Тебя предупреждали!

0Весь день я была не в духе. Учёба, одноклассники, учителя мельтешили вокруг, и бесконечно тянулись уроки. Оставалось только терпеть. Натянуть непроницаемую маску и ждать заветного звонка. Сначала с урока. Потом на урок, ибо на перемене требовалось что-то гораздо худшее, чем ответы у доски. Требовалось дружелюбие.

— Морозова.

А где его взять, когда на сердце вьюга?

— Ты чего такая сердитая сидишь?

Увы, по опыту я уже знала, что игнор на Макса не действовал.

— Хочется.

— Обиделась на что?

Ага, так я тебе и сказала! Чтобы стать посмешищем всего класса.

— Нет. Косплею Тёмного Властелина. Сам же назвал, надо соответствовать, — с ленивым недовольством ответила я. Голос справился, руки — нет. Они искали, за что бы схватиться, и я сжала их в кулаки.

Покрутившись рядом ещё немного, Живов наконец-то отстал. Я украдкой глянула ему вслед и встретилась взглядом с Машкой. Он не сулил ничего хорошего, да и трудно ожидать другого, когда весь класс знает, что она неравнодушна к Максиму. Я тяжело вздохнула. А что тут ещё сделаешь?

Долгожданный звонок с шестого урока не вызвал радости, только облегчение, но и этого было достаточно. Класс засуетился, кабинет мгновенно заполнил радостный гомон, и я вслед за всеми торопилась покинуть класс. Схватила рюкзак… и поняла, что быстро не выйдет. Кто-то (и когда только?) прошёлся грязным ботинком по спинке, так что нести рюкзак теперь можно только в руках. Но хотя бы отмыть бурое пятно стоило, и, покидав кое-как вещи в самый большой карман, я отправилась в туалет.

Грязь сходила легко. Осталась лишь пара едва заметных разводов, когда в комнату зашла Кира со свитой. Руки тут же занемели, а сердце застучало где-то в горле.

Спокойно. Мы друг друга не замечаем.

— Эй, уродина!

От неожиданности я вздрогнула. Нельзя было этого делать, нельзя, но когда это страх слушает разума?

— Никогда не понимала, за что тебя любят учителя. Ты же даже добрых советов не слушаешь.

Когда с тобой так говорят, надо быть настороже. Льющаяся вода, рюкзак — ничего не должно отвлекать. Я закрыла кран и вполоборота посмотрела на Киру и остальных вошедших. Бандюкова, Шапина — те же лица, только Любы нет. Повод ещё больше испугаться? Или наоборот?

— Как же ты достала, — с преувеличенной усталостью сказала Кира. — Глаза б мои тебя не видели. На тебя даже Макс жалуется. Кстати, чем это вы с ним вчера после уроков занимались?

— Смотрите, покраснела! — воскликнула Ленка Шапина.

Лицо и правда пылало, хотя ничего особенного мы не делали. Или делали? Неважно. Вцепившись во влажный рюкзак, я попыталась прорваться к выходу, отделавшись общим:

— Ничего.

— Погоди, мы ещё не закончили, — Кира схватила меня за плечо и оттолкнула от двери. Я удержалась на ногах и теперь стояла в центре комнаты, не зная, что делать и говорить.

— Мы тебя предупреждали? Предупреждали. А ты чего? Совсем голову потеряла от любви, вы только посмотрите на неё. Морозова, неужто ты решила, что нас можно не замечать? Такая смелая стала?

Били не слова, хлестала интонация. Хоть и знала я давно об их презрении, и неприязнь между нами зародилась не вчера, каждое слово скручивало в жгут и без того напряжённые нервы.

— Думаешь, самая умная? — подхватила Машка, а мне только стоять и слушать. — Подумаешь, лучшая ученица! Дура ты, дура набитая, и Максик тебя бросит! Да и страшная, как атомная война.

— Вот уж точно. Как он только на тебя взглянул? У тебя ж лицо, как у лошади.

— Он мне нафиг не нужен, забирайте, если хотите, — не выдержала я и опять попыталась проскользнуть к двери. Только бы вырваться, только бы исчезнуть! Но неудача. Толчок, удержаться на ногах, но вместо стены другая рука. И вновь толчок. Я уже не слушала их оскорбления и издёвки, лишь бы удержаться на ногах. Очки, царапнув по виску, упали на пол, и смех слился с хрустом. А они зло смеялись, продолжали толкать, и от этих тычков обида стократ больнее. До слёз, что уже нет сил сдержать. И не выходит отстраниться, не выходит...

Когда всё закончилось, я вжалась в угол, и Кира произнесла:

— Поняла, Морозова? Подумай над своим поведением. С этого дня ты изгой.

Забрав мой рюкзак, они ушли, переполняемые торжеством и чувством превосходства. Конечно, задавака получила по заслугам.

Надо было встать и идти за ними. Устроить безобразную драку в коридоре, но отстоять рюкзак, не дать им закрепить успех.

