12.

На следующий день актеры с самого утра начали готовиться к представлению. У них было достаточно времени для выбора пьесы и выбрали они почему-то «Сказку о Короле-Драконе». Около семи часов вечера их позвали в замок, в ту самую пиршественную залу, где вчера шло представление. Хозяин снова сидел за столом на возвышении рядом с сестрой и сыном, только гостей оказалось поменьше — не было акробатов, уехавших утром, и человека с медведем тоже. Но тройка танцоров осталась, и Герета, только она сегодня не пела. Канье пригласили тоже.

Почти сразу он понял, почему Фарте выбрал «Сказку» — декорациями для нее с легкостью стало все, находившееся в зале — столы, лавки и сами стены, и двери в которые входили и выходили играющие, появляясь словно из-за занавеса. Сказка рассказывала о человеке, который получил королевство в наследство от дракона. Но не успели актеры начать пьесу, как их остановил владетель.

— Все это хорошо и интересно, — сказал он. Актеры, прервав действо, смотрели на него. — Ваша игра достойна называться хорошей. Но я слышал, что вы — лучшие. Можете ли вы это показать? Можете ли сделать что-то такое, чего не делают другие труппы?

Фарте негромко откашлялся.

— Мы просто играем свои пьесы, как и все остальные. Нет актеров, которые делали бы другое.

— Разве? Тогда почему вас называют лучшими? — хозяин, вставший на ноги, снова сел на стул с высокой спинкой. — Я дам вам полчаса, чтобы подумать об этом, и потом буду ждать особенного. Но если не дождусь — не страшно, — он улыбнулся. — Можете смело предлагать любое представление и любую игру и пользоваться всем, что есть в этом зале, но не выходя за его пределы.

Фарте не стал спорить. Неожиданно со своего места поднялась Герета.

— Вы разрешите мне помочь им, господин? — спросила она.

Хозяин благосклонно кивнул.

Бардесса вышла из-за стола и, подойдя к Фарте, что-то тихо сказала ему.

— Без подготовки? — почти так же тихо ответил он. — Впрочем, может и получиться.

— Обязательно получится, ведь он сам этого хочет. А, глядя на него, остальные захотят тоже. Я помогу, однажды делала подобное.

— А пьеса?

— Пьеса та же...

Далее переговоры велись совсем тихо, и Канье перестал слышать. Лицо у Гереты было удивительное — словно она вдруг увидела яркий свет в темноте.

Актеры сняли костюмы — короля-дракона, его дочери, пожилой предсказательницы, двух рыцарей-спорщиков, темного и светлого, и сложили их в стороне. Под костюмами оказалась их обычная одежда, не имеющая отношения к образам из пьесы. Но именно так они и начали играть.

Фарте взял бумажную корону, медленно, тяжело ступая, пронес ее через всю залу и остановился у стола перед хозяином замка.

Герета тоже подошла и стала сбоку от него.

— Дракон постарел, — сказала она. — Он устал править и понял, что правление ему не по плечу, когда один из подданных пришел к нему с просьбой, а Дракон не смог выполнить ее. И тогда он снял с себя корону и отдал человеку, который, как он думал, сможет править вместо него и править хорошо.

Фарте положил корону перед Льясеном и отступил на шаг.

— Возьми мой венец, — сказал он, — и стань господином этой земли.

Льясен усмехнулся и ответил — не по сценарию сказки-пьесы, не словами человека получившего корону от Дракона:

— Я никогда не мечтал о венце, но и без него я господин своих земель.

Фарте улыбнулся.

— Ты прав, отказавшись, — сказал он, — случись иначе, я подумал бы, что выбрал неверно. Да, с венцом или без венца, ты господин этой земли. Но господин ли ты себе самому?

— Глупости, — вмешался в действо сын владетеля, — как человек может не быть господином себе?

Прежде чем кто-нибудь ответил ему, снова заговорила Герета:

— «Глупости» — так сказал об этом сын человека, который не хотел стать королем, так сказал юноша, верящий только в себя, и никогда — в других.

Юноша поднялся, во взгляде его читались непонимание и возмущение.

— Отец, что происходит? — спросил он. — И почему ты позволяешь этому происходить? Они же оскорбляют тебя!

