Театр

Наша школа считалась довольно хорошей, но в то же время не могла похвастаться чем-то действительно выдающимся. Ну да, большая часть учителей была адекватна. Не кидалась в нас тем, что под руку попадётся, не закатывала истерики и ставила оценки по заслугам, а не симпатиям. Правда, мнение троечников могло не совпадать с моим, и парочка эксцентричных личностей в педсоставе всё же имелась.

Даже ремонтом школа не могла похвастаться — каждый год его собирались сделать, но то одно, то другое… Так что для нас, не знающих и лишь смутно догадывающихся, что может быть куда хуже, школа была серой и унылой. Не спасали ни песочного цвета стены, ни альпийская горка у входа, которую только чудом никто не развалил. Подозреваю, лишь потому, что местные вандалы были не настолько глупы, чтобы растаскивать обычные камни и возиться с кактусами.

Конечно, учителя регулярно делали попытки разнообразить нашу и свою жизнь: спортивные состязания, конкурс рисунков, КВН и тому подобное. Самым любимым, наверно, был день учителя, когда уроки вели выпускники, а они сами изображали из себя отпетых хулиганов в меру комплекции и фантазии. В последний раз один такой «хулиган» посреди урока обрызгал наш класс из водяного пистолета. Можно было сказать, что урок сорван, если бы в день учителя занятия хоть у кого-нибудь велись как полагается.

На этот раз трём восьмым классам предлагалось развлечь себя театральными постановками. Естественно, половина девчонок тут же вызвались играть Джульетту, на что парни отозвались угрозой перестараться с гневом Отелло. То, что это совершенно разные пьесы, никого не смущало.

— Да дайте мне рассказать! — возмутилась классная на поднявшийся гвалт. — Ставить надо сказку!

Класс, оскорблённый в лучших чувствах, взвыл.

— Но не простую! А в жанре… ужасов, например. Или детектива. Или мюзикла.

— А жанр мы сами выбираем?

— Нет, для этого будет жеребьёвка. Будете тянуть листочки с названиями. Какое вытяните, такое и будете ставить.

Ученики опять зашумели, и на этот раз Светлана Николаевна не призывала их к порядку.

— Ой, а какие сказки? Русские народные, как «Репка»? — щебетала Настя, единственная натуральная блондинка из всего класса. Во всех смыслах, как любил шутить народ.

— А мне всё равно, я хочу участвовать, — а это уже Ленка Окшина, поджимала крашенные губы бантиком и отработанным жестом отбрасывала распущенные волосы за спину.

— Если только Бармалеем, — подкольнул её сидящий рядом Егор, и его голос был прекрасно слышен во всём классе.

После чего в ход пошли тяжёлые аргументы типа «учебник», и класс взорвался хохотом.

— Таня, пусть Таня тянет! — раздался мальчишечий голос с задних парт.

— Чего я-то?

— А у тебя рука тяжёлая. Вытяни нам чего-нибудь позабористей.

Таня показала кулак, и Лешка Круглов, самый мелкий из класса, вскинул руки:

— Понял, испугался, молчу.

В отличие от Киры или Жени, Таня не рвалась быть в центре внимания, но и не боялась его. Будь у неё чуть больше чувства долга — и вот вам главная активистка класса. Но любые попытки принуждения отскакивали от неё с громовыми раскатами: если уж Таня говорила, то прямо и без прикрас. За эту резкость её можно было не любить, но когда Таня бралась за что-то, дело, можно сказать, было в шляпе. Так что большинство уважало её за честность и надёжность.

Хотела бы я быть такой же смелой…

Подхватив идею Круглова, девчонки сагитировали Таню взять на себя командование. Она не особо сопротивлялась, и вскоре, когда страсти стихли, начался урок.

Театр отвлёк одноклассников от моей персоны. На переменах они активно что-то обсуждали в своём внутреннем кругу, наверно, жеребьёвку и её результаты, но это прошло мимо меня. Меня не звали. И бойкот тут ни при чём. Просто знали — откажусь, как отказывалась много раз до этого.

Да, класс про меня забыл. Но не Кира с подпевалами. Быстро поняв, что игнорированием ничего не добьются, они перестали отводить взгляды. Наоборот, постоянно смотрели мне в глаза с презрением и превосходством. Они обсуждали меня так, чтобы я слышала, изгаляясь как можно и как нельзя в придумывании клички. Я побывала и бревном, и крокодилом, наслушалась о нашей бурной личной жизни с Максимом и его друзьями.