Вместо этого я сползла по стенке. Даже сидя, дрожали ноги, горели места тычков — много, по всему телу. А нутро жёг нестерпимый стыд. И ужас оттого, что кошмары стали реальностью. То, что я воображала себе, воплотилось. Я — изгой. Объявили, сказали. И не убежать.

И не в силах подняться, я сидела в углу и глотала слёзы обиды и страха.

«Да всё не так страшно, — шептал рассудительный голос. — Ты и так с ними не общалась. Ничего не изменится. А Катя и Максим тебя не оставят». И всё равно плакалось горько и отчаянно.

Уроки закончились, и школа быстро опустела. Из коридора уже давно не доносились голоса и топот, когда я наконец выдохнула и сказала:

— Хватит реветь.

Смыв соль с лица, я осторожно выглянула в коридор. Никого. Вот и славно, никакая, даже самая ледяная, вода не уберёт в один миг опухшие глаза и нос.

Я обежала всю школу в поисках рюкзака и не сразу, но нашла его. Приходилось таиться от учителей, которые наверняка пристали бы с расспросами. «Ну и рассказала бы», — подумалось мельком, и тут же подступил такой ком к горлу, что я поняла — не расскажу. Не смогу. Не из-за ябедничества, а потому что дико стыдно, что это произошло со мной. Что мне объявили бойкот.

Девчонки оказались не оригинальны — высыпали содержимое рюкзака из окна кабинета английского, а рюкзак повесили на штыре, что был под рамой. На внешней стене. Так развлекались над новеньким парни из параллельного класса год назад. Тот и правда был тюфяком: и плакался, и ныл, и перед всеми заискивал. Следом за воспоминаниями пришла решимость. Я не буду такой. Это слишком… противно. Жаловаться, заискивать… Нет! Чтобы ни случилось.

Стиснув зубы, я раз за разом пыталась скинуть рюкзак со штыря школьной указкой. Поддеть никак не удавалось, длины хватало едва подцепить. Прошла как минимум четверть часа, прежде чем рюкзак полетел вниз. Теперь кинуть указку на место, схватить вещи, и прочь, прочь отсюда.

Под окном оказалось болото, скрытое высокой пожухлой травой. Тетради намокли и рвались от неосторожных движений. А мне никак не удавалось собраться, и книги и тетради летели в промокший рюкзак абы как. Дома, всё дома. Аккуратно разберу, разглажу, высушу. Дома, не здесь.

Как теперь быть? Как теперь жить? Думать об этом не хотелось, думать вообще не хотелось. Хотелось забыться, убежать, отвлечься, но мысли раз за разом с мазохистским упорством возвращались к тем же вопросам. Как себя вести? Кому рассказать? Что будет завтра? От мыслей о завтрашнем дне противно сжалось нутро. Меня замутило. Завтра. Я подумаю об этом завтра. А сейчас есть более насущные проблемы.

Как сделать так, чтобы мама ничего не заметила?

Придя домой, именно этим я и занялась, перемежая мокрые тетрадки домашними хлопотами. Пока варится суп, можно успеть отгладить пару страниц. Легче было повесить на батареи, но тогда листы пойдут волнами, и все увидят, что тетрадь мочили. Почему-то это было очень важно — сделать вид, будто ничего не произошло. Таковы были правила игры. Ты могла не скрывать произошедшее, выставить на всеобщее обозрение, и тогда было бы больше поводов для издевательств и жалости. Больше внимания, а это казалось сейчас смерти подобно. Хотелось исчезнуть, спрятаться, будто меня и всего этого бойкота нет, не существует. Но не ходить в школу — значит, совсем отсечь себя. Потом не вернуться. А можно вести себя как обычно: игнорировать их насмешки и издевательства, как поступала много раз. Именно в этом была гордость и победа. Не сломаться. Не измениться. Не прогнуться.

Ещё один вариант — объявить ответную войну, даже не пришёл мне в голову.

Пара тетрадей погибла безвозвратно. Я не стала с ними возиться, сразу выбросила в мусорку те ошмётки, что от них остались. Оставшиеся заняли весь день. От запаха прелой бумаги болела голова, и некуда было скрыться. Даже морозный воздух с улицы, казалось, не изгнал его до конца, а только без толку выстудил квартиру.

Но мать ничего не заметила. Пришла, поела, и всех вопросов — сделаны ли уроки? Пришлось соврать, что осталось совсем чуть-чуть, уже иду доделывать. На том разговор и закончился. Как обычно. Ей никогда не были интересны мои дела. Главное — чтобы всё выглядело прилично. А какой ценой это даётся, что я на самом деле чувствую — всё равно. И хотя меня всегда бесило её равнодушие, сегодня оно было кстати. Не представляю, как бы я пережила расспросы. Даже дежурное: «Как дела в школе?»

Весь следующий день я ждала. Слова, подставы, колкости. Не обращать внимания на игнор оказалось удивительно легко, ведь мы это уже проходили. Только тогда я боялась потерять Макса. От одной мысли заледенели пальцы. Вот это было страшно! А теперь я почти не боялась. Да-да, все их угрозы — ерунда. Ну правда, что они могут сделать?

