2.

Человек по прозвищу Полталисмана вышел из города на закате. Приняли его там хорошо — кормили, слушали песни и не бранили за них, хотя и похвалы бродяга не дождался. Он был бардом, и достаточно давно, чтобы не желать похвал и не бояться брани, но принимать и то, и другое с философским спокойствием. Да, его и в самом деле приняли хорошо, хотя и не заплатили ни гроша. Только перед самым уходом из города один из людей дал ему струну для его инструмента. Бард принял подарок и поблагодарил за него, как за любой другой, и теперь шел по дороге, насвистывая звучавшую в голове мелодию.

Мелодия то появлялась, то исчезала, Полталисмана пытался поймать ее, как ловят ускользающую мысль, но тщетно. Стоило сосредоточиться, как мелодия пропадала, пряталась в тот зыбкий призрачный мир, откуда приходят к музыкантам все мелодии. Сердясь, бард попытался подойти к делу с другого конца — не свистеть и не напевать, а наигрывать, и расчехлил на ходу старую дорожную арфу. Из кармашка в чехле арфы выглядывала подаренная струна. Полталисмана взял ее, и, сам не зная зачем, поменял одну из старых струн на эту, новую. Попробовав струну пальцем, он остался доволен звучанием и с удвоенным усердием принялся за неподдающуюся мелодию.

Бард так увлекся этим, что не замечал ничего вокруг. Начинало смеркаться, и стоило подумать о том, где устроиться на ночлег, а он все шел и шел… И когда человек, выскочивший перед ним внезапно, словно выросший из-под земли, занес руку и ударил его, Полталисмана не успел даже вскрикнуть. На короткий миг блеснуло в лунном свете лезвие ножа, боль пронзила грудь, и после этого все ушло, померкло и стихло, даже мелодии, которые не смолкали и во сне, даже стук его собственного сердца.

Он очнулся от холода и понял, что лежит на земле. Окоченевший от промозглого осеннего холода, Полталисмана не смог сразу подняться. Кто-то ограбил его, забрав почти всю одежду, кроме ветхих штанов; его сума, где среди прочего хранилась запасная одежда, тоже исчезла. Но сам путешественник был цел, цел и невредим. Ни раны, ни царапины — ничего в память об ударе ножа. Бард не верил в чудеса и предпочел не искать объяснение необъяснимому. Жив — и хорошо. И что арфа разбойника не привлекла — тоже. Должно быть, показалась слишком старой или громоздкой. Валявшаяся сейчас струнами вниз рядом со своим хозяином, она и ему показалась чудовищно древней, готовой в любой момент развалиться.

Полталисмана с горькой усмешкой подумал, что вновь оправдал свое прозвище, которое означало половинчатое везение. Да, он был жив, но почти гол, а осенняя стужа ничуть не милосерднее разбойничьего ножа. Бард встал, вначале на четвереньки, а потом поднялся на ноги, подняв и арфу. Стояла ночь, полная луна освещала совершенно пустую дорогу. Какие-то лохмотья валялись на обочине. Полталисмана добыл из этой кучи нечто вроде длинной рубахи из грубого холста и натянул на себя, хотя они оказались сырыми от росы и пришлось вытряхнуть из нее жуков и мокриц. Одна мысль о том, что он теперь не совсем уж раздет, немного согрела барда. Порывшись в куче сора, но не найдя больше ничего хоть мало-мальски полезного, он быстрым шагом отправился по той же дороге, стараясь согреться хотя бы движением и не дать холоду власти над собой. Мелодия, навязчиво звучавшая в его голове, вернулась. Вначале Полталисмана отмахнулся — не до музыки было сейчас — но вскоре не выдержал, взял арфу и стал наигрывать, прислушиваясь к своим шагам, и к тому, как звучит новая струна. Мысленно благодаря Судьбу за то, что его дырявые ботинки-развалины не понадобились грабителю, он шел всю ночь и все утро, пока не оказался у ворот небольшого города. Стражи подозрительно оглядели его, но пустили внутрь за монетку, припрятанную бардом в подошве одного из верных старых башмаков просто так, на всякий случай.