— Никто не может оскорбить человека, который не хочет оскорбляться, — ответила сестра владетеля, словами из сказки о Короле-Драконе. Она приняла правила игры и поддержала ее.

— И это были мудрые слова, — согласилась Герета, не выходя из своей роли рассказчика, — молодой человек прислушался к ним, и его недоумение и возмущение утихли.

Юноша посмотрел на нее и сел на свое место.

— И что теперь? — спросил господин Льясен.

— Ничего, — сказал Фарте-Дракон. — Ты хочешь править без венца, и будешь править. Только помни — ты господин и себе, и другим лишь до тех пор, пока можешь сделать для них и для себя все необходимое.

Он отошел в сторону.

— И новый Король стал править, — продолжила Герета. — Люди приходили к нему с разным, но никто и никогда не занимал его времени зря. Чаще всего его просили разрешить споры.

К столу приблизились мрачный комик, ведущий за руку Тамиту, с ним Галь и Рэя.

— Господин, — попросил он, — рассуди нас! Моя дочь хочет выйти замуж за этого человека — он кивнул на Галя, — а он и рад. Вот только колдунья предсказала, что они не обретут счастья вместе.

Рэя загадочно улыбнулась.

— Никогда не обретут, — сказала она, — и даже более того — принесут друг другу столько несчастий, сколько не приносил еще один человек другому человеку.

Отец-комик посмотрел на хозяина замка умоляюще:

— Скажи, как мне поступить? Я люблю свою дочь и хочу, чтобы она была счастлива, а она любит этого парня, который сделает ее несчастной. Но без него она и счастья не увидит…

— Ты спрашиваешь моего совета в таком деле, где только двое могут решать, — сказал Льясен и слова эти неожиданно хорошо подошли предоставленной ему роли, — только двое — он и она.

Он посмотрел на Галя и Тамиту, а они посмотрели друг на друга, и соединили ладони, как соединили свои сердца. И так, не размыкая рук, они отошли прочь, и Колдунья с Отцом тоже.

Герета продолжала вести повествование:

— Иногда подданные приносили новому Королю подарки. Раз к нему пришли трое, желавшие танцем рассказать о важном.

Герета повернулась и так пристально посмотрела на танцовщиков, что Канье почувствовал, как натягивается между ней и ими тугая нить, как становится она все туже, и вот, наконец, поднимает двоих мужчин и девушку и ведет их к «трону» правителя.

Танцовщики не сговаривались, не договаривались ни о чем. Им не нужна была музыка для этого танца, но когда они начали танцевать, Канье не выдержал и, поднявшись, стал напевать:

— В каплях росы видишь тысячи лун отражение.

Так и в глазах, что глядят на тебя, видишь тысяч себя отражение.

Луны прекрасны! А как отражаешься ты?

Злобой? Добром? Пустотой? А достоин ли ты уважения?

Стоило Канье запеть, как они подхватили и понесли слова его песни в точных и пронзительных жестах. Девушка танцевала очень осторожно, словно ступала по каплям росы и страшилась стронуть их с места, или словно сама сделалась каплей, умеющей отражать лишь свет, и все остальные люди тоже были такими каплями. Мужчины то протягивали к ней руки, то отступали в сомнении и неуверенности, то оглядывали сами себя — кто мы? Какие мы? Чего достойны? И еще они вглядывались друг в друга и в девушку, словно в зеркало росы или зеркало чужих взглядов.

— Истину знают лишь сердце и совесть неспящая,

Истина сердца: о том, что добро лишь твое — настоящее.

Истина совести: злоба и пустота —

Выбор лентяя и труса, чья жизнь — как медяшка бренчащая.

А это получилось у них еще лучше: в какой-то миг сомнение, которое не смогли прогнать взгляды в зеркало друг друга и в зеркало росы, обернулись злостью, гневом. Один из мужчин резкими жестами и движениями выразил свою ненависть к миру, который не дает ему самого главного — понимания себя, а второй сел на пол и стал механически раскачиваться из стороны в сторону. Девушка металась от одного к другому, беззвучно звала, тормошила, но они не отзывались.

А потом они стали танцевать то, чего Канье пока не спел, но готов был спеть — словно им тоже стали слышны слова, звучавшие барду в его сердце.