Макс казался ещё чудеснее, чем обычно. Я хмурилась, отбрыкивалась, а про себя молила: «Говори! Говори ещё!» Потому что это отвлекало лучше всего — его подколки, слова, голос.

Я не заикалась о своих неприятностях, но он заметил.

— Ты сегодня какая-то совсем смурная. Случилось что?

Поделиться хотелось. Очень. Выбор «сказать — не сказать» давил на грудь. И всё же я решила молчать, потому что сказать было ещё труднее.

— Я… потом расскажу. Может быть.

Он не стал выпытывать, и я облегчённо перевела дух. Я ещё не готова.

А потом неприятности посыпались как из дырявого мешка. На следующее утро я поранила ногу — кто-то подсыпал кнопок в сменную обувь. Поранила так неудачно, что до кабинета физики шла прихрамывая. Хотелось вовсе ковылять, но я, сжав зубы, терпела.

За урок боль притихла, и я, как ни в чём не бывало, перебралась в следующий кабинет под весёлый щебет Кати. Вчера вечером они с Ритой ходили в бар, и вот теперь Катя делилась, как было здорово, а взрослые мужчины с ними общались, принимая за совершеннолетних. Подруга выглядела при этом очень довольной и польщенной, и я слушала с вежливой полуулыбкой, оставив поучения, как это опасно, при себе. Не послушает, обидится, а в другой раз, когда действительно смогу помочь советом, не подойдёт. И зачем?

Но в классе наш увлекательный монолог прервали. Мы уже сидели за партой, когда что-то легонько стукнуло меня по голове. Я машинально обернулась, но не увидела ничего, что выбивалось бы из привычной картины.

— Что такое? — спросила Катя.

— Ничего, — равнодушно ответила я, лишь провела рукой по волосам — не застряло ли что. Под ноги выкатился шарик жёваной бумаги.

Во второй раз я не оглянулась, лишь поморщилась в раздражении. Принявшая гримасу на свой счёт, Катя изумлённо замолкла. Пальцы нащупали липкое на затылке, и я отдёрнула руку не столько в отвращении, сколько в ужасе.

— Если тебе неинтересно, так и скажи! — Катя тем временем уже приготовилась обидеться.

Плохо.

— Сходишь со мной в туалет?

— А? Ну пойдём, — она пожала плечами. Согласилась, хоть и была оскорблена моим невниманием, по лицу видно.

Извини.

Из женской комнаты выпорхнули две младшеклассницы. Они чему-то заливисто смеялись и чуть не сбили нас с ног. Больше в туалете никого не было, и я тяжело вздохнула. Но самостоятельно не справиться, а волосы жалко.

— У меня в волосах застряла жвачка. Помоги, а?

— Что? — Катя подскочила ко мне и почти тут же воскликнула: — Как ты умудрилась?

— Это народ… дурачится.

— Хороши шутки, — она уже принялась за резинку. — Как бы резать не пришлось. Блин, как неудачно-то.

Покрепче зажмурив глаза, хотя так было не менее страшно, я терпеливо ждала вердикта. Прозвенел звонок. Катя продолжала возиться, порой болезненно дёргая, но я молчала. Было странно чувствовать чужие руки, касающиеся головы. Даже мама давно не трогала мои волосы.

— Фух, готово, — она с отвращением швырнула липкий комочек в мусорную корзину. — Там, правда, всё равно липко, не знаю, поможет ли шампунь, но вроде ничего не видно.

— Спасибо, — я наконец позволила себе выдохнуть. Как хорошо, что не придётся резать! — Я твой должник.

— Кто, интересно, такой идиот, что до сих пор так шутит? — спросила Катя, когда мы вышли в коридор и отправились в класс.

— Не знаю. Только… — надо было рассказать. Ведь её тоже могут задеть, она должна знать. Но слова по-прежнему застревали в горле.

— Найду урода, башку оторву, — мстительно бормотала Катя, оттирая липкие пятна с рук.

Только она всё равно узнала. От Ритки. Слушала, упрямо поджав губы, и всё поглядывала то на меня, то на Киру, нехорошо прищурив глаза. А потом села рядом со мной.

— И почему ты не сказала?

Я опустила голову.

— Завистливые курицы! Как будто от бойкота Макс обратит на них внимание! А давай им тоже бойкот устроим? Ты, я и Макс. Я поговорю с девчонками, ну не может быть, чтобы все были такие дуры! И прям всем так нравился Живов.

Я не знала, что возразить или сказать. Но когда Катя начала высказываться за активное противостояние, я вскинулась:

— Они только этого и добиваются. Реакции. Унижения или агрессии. Просто не обращай на них внимания.

— Как это не обращать? Они над тобой издеваться будут, а я молчи?

— Главное, чтобы над тобой не стали. А надо мной им быстро надоест, вот увидишь.

Катя в сомнении качала головой, но я продолжала настаивать. Уж в чём-чём, а в этом я была уверена: людям быстро надоедает доставать человека, если он не реагирует. Главное, чтобы этот бойкот не стал исключением.