Но словами их ненависть не ограничивалась. У меня пропала сменка, порвалась куртка, стул оказался исписан похабщиной, Бандюкова при встрече норовила меня толкнуть или поставить подножку, были и прочие, более мелкие, но раздражающие происшествия. Всеми доступными способами они заявляли: «Ты мусор. Мы тебя ненавидим и скоро уничтожим». Я краснела, бледнела, зеленела, но продолжала отвечать им их же монетой — холодным презрением. Я стала избегать Максима, боясь пожаловаться. Вечерами, когда вымотанные за день нервы особенно сильно давали о себе знать и хотелось разреветься у него на плече, я вместо этого кусала мокрую подушку.

Так продолжалось два дня. Я молчала, не говоря ничего Кате, которая, как и раньше, не одобряла мою пассивность. Я старалась держаться от неё подальше, боясь, что она вспылит от того, что говорит Кирина тусовка. Она не услышала. Увидела. И не она одна.

Это была надпись корявыми печатными буквами на полдоски. Мы заметили её сразу, как только зашли в кабинет математики. Пока я думала, стоит ли её стереть, Катя развернулась к полупустому классу:

— Кто это написал? Что за бред? Сами вы!..

Юля Милова, полненькая художница с россыпью карандашей, сидящая в центре класса, тут же возразила:

— Эй, Тимохина, ты чего обзываешься на всех подряд? — она перехватила карандаш за середину и принялась ловко перекладывать меж пальцев. — Мы не знаем, кто это написал. Может, вообще от другого класса осталось. Сама ты дура, разоралась.

Катя резко развернулась и размашистыми движениями стёрла надпись. После чего накинулась на меня, и от её шипения хотелось поёжиться:

— А ты чего молчишь?!

Разрываясь между «А что это изменит?» и «Мне всё равно», я пожала плечами. Весь урок мы не разговаривали.

На перемене Катя отловила Макса. К слову сказать, в последнее время между уроков он часто где-то пропадал. Но тут Катя не дала ему смыться:

— Ты в курсе, что из-за тебя Дашуньке объявили бойкот?

— Без дураков?

— С дурами!

— Да нет! Серьёзно? Кто? Кира? Да я ведь им ясно сказал, что с Дашкой не встречаюсь.

Мне захотелось провалиться сквозь землю. Если они говорили Максу хотя бы десятую часть того, что говорили мне...

— Уу, как они меня бесят! И ты тоже, — внезапно она ополчилась на меня. — Молчишь, как партизан, давно бы уже поставила их на место. Так нет, делает вид, будто ничего не происходит.

— Я же тебе объясняла, — пришлось буркнуть в ответ. — Они только этого и добиваются.

— Пойдём, — Макс поманил нас в коридор. Вид у него был донельзя серьёзный и деловитый. Но распалившаяся Катя не спешила.

— Куда?

— Пошли-пошли.

— Я ведь пошлю, я тебя так пошлю! — но она встала и вышла из класса следом за ним. Мне не оставалось ничего иного, кроме как присоединиться.

Отошли мы недалеко, но так, чтобы рядом не было одноклассников и других лишних ушей. Подоконники как раз идеально для этого подходили. Там, до самого звонка, Макс выпытывал из нас подробности. В основном, конечно, у Кати. И подробности касались не столько бойкота, сколько отношений внутри класса. Я быстро почувствовала себя лишней: все эти группировки, симпатии, отношения были знакомы мне лишь в общих чертах. Я не могла ни ответить на вопросы, ни уследить за рассказом Кати. Да и не видела в этом смысла.

Оставшиеся два урока прошли нервно и спокойно одновременно. Катя не отходила от меня, поэтому ни Кира, ни Машка мне не досаждали, но сама она до сих пор дулась. Я чувствовала необходимость извиниться, но категорически не понимала за что.

Недельная оттепель закончилась, и вернувшийся мороз превратил дороги в ледяные эскалаторы — встал и поехал. Правда, недалеко. Ноги скользили отчаянно, а по обочинам — наст, слишком тонкий, чтобы выдержать вес старшеклассника, и достаточно толстый, чтобы если не порезать, то поцарапать обувь. Мы шли домой втроём, и Катя с Максом продолжали свой странный разговор. Слушая их вполуха, я держалась рядом и боролась с ощущением собственной бестолковости и неуклюжести.

— …Поговори завтра с Таней и Настей, а я по своим каналам пробью. Так, с этим разобрались. Теперь Даша.

— Что ещё?

— Лицо попроще.

Я скорчила рожу не столько чтобы подразнить, сколько в попытке удержать внезапные слёзы.

— Вот так и замри. Шутки шутками, но своим игнором ты ничего не добьёшься. Тем более что игнорируешь зачем-то весь класс, а не только тех, кто объявил бойкот.

— Это не я их игнорирую, а они меня.

— Морозова! Ты вообще слышала, о чём мы говорили?!

— Слышала, толку-то...

Макс возвёл очи горе.

— Против тебя только Орлова и Бандюкова. Остальные или за компанию, или им всё равно. Значит, их можно переманить на нашу сторону. Но только если ты перестанешь на всех смотреть волком.

— Вот-вот, надо что-то сделать с твоим взглядом, — подхватила Катя. — Ты даже на меня порой так глянешь, что вроде ничего не сделала, но хочется провалиться сквозь землю.

Я уставилась на них в изумлении.

— Против Киры вряд ли сработает, — продолжал рассуждать Макс. — А вот против её свиты… Есть ситуации, когда игнор — это трусость. Иногда надо отвечать, а не избегать стычки. Вот если ты глянешь своим убийственным взглядом да скажешь что-нибудь не менее убийственное — так они сразу все и разбегутся.

— Ага, вот и я о том же, а она молчит, как партизан.

— Вам бы потренироваться. Ты, Кать, у нас никому спуску не дашь, сможешь понатаскать нашу подругу?

Против них двоих я не устояла. За одну перемену спелись, да как! У меня не было ни единого шанса. Да и сил, чтобы бодаться с друзьями тоже не было.

Расставшись с Максом на перекрёстке, мы с Катей пошли ко мне домой репетировать. Так как ругаться матом я категорически отказывалась, а предложенные нематерные фразы выучила быстро, мы переключились на другие темы и засиделись до самого вечера. Лишь когда мама вернулась с работы, Катя заторопилась домой. Увидев меня с подругой, мама воодушевилась и всё предлагала задержаться Кате на ужин, но та вежливо отказалась и всё-таки ушла под настойчивые призывы заходить ещё.

Стоило ей выйти за порог, как в мамин голос вернулось привычное раздражение.

— Надеюсь, ужин готов? Умираю от голода. С самого утра во рту ни крошки.

И прежде, чем я успела ответить, мама уже скрылась на кухне. Зато после ужина возникла на пороге моей комнаты и, устало облокотившись на косяк, спросила:

— О чём болтали?

— Да так, о разном.

Я на всякий случай отвлеклась от компьютера, за который успела усесться, и посмотрела на мать. Меня неприятно поразило, насколько она… старая. Морщины, круги под глазами, опущенные уголки губ придавали лицу резкое, недовольное выражение.

— О своём, о девичьем, о футболе? — она произнесла это без всякой интонации, дежурно, но я замерла, как сурок, завидев орла. — Катя — хорошая девочка. Общительная, вежливая.

Не то, что я. Надо было срочно сменить тему беседы, иначе меня ждала полуторачасовая лекция о чужих достоинствах и моих недостатках.

— И одевается хорошо. Заметила, какие у неё сапожки? Я хочу попросить её помочь мне с выбором обуви. А то сменка в школе совсем страшная.

Вот так. И внимание отвлекла, и про замену пропавшей сменки спросила. Да простят меня удобные тапки за хулу в их адрес!

— Только не в этом месяце. Зарплату задерживают, и непонятно, когда будет и сколько. Поэтому все траты откладываются.

— Неприятности на работе?

— Обычный бардак. Одни не платят нам, другим не платим мы. Как же я устала от всех этих кредиторов! Ещё и Борисыч этот… — она безнадёжно махнула рукой. Борисычем звали то ли её коллегу, то ли начальника. Мама вообще редко говорила о работе что-то конкретное.

— Что-то напортачил?

— Если бы. Он ждёт, когда я напортачу. И чуть что — сразу доносит. Вот есть у человека хоть какая-то порядочность?

Что ответить на это мне, когда я под прицелом сразу нескольких Борисычей и не знаю, как с ними совладать? Некоторое время мы молчали. Потом мама развернулась уходить, но, уже взявшись за дверную ручку, спросила:

— Ах да. Как дела в школе?

— Всё хорошо, мам.

Дверь за ней бесшумно закрылась.