Девушка поймала за руку мужчину, чей танец выражал гнев. Он вырвал руку, но она встала перед ним так чтобы заслонить от него весь мир, на который он гневался. Только тогда он увидел ее и удивился. Она отступала, маня его собой, а потом отвернулась от гневного к равнодушному, желая и его тоже вывести из замкнутого пространства в мир, сверкающий как роса, как радуга. И ленивый тоже увидел ее, но испугался, а не удивился. Правда, испуг его не длился долго. Девушка взяла обоих за руки, подняла ладони к небу и тем заставила поднять и глаза. То, что они увидели там, в вышине — сквозь каменный потолок залы и, наверное, даже сквозь само небо, было больше чем свет.

— На этом свете что жизнь твоя — луны и радуги?

Блики в слезинках росы или слезы от искренней радости?

Каждый увидит свое, и своим назовет

Именем странным, в котором столько горечи, сколько и сладости.

Можешь гордиться собой или верить, как верится —

Сердцем — в бессмертие, разумом в то, что земля еще вертится

Совестью — в доброе слово и правду росы,

С тысячей лун, отразивших одну так, что ей в себя верится.

Вот так это было — песня и танец слились в одно, и не вышло бы их разделить, как не разделить жизнь и смерть, веру и отчаяние.

— Иногда, — казалось, никто и ничто не может остановить Герету, — иногда люди приходили к новому Королю спросить, чем могут помочь ему или предложить то, что они умеют.

Совершенно неожиданно встал Шойе и вместе с ним — Майлик.

— Я алхимик, господин, — сказал старик, — я многое умею.

— Да, — подтвердил Майлик, — многое, даже научить премудростям науки такого оболтуса, как я. Но одного он не умеет и не знает — как вернуть молодость, и потому я предпочитаю веселье наукам, пока еще я молод. Но мой учитель хотел предложить вам свое искусство, я же могу предложить свое.

— Какое же оно — твое искусство? — спросил владетель Льясен.

— Это искусство жить счастливо и беззаботно.

Тут улыбнулся даже старый алхимик.

— Простите, господин, — сказал он, — мой ученик предложил вам так много — больше этого не может дать никакая наука.

Он поклонился и сел на место, и Майлик тоже.

— Иногда подданные приходили просто посмотреть на своего Короля.

Двое — дядюшка Одда и Дуэнья приблизились к трону. На глазах у дядюшки была темная повязка — он играл слепого.

— Расскажи мне, — попросил Слепой, — в самом ли деле он таков, как о нем говорят.

— И такой, и совершенно другой, — сказала Дуэнья, пристально вглядываясь в черты лица Льясена, — ведь разные люди говорят о нем разное, и каждый видит свое. Я вижу человека, который готов признать, что бывает неправ, но отстаивает правду, когда верит в нее, как в себя.

— Я не всегда признаю, что неправ, — сказал владетель Льясен, кажется, немного смущенный.

— Но сейчас ты признал это, — улыбнулся старик Оддарен, — не суди нас строго, а мы не станем судить тебя. Людям нужна надежда.

Они тоже отошли прочь.

— И все же иногда они приносили Королю свои просьбы, и просили о многом. Тому, кто желал золота или меди, он давал медь или золото, и тому, кто ждал помощи, помогал, и тому, кто искал справедливости, предлагал справедливость. Но однажды к нему пришел человек, чья просьба оказалась неисполнимой.

К Льясену приблизился, тяжело ступая, и даже прихрамывая, отец Тамиты, рыжеволосый Синен.

— Я приходил с этим к прежнему Королю, — сказал он, — и Дракон-Король не смог исполнить моей просьбы.

— Какова же она? — спросил Льясен.

Синен поднял на него глаза, и долго пристально смотрел в лицо.

— Сделай меня счастливым, — наконец произнес он.

— Так он просил, — сказала Герета, — и Король подумал — а что ему нужно для счастья?

— Что тебе нужно для счастья? — подхватил это, как путеводную нить, вдруг найденную в тумане, господин Льясен, лицо у него было грустное и вдохновенное.

— Я не знаю. Если бы знал, думаешь, я обратился бы к тебе? Я сделал бы все сам.

Владетель встал, опираясь ладонями о стол. Высокая спинка стула, на котором он сидел, вдруг показалась Канье спинкой королевского трона.

— Ты прав, я не могу тебе помочь, — сказал Король-владетель.

— Разве ты не сделал уже счастливым самого себя? — спросил с удивлением Синен.

