ней… А потом его заколдовали, чтобы забыл свою любовь и принц забыл. Я видела, как он оттолкнул госпожу, когда они встретились в последний раз — глаза его были холодны и пусты. А еще есть условие – принц не должен ничего слышать о бывшей любимой до свадьбы с ее сестрой, иначе чары падут, поэтому сестра принцессы, законная дочь короля, уговорила отца издать указ, запрещающий петь о ней. И даже звать ее по имени никому нельзя.

— Вот как значит… И почему только колдовство не запрещено в нашей стране… по крайне мере – такое колдовство? Твоя госпожа часто сердится на тебя?

— Не часто. Принцесса ожесточила свое сердце, и в ее окружении запрещено говорить о любви и выказывать проявления привязанности друг к другу. Но я тоже заколдована. – Девушка слабо улыбнулась. – Когда я рядом с госпожой, ей легче, поэтому я стараюсь быть рядом всегда.

Канье вспомнились холодные лица придворных. Среди таких людей озлобленной своим горем принцессе облегчение принесла бы одна единственная улыбка. Но ведь это принцесса запретила своим придворным улыбаться…

— Пожалуйста, не осуждайте ее, господин. Пожалейте, ведь она, наверное, самый несчастный человек на свете.

— Мне кажется, твоя госпожа не захочет, чтобы ее жалели.

Девушка вздохнула и снова взялась за котел, который от ее усилий не становился чище.

— Кто же заколдовал тебя? – спросил Полталисмана.

— Я сама, господин. Но я не волшебница и не колдунья. Человеку совсем не нужно быть волшебником, чтобы заколдовать самого себя.

Бард посидел еще немного, погладил собаку и отправился просить аудиенции у принцессы. Он хотел отправиться в путь.

Острая жажда пути – странное чувство: казалось, провести еще хоть одно мгновение на одном месте, означало умереть — без надежды воскреснуть.

Бард нашел принцессу там же где и вчера — в ее кабинете. Только на этот раз она не писала, а читала.

— Госпожа, — сказал Полталисмана сразу с порога, — я не сумею исполнить вашу просьбу. Любовь, госпожа, принадлежит только вам. Я не смогу взять ее, как берут золотой слиток, чтобы расплавить его и отлить статуэтку, и сделать из вашей любви песню…

Принцесса поднялась. Лицо ее было страшным, а губы дрожали — и именно это, и понимание того, что он сделал непоправимое, заставили Канье замолчать.

— Проклятая болтливая девчонка, — произнесла принцесса едва слышно, — я прикажу отрезать ей язык, как делают всем слугам в южных странах.

Канье понял — это не угроза, а обещание.

— Госпожа, прошу, пощадите ее! Девушка любит вас и страдает за вас…

Принцесса смотрела на него холодно и со странным ожиданием:

— Ты любишь ее, – произнесла она не вопросительно, а утвердительно.

— Нет, — сказал Канье с удивлением.

— Тогда почему тебя волнует ее судьба?

— Я не знаю… наверное, она не волнует меня, просто… Это ведь жизнь, госпожа, жизнь, а не выдумка досужего рассказчика, поленившегося сделать рассказ красивым, или закончить его счастливым концом. Просто жизнь, не сон, не фантазия. И ее не получится переписать и нельзя забыть, как дурной сон, сделанную ошибку, особенно если ее потом уже не исправить!

Все слова были не те, не те… Но они стали ключом к большему — Канье ощутил вдруг, как оживает иссякший, высохший родник вдохновения. Если бы здесь была его арфа!

На стене кабинета висела лютня. Как всякий бард, он мог играть почти на всем, что имело струны. Не спрашивая разрешения, Полталисмана снял инструмент со стены, проверил настройку, и, подыгрывая себе, запел:

— Он знал, что все это только сон,

Но шел вперед и вперед,

Когда предстал перед ним дракон

Чье дыхание — лед.

«Ты веришь в Силу?» — дракон спросил,

Голову наклоня.

И он ответил: «Лишь в ту из Сил,

Лишь в ту, что спасет меня».

Казалось, пальцы его заставляют звучать не только струны, но и пол и потолок залы, и огонь в большом камине; что от звуков, а не от легкого сквозняка, трепещут шторы на окне и страницы лежавшей на столе открытой книги. Принцесса Тень смотрела на него, Канье, из странного далека, в котором неведомый «он» говорил с драконом о Силе.

— Он знал, что все это лишь во сне,

Но шаг не замедлил свой.

И встретил всадника на коне

С гривою огневой.

«В Жизнь веришь ты? –

Всадник спросить спешит, —

А так же веришь ли ей?»

И он ответил: «Я верю в Жизнь,

Но Смерти верю сильней».

Где-то внизу заржал конь – не тот ли самый, с огненной гривой? Канье отчаянно хотелось выглянуть в окно, чтобы узнать это, но нужно было продолжать песню…

— Он знал, что все это только сон,

И прежде не верил в сны…

Но девушку встретит однажды он

С глазами ярче луны.

Забыв о существованье слов,

Встретят они зарю…

Лишь ей он скажет: «Верю в любовь,

Ее я тебе дарю»…

Двери распахнулись. На пороге стоял темноволосый юноша, в запыленной одежде, с лицом мокрым от пота, но таким, таким… Канье понял, что никогда раньше не видел более счастливого человека. И наверно, никогда уже не увидит.

— Авре́ль, — сказал он и, подойдя к принцессе, — Аврель, я люблю тебя.

— До́рио, — принцесса плакала и смеялась одновременно, — мой Дорио… А как же Мире́ль и свадьба?

— Я люблю тебя, моя жизнь, мой свет. А Мирель любит себя и ей этого достаточно…

Канье положив лютню в кресло, тихо отступал — дальше, дальше, к двери, в коридор, а потом еще дальше, торопясь не унести с собой что-то, нет, а оставить в этом замке что-то, очень-очень нужное этим двоим.

* * *

Замок они покинули вчетвером — Полталисмана, старик алхимик, собака и Дарра, которого никто не звал в компанию. Канье думал — может, он свернет, отстанет, но Дарра не сворачивал и не отставал. И оказался таким же запасливым, как и прежде; на первом же привале его яства пришлись всем по вкусу.

— Почему? — наконец спросил его Канье.

Это было ровно полвопроса, но Дарра понял.

— Мне больше нечего здесь делать. Свою работу я выполнить не смогу.

Вот так он на половину вопроса дал целых два ответа.

А на повороте дороги их догнала небольшая повозка, в которой ехала Ясинь.

— Я больше не нужна госпоже, — сказала она, — и попросила отпустить меня.

— Но куда ты теперь пойдешь?

Девушка потупилась.

— Я хотела бы идти с вами, господин, — сказала она, — если только не стану вам обузой.

— Разве такая милая девушка может стать обузой? — с широкой улыбкой спросил Дарра.

Ясинь покраснела; Канье почему-то показалось, что краска на ее щеках вовсе не от смущения.

— Делай, как хочешь, — ответил он. Ему вдруг мучительно расхотелось быть одному.