10.

Канье проспал всю ночь в одной из театральных повозок, а, проснувшись, понял, что не хочет в Столицу. Он никогда не любил этот большой, шумный и бестолковый город. В Столице весьма холодно принимали любые выступления; город считался центром развлечений и искусства, и многие мнили себя знатоками и того, и другого просто потому, что жили в нем. В прошлый раз выступая в Столице, Канье нарвался на суровую отповедь, в пух и прах разнесшую его мнение о себе, как о неплохом авторе. Если бы кто-то прямо и просто сказал — «ты плохой бард и никудышный певец», так ведь нет! Те, кто принялся критиковать его выступления, нашли множество слов, вежливых и красивых, умных и ученых, которые по сути своей были обыкновенным хамством. Хамства Канье не терпел ни в каком виде, а вежливое хамство приводило его в бешенство.

Удивляясь тому, как ухитрился выспаться впервые за много лет, Канье выглянул из-под тента. Повозки стояли на какой-то поляне и актеры репетировали. Они снова играли вчерашнюю пьесу — «Дар Любви», только иначе. Чародей в ней был обычным Злодеем, Герой — просто Героем и не больше, и все нужные слова произносились с нужной интонацией. И конечно, эта пьеса имела правильный, счастливый финал — Герой спас свою возлюбленную, чудесным образом получил назад сердце и после этого они «жили долго и счастливо». Канье понаблюдал немного и почувствовал обиду, словно его обманывали — вчера, предоставляя увидеть чудо, или сегодня, как если бы чудо объяснилось простым фокусом, трюком, который, потренировавшись, может исполнить каждый.

— Хорошо ли спалось? — спросил его подошедший Фарте.

— Спасибо, очень хорошо. Не могу и вспомнить, когда я так спал...

Фарте, должно быть, прочел по лицу барда его досаду:

— Вам не нравится пьеса?

Канье пожал плечами.

— Вчера она нравилась мне больше. Но конечно вам виднее — как, что и для кого играть.

— Это так. — Хозяин театра присел на приступку повозки. — И я уверен, у вас есть песни, которые вы не поете всем подряд, даже когда об этом просят.

Бард невесело улыбнулся. Да, некоторые песни, словно вырванные из сердца с кровью, полные горячих и странных слов, он не стал бы петь никому и никогда. Зачем тогда написал их? Потому что не мог не написать. Когда человеку не с кем поговорить, некому отдать свою печаль или свою радость, он произносит слова ни для кого — только бы не оставить в себе то, чему стало тесно в душе и в сердце.

Герой Галь и Героиня Рэя доигрывали последнюю сцену — когда он приносит своей смертельно-больной возлюбленной Хрустальный Цветок. Одно легкое, изящное движение — и Цветок из хрустального превратился в настоящий… Канье еще вчера заинтересовался превращением, сегодня же любопытство стало нестерпимым. Когда актеры закончили — после того как хозяин театра заставил их дважды повторить сцену, пока не исчезли окончательно всякие следы вчерашней «неправильной» игры — Канье подошел к Рэе, все еще державшей в руке Цветок.

— Госпожа, — попросил он, — можно посмотреть?

— Конечно можно, — она протянула барду вещицу, — все удивляются — в чем секрет, а нет никакого секрета!

Канье взял цветок. Он был немного похож на розу и сделан из двух половин — стеклянной, хорошо изображавшей хрусталь и матерчатой. Половины бутона, склеенные одна с другой, и совершали волшебство. Стоило повернуть его к зрителям «хрусталем» — и вот он волшебный Цветок. Одно точное, хорошо отрепетированное движение — и он оборачивался матерчатой стороной — яркими лепестками алого шелка, мало чем уступающими живым.

Актеры устроились обедать и конечно пригласили и Канье со спутниками, но ему не хотелось есть. Он вернулся в повозку и с полчаса негромко наигрывал разные мелодии, не останавливаясь ни на одной. Ясинь принесла барду глубокую миску с супом и смущенно предложила отведать, хотя и видела, как он отказался от того же самого супа полчаса назад.

— Я не хочу есть, — сказал Канье, хотя ощущал умопомрачительный аромат, исходящий от супа. Чудесный запах голода совсем не вызывал.

— Но ведь вы не завтракали. А к ужину едва прикоснулись, — в самом деле, Полталисмана вчера ел очень мало.

— Это случается. Просто нет аппетита, госпожа.

Ясинь почему-то покраснела.

— Не называйте меня госпожой, — попросила она.

— Но ведь ты зовешь меня господином.

— Больше не буду, — девушка улыбнулась очень милой улыбкой и поближе пододвинула к нему принесенную миску, — пожалуйста, поешь.

Она не стала долго думать, прежде чем перейти с Канье на «ты» и он порадовался этому, потому что терпеть не мог церемоний. Смелый поступок Ясинь требовал награды — и бард решил сделать ей приятное и отведать супа.

Полталисмана взял ложку и начал есть. Суп был вкусным и горячим, но голод так и не проявил себя. Ясинь не стала мешать, и ушла, и хорошо, потому что, опустошив тарелку, Канье вдруг почувствовал дурноту.

Его кто-то позвал; бард обернулся — от одного этого движения к горлу подкатила тошнота — и увидел алхимика Шойе. Алхимик внимательно посмотрел на барда, на пустую тарелку на полу, и вдруг забрался в повозку и задернул за собой полог, скрыв Канье от чужих глаз. Полталисмана еще успел подумать — зачем? — прежде на него навалилась неподъемная тяжесть, в глазах потемнело, дыхание пресеклось. Невидимая ноша придавила его ко дну повозки, и, не в силах сопротивляться, бард полностью подчинился тому, что происходило с ним. В конце концов, он ведь не может умереть...

Кто-то приподнял его голову; Канье почувствовал текущую по губам жидкость.

— Пей! — услышал он.

Бард сделал глоток; незримая тяжесть стала немного легче, но в тот же миг Полталисмана ощутил жгучую, жестокую как Последняя Истина, жажду… Он вцепился пальцами в прижатый к его губам сосуд, осушил его и прояснившимся взглядом посмотрел вокруг. Жажда ушла без следа, давящая тяжесть исчезла. Полог по-прежнему был задернут, рядом с Канье сидел алхимик, давший ему напиться из глиняного кувшина, видевший барда во время приступа и сумевший помочь Канье преодолеть этот приступ. Бард решился просить у него объяснения:

— Что со мной?

— Я не могу сказать точно. Бессмертие должно менять человека, затачивать его под себя… Помните слова моего собрата об элементах?

Канье кивнул.

— Как в человеке, в вас есть и «земной» и «небесный» элемент, но «земной» начинает преобладать над «небесным». Равновесие нарушено. И все, что вы прежде делали для поддержания жизни, теперь может быть опасно для вас, так как нарушит его еще больше. Вам не нужно есть или спать; этим вы сопротивляетесь бессмертию.

— То есть я не должен… Нет, подожди! Я прекрасно выспался сегодня и после этого чувствовал себя превосходно! Почему...

— Я не могу этого сказать, просто не знаю. — Алхимик выглянул наружу и поправил полог, — для этого я и пошел с вами — чтобы узнать как можно больше и, если нужно, помогать вам.

— Помогать в чем? — Канье был благодарен алхимику — и за задернутый полог, сохранивший в тайне жуткий приступ, и за то, что он дал ему напиться и тем самым вернул к жизни.

— Там увидим, — сказал алхимик.

Покончив с обедом, актеры снова начали репетировать — на этот раз они играли «Ворона», одну из самых мрачных пьес, какие видел Канье. И Галь в роли главного героя был слишком счастлив, чтобы у него хорошо получалось представлять человека, который обречен и знает об этом.

В конце концов, Фарте остановил репетицию.

— Так не пойдет, Галь, — сказал он, — пожалуй, я поговорю с Тамитой и попрошу ее отложить свадьбу до весны.

— Но почему?

— Так лучше для тебя. До свадьбы ты не способен играть хорошо, а после свадьбы, боюсь, вообще не сможешь играть какое-то время.

У Галя задрожали губы.

— Тогда я увольняюсь! — воскликнул он.

— Хорошо, — ответил Фарте.

— Галь! Не блажи, — Тамита подошла к Галю, заглянула ему в глаза, — ты же понимаешь, как для нас важен этот фестиваль!

— Понимаю. Но я люблю тебя.

Кто-то фыркнул. Галь улыбнулся любимой — теперь в его улыбке была печаль. Он посмотрел на бесстрастно ждавшего его комика, исполнявшего роль Ворона, и вернулся к репетиции. Теперь парень играл превосходно.

Канье не любил «Ворона», но досмотрел до конца. Автор задумал пьесу как издевательство, насмешку над всеми классическими драмами, но труппа «Пестрого Театра» превратила ее в возвышенную трагическую вещь. Они рассказывали зрителям не о том, как глуп и слаб человек, а о том, что есть что-то или кто-то сильнее него, а Судьба — уж точно всегда сильнее.

В повозку подсел Дарра. Бард обратил на него мало внимания — он думал о «Вороне» и о себе. Он, Канье, не может умереть. Как бы он сыграл умирающего, и смог ли бы сделать это? Бард мысленно повторял про себя слова героя, и не заметил, как начал говорить вслух. И не удивился, когда, спросив «что со мной?», услышал голос, ответивший за Ворона:

— Ты умираешь.

Канье поднял голову и встретился взглядом с Даррой.

— Но почему я должен умереть? — продолжил он реплику героя.

— Все умирают, — Ворон-Дарра пожал плечами и, хотя руки его не были похожи на крылья, Канье показалось, что перед ним и вправду птица, напророчившая ему смерть, — одни раньше, другие позже. Твое время пришло. И никто никогда не вспомнит тебя.

— Так неправильно! Разве миру все равно, жил я или не жил? Разве никто не вспомнит меня за то, что я делал, за то, кем был?

— И кем же? — мудро, и потому — невесело, усмехнулся Ворон.

— Я был многим, — тихо сказал Канье, — тем, кто верит и тем, кому верят. Был отчаянным и отчаявшимся, был любим и любил, нес надежду на ладонях, а надежда несла на ладонях меня… Я держал в руках меч и лиру, слагал прекрасные стихи и бранился так, что небо краснело. Я жег костер и тушил огонь. Я разделял понимание с понимавшими, и непонимание с остальными. И я никогда не думал о смерти и не звал ее.

— Никто не думает, — ответил Ворон, — и никто не зовет. Но это неважно. Сила Смерти превыше всяких сил, ведь именно Она ставит точку. Слушай свое сердце. Сейчас оно замирает, и как бы ты ни верил в жизнь, оно верит в другое, и подчиняется только собственной вере.

Канье прислушался — сердце его и вправду замирало, билось все тише и тише. Дыхание перехватило.

— Скажи мне напоследок слово, — попросил Ворон, — скажи то, что стоило бы запомнить навсегда.

— Я хочу жить, — шепнул Канье. Сердце стукнуло в последний раз и замерло. Мир перевернулся и рухнул на него, погребая под собой все, что он сделал, и все, чем был...

Когда темнота отступила, повозка снова двигалась по дороге, и в ней кроме Полталисмана сидели его спутники, Галь с Тамитой и Фарте. Он встретился глазами с Даррой, и тот равнодушно кивнул.

«Может, смерть мне только приснилась?» — подумал Канье и мысленно усмехнулся. Разницы для него не было никакой.