— Нет. Другие сделали меня счастливым. Дракон был прав, когда отказался от правления.

Он поднял со стола бумажную корону и положил ее обратно.

А потом улыбнулся и сел, и образ Короля, все это время наполнявший особенным смыслом каждое его слово — может, даже и без его воли — слетел с него, как слетает ненужная уже маска в конце маскарада.

— Благодарю вас, — сказал он — для всех, кто был в этом зале и играл с ним, и для тех, кто не принимал участия в игре.

Им заплатили щедро и отпустили, как обещали, на следующий день. Канье чувствовал стыд — из-за его слов актерам «Пестрого Театра» пришлось доказывать владетелю, что они — лучшие.

Когда они отъехали от замка, бард попытался извиниться за это.

— Не нужно, — сказал хозяин труппы, — тут нет для нас никакой обиды.

Бард мгновенно понял, что он прав, и рассердился на себя за проявленную слабость духа.

Герета уехала из замка с вместе актерами. Сейчас, сидя в фургоне и глядя на убегающую из-под колес дорогу, она выглядела немного растерянной, и очень задумчивой.

— Знаешь, — сказала она Канье, заметившему, что бардесса забыла в замке свой инструмент, — я больше не буду писать песен.

— Чем же ты станешь заниматься? Играть на сцене?

— Возможно. У меня нет бардовского таланта, как у тебя, но кажется, вчера я поняла, куда могу и хочу вложить сердце и душу.

Полталисмана вспомнил, с какой легкостью она вовлекала знакомых и незнакомых людей в действо игры, и даже немного позавидовал такому таланту. Хороши или плохи его песни, Канье не всегда удавалось вызвать в слушателях хоть какое-то чувство. А Герета сумела дать людям раскрыться в игре, как цветам.

Кто-то хмыкнул; бард встретился со взглядом Дарры и вспомнил, что из всех, кто находился в зале только его и Ясинь Герета не сумела или не захотела сделать персонажами пьесы.

— Это не слишком-то мудро — вовлекать людей в хаос игры, когда они не знают что им делать с хаосом жизни. Какой прок в игре, если все равно в конце концов появится Та, Что Приходит За Всеми и завершит всякое представление, всякую жизнь мрачным, но единственно возможным финалом?

Ясинь отодвинулась от Дарры. Канье глядя на него, вдруг припомнил хищный нож и тот кинжал с надписью «смерть».

— И что же теперь делать, раз бессмертия не существует? — спросил Синен. — Не жить, не играть?

— Бессмертие существует, — не согласился Дарра, такой его ответ вызвал удивленные и даже насмешливые взгляды, — я видел того, кто не умирает.

— Бессмертие делает вечным плоть, но разъедает душу — то вечное, которое дано каждому из нас от начала, дано для того, чтобы мы носили его в себе как драгоценность, как светоч жизни, — сказал Синен. — Вечная душа может жить только в смертном теле. Бессмертие рано или поздно погасит светоч, убьет душу — а это и есть смерть.

Канье почувствовал, как гнев заливает его щеки краской. Наверное, это были слова из какой-то пьесы, но Синен произнес их так, что хотелось подумать над ними… А думать бард не желал — и тем большее оскорбление увидел в сказанном.

В ближайшем городке он попрощался с актерами «Пестрого Театра». Мог ехать с ними и дальше — до Столицы, куда Канье не хотел, было еще далеко и по пути наверняка нашлось бы много городов получше, чем этот, но Полталисмана чувствовал себя оскорбленным и ничего с этим поделать не мог. Фарте не уговаривал его остаться; он нырнул в нутро фургона и через мгновение вернулся с цветкомв руках, тем самым, наполовину стеклянным, наполовину матерчатым.

— Я хочу подарить его вам, — сказал он. — Не отказывайтесь, даже если цветок не нужен — подарите его еще кому-нибудь.

— А как же ваша пьеса? Как играть без цветка?

Фарте пожал плечами.

— Есть много других пьес и кроме этой. Но жизнь одна.

Он крикнул сидящему на месте возницы комику, и повозка тронулась, а за ней остальные две. Из последней рыженькая Тамита помахала Канье рукой.

Дарра, старый алхимик и Ясинь тоже выбрали не ехать, а идти с бардом. И он не возразил.