«Устина», Орти

Началