7.

Следующие два дня были почти одинаковыми — завтрак, обед и ужин, нелепые и ненужные блуждания по замку — и ничего больше. Принцесса, словно забыв о Канье, не посылала за ним. Не приходил и Дарра, человек с ножом. А старика-алхимика он встретил на второй день, когда слонялся по логичным, но все равно непередаваемо длинным коридорам.

— Хотите поучаствовать в интересном эксперименте? — неожиданно заступив барду дорогу, спросил Шойе. — Здешний алхимик, молодой талантливый ученый, проводит опыт, но ему нужен доброволец.

Канье хмыкнул:

— Вроде ваша братия обычно занимается тем, что ищет способ превратить железо в золото.

— Не только. Мы исследуем природу вещей и явлений, а для этого время от времени нужно проводить опыты на живых существах.

— Можно взять собаку, — Канье почему-то вдруг стало весело, — или крысу.

— Собака или крыса не смогут рассказать о том, что почувствовали.

Полталисмана подумал немного и вдруг кивнул:

— Ладно, согласен.

Молодой алхимик был действительно молод — около тридцати лет, темноволос и высок, с лицом неожиданно загорелым, словно он не сидел целыми днями в своей лаборатории, а проводил много времени под солнцем.

— Приветствую вас, господин. — Он поклонился Канье. — Уважаемый Шойе объяснил вам, в чем суть моего опыта?

— Не успел, — прежде, чем бард ответил, старик с сожалением покачал головой, — слишком спешил.

— Тогда я сам объясню. Видите ли, я ищу эликсир долголетия.

Канье, оглядывавший лабораторию, отличавшуюся чистотой и порядком совершенно невообразимыми, перевел взгляд на него.

— Именно долголетие, — повторил молодой алхимик. — Золото сделает человека богатым, но даже очень много золота не позволят прожить дольше отпущенного Богами срока. Богов ведь не подкупишь. Но те же Боги заложили в нас возможность жить вечно. Все в мире состоит из основных элементов, составляющих в той или иной пропорции живое либо неживое… Собственно, живое тем только и отличается от неживого, что в нем больше «небесного элемента», который, наделяя способностью чувствовать, мыслить, двигаться, дает так же и хрупкость, временность такому существованию. «Земной элемент» в отличие от «небесного», жизнь удлиняет, но, увы, жертвуя при этом самой сутью жизни. Камни, в которых «небесного элемента» нет вовсе, бессмертны, но ведь мы не зовем камень живым, верно? Таким образом, приходим к выводу: не умирать может лишь то, что не живет.

Он помолчал, внимательно глядя на единственного слушателя, для которого все сказанное было в новинку. Канье подумал и задал вопрос, которого от него, кажется, и ждали:

— И в чем тут секрет?

— В достижении равновесия между «небесным» и «земным» элементом, в том, чтобы они не соперничали друг с другом в одном существе, как это обычно и происходит, а помогали, дополняя друг друга. Сколько вам лет, господин?

— Тридцать восемь, — увидав удивление на лице молодого алхимика, Канье усмехнулся, — я выгляжу несколько старше.

— Нет, — не согласился алхимик, — моложе. Но ваш возраст несколько меньше, чем я рассчитывал. Проведя множество экспериментов, я составил рецепт омолаживающего эликсира, господин. Здесь есть одна тонкость — для каждого возраста свой рецепт, а мне удалось пока рассчитать состав лишь одного, на сорока-сорокапятилетний возраст. Не согласитесь ли вы проверить его на себе? Гарантирую, что никакого вреда вашему здоровью он не причинит. В него входят исключительно безопасные элементы, которые в соединении дадут нужный эффект… или не дадут никакого.

— Соглашайтесь, господин Канье, — попросил старый алхимик, — это будет удивительный опыт!

Полталисмана знал — бесполезно спорить с человеком, который чем-то увлечен, тем более — с двумя такими людьми.

— А как же душа? — спросил он с улыбкой, решив, что соглашаться сразу все же опрометчиво. — Душа тоже омолодится? Ведь без этого...

— Взаимосвязь души и тела неотрицаема, — нетерпеливо перебил молодой алхимик, — конечно, душа тоже станет моложе.

Он был не просто увлечен — он был фанатиком собственного дела.

— Ну, хорошо, давайте ваш эликсир, — кивнул Канье, и снова улыбнулся. — Надеюсь, он не слишком горький?

Вопреки ожиданию, эликсир оказался не жидкостью, а порошком. Его пришлось частью вдохнуть, частью втереть в кожу рук на запястьях, там, где бился пульс. Порошок не имел запаха и он быстро впитался в кожу не оставив на ней ни малейшего следа.

 — Что вы чувствуете? — спросил молодой алхимик, не сводя глаз с Канье.

— Странное. Словно я вдруг вырос… Нет, еще продолжаю расти, становлюсь все больше и больше, заполняю мир… Мир может не выдержать. Или я… ведь сколько бы я ни рос, мир все равно больше. — Канье вдруг ощутил, как волной наплывает паника и вскрикнул: — Остановите это! Так нельзя!

Красная пелена застлала его глаза, а когда ушла, он перестал видеть что-либо. И говорить тоже больше не мог.

Канье пришел в себя там же — в лаборатории молодого алхимика. Первым, что он услышал, был голос ее хозяина.

—… не должно! Я проверил все так тщательно, как только возможно!

— Может быть, разница в несколько лет все-таки важна...

— Вздор! В нашем деле точность нужна только на первой стадии...

Канье покашлял, обращая на себя внимание. Старик и молодой алхимик, стоявшие спиной к скамье, на которой он лежал, обернулись.

— Свинец и золото… Вы живы господин?

— Как видите. — Канье спустил ноги с лавки, и сел, выпрямив спину. — Почему вы думали иначе?

— Потому что вы не дышали, и сердце ваше не билось. Вы разрешите? — молодой алхимик взял руку Канье, нашел пульс, посчитал и кивнул. — Прекрасное сердцебиение.

Он выпустил руку Канье и обернулся к старику:

— Я жду от вас объяснений, многоуважаемый Шойе.

— Каких объяснений?

Молодой алхимик гневно сжал губы:

— Может, вы, наконец, перестанете притворяться? Оставим это, мой господин, между двумя людьми нашего призвания притворство неуместно. Я рассказал вам о своей мечте… о Золотом Эликсире, эликсире бессмертия. Это та вершина, к которой я стремлюсь, главная цель на моем пути служения жизни. Поэтому я занялся поиском секрета долголетия, ведь от него — один шаг к бессмертию. А вы решили насмеяться надо мной и привели ко мне человека, над которым не властна смерть.

Что-то в его словах, и в том, как он произносил их, едва разжимая стянутые гневом губы, встревожило Канье. Он понял вдруг, что старику-алхимику грозят неприятности, и хотя ему по большому счету было все равно, бард решил вступиться за спутника:

— Почему вы думаете, что смерть надо мной не властна? — спросил он, отвлекая молодого. — Может, это ваш эликсир так подействовал на меня?

Гнев молодого алхимика ничуть не уменьшился, он стал острее и гуще; взгляд превратился в какое-то подобие хищного ножа Дарры.

— Эликсир способен проявлять лишь те свойства, которые я вложил в него — и никаких других. Разве это непонятно? Разве готовя похлебку из мяса, вы ждете, что в итоге получится рыбный суп? Или думаете, одной вашей смерти мало, чтобы я понял, что вы бессмертны? Будете спорить с этим?

Канье почему-то вдруг стало страшно. Бессмертен он или же нет — но человек, который стоит перед ним, уверен в этом. Как он поступит с тем знанием, которое, видно, было для него то же, что для голодного пса кусок мяса?

— А вы, — молодой алхимик обернулся к старому, — вы пригласили этого человека, чтобы похвалиться передо мной своими достижениями! Вы нашли рецепт Золотого Эликсира и использовали его на этом человеке!

— Вы ошибаетесь, уважаемый Сурта, — сказал старик, вид он имел растерянный, — я не давал ему бессмертия. Оно… дано кем-то другим.

— Но секрет его, я не сомневаюсь, вам известен. И конечно вы не станете делиться со мной секретом. А как же наша Высокая Клятва? Или вы забыли ее слова: «Обещаю и клянусь, что все мои достижения, какими бы скромными или великими они ни были, немедля станут достоянием всех, кто разделяет со мной труд и знание»? Или для вас это просто слова? — гневно закончил алхимик по имени Сурта.

Канье не собирался и дальше выслушивать подобное. Пускай гневные слова и не относились к нему напрямую, они были ему неприятны. Он поднялся со скамьи и вышел прочь из комнаты, где один алхимик обвинял другого в нарушении Клятвы, а другой пытался оправдываться, и тем самым еще больше убеждал первого в его правоте.

* * *

Собаку, конечно, никто во дворец не взял, но когда Канье вышел на свежий воздух, довольная жизнью псина сидела у дверей поварской, откуда шли восхитительно вкусные запахи. Дверь открывалась и закрывалась, пропуская поварят, мелькавших туда-сюда, что-то уносивших и приносивших — корзины с овощами и фруктами, корзины пустые, полные и пустые ведра, связки веревок и вертелов, бутыли столь огромные, что в них поместился бы любой из поварят, деревянные доски, ножи, мясо и рыбу.

— Привет, — поздоровался Канье с собакой. Она махнула хвостом.

— Господин? — он обернулся и увидел девушку, ту самую, которая сидела в паланкине принцессы. Сейчас она не показалась ему некрасивой, наоборот — девушка была прелестна в скромном голубом платье с приколотой к воротнику брошью в виде цветочного бутона.

— Госпожа хочет видеть вас, — сказала она.

Канье кивнул — пора бы. Два дня он торчит в этом замке, никому не нужный, и откровенно бездельничает.

Девушка — Канье все еще гадал, кто она: личная служанка принцессы? Ее компаньонка или наперсница? — провела его в покои принцессы.

Принцесса Тень сидела за столом с бумагами, очень красивым и богатым столом, а качество бумаги Канье оценил в ту же секунду, как увидел ее, гладкую, снежно-белую, и то, как на нее ложатся чернила — тоже высшего качества. Девушка писала, но она не заставила себя ждать. Спокойно, не боясь размазать написанное, принцесса свернула свиток — мгновенно сохнущие чернила — мечта всех, кто имеет дело с письмом — и пригласила барда сесть в кресло возле стола. Кресло было повернуто так, чтобы гостю не составляло труда смотреть на хозяйку кабинета, и чтобы она могла как следует его рассмотреть.

— Спой, — сказала она, — спой обо мне, но не для меня — для другого человека. Забудь о том, кто перед тобой.

Она замолчала, недоговорив. Канье забеспокоился — его вновь посетило острое нежелание петь.

— Кто он, тот человек, для которого я должен спеть о вас?

— И ты смеешь спрашивать? — усмехнулась Принцесса Тень.

— Я должен сметь, если посмею сделать запрещенное.

— А мне ничего не запрещено. Кроме одного, — Принцесса Тень чуть-чуть наклонила голову, словно присматриваясь к чему-то, заметному только ей, — видеться с этим человеком. Вот для него-то ты и должен спеть обо мне, хотя только я услышу тебя.

  В дверь постучали — та же девушка в голубом принесла инструмент Канье. Бард взял арфу, отчетливо понимая, что петь придется. Компаньонка вышла, закрыв дверь, а он положил пальцы на струны. Пытаться объяснить было бесполезно — он не смог бы ничего объяснить, а недомолвки родили бы непонимание.

Бард заставлял себя, почти как тогда, в таверне, но так и не смог заставить. В голову назойливо лезла единственная мелодия — та самая, которую Канье никак не мог подобрать, но он сразу отбросил ее прочь. А слова не приходили совсем.

Это были самые долгие полчаса в его жизни. В них уместилось понимание, что путь барда — одна сплошная глупость, и песни его — все песни, а не некоторые, вроде «Истины шута» — не нужны даже ему самому. Что принцессе все равно не угодишь, как ни старайся, так стоит ли стараться? Что арфа опять расстроена, и настроить ее не легче, чем покрасить небо в цвет весенней листвы.

— Я дала тебе слишком сложную задачу? — спросила принцесса. В голосе ее, удивляя Канье, звучало только терпение; казалось, она не испытывает и тени гнева.

— Нет, госпожа, — Полталисмана решил не объясняться, не оправдываться — незачем и не за что. Она все видела сама.

— Хорошо, — сказала Принцесса Тень, — ступай.

Канье поднялся, поклонился принцессе и открыл дверь кабинета.

За дверью стояла девушка-компаньонка с розой в руках. Бард поколебался лишь миг, потом посторонился, пропуская ее, и ступил за порог.

— Ты подслушивала? — догнал барда гневный вопрос, предназначенный не ему.

— Нет, госпожа...

— Что это у тебя в руках?

— Роза, моя госпожа, последняя роза осени.

Канье остановился и обернулся.

Компаньонка протягивала принцессе алую розу, а принцесса смотрела на обоих — на девушку и на цветок — со жгучей ненавистью.

«Так вот куда делся ее гнев, — подумал Канье, — он затаился, и теперь отольется не на мне, а на этой девушке, кем бы она ни была…»

— Брось, — хлестко, зло приказала принцесса.

Девушка разжала пальцы, и цветок упал на пол. Принцесса сделала движение, словно собиралась наступить на розу каблуком...

— Нет, госпожа! — компаньонка упала на колени, схватила розу и прижала к груди — колючую и прекрасную. — Пожалуйста, не надо!

Принцесса покраснела от гнева.

— Вон! — приказала она. — И не смей показываться мне на глаза!

Канье отступил. Неизвестно почему, он тоже вдруг почувствовал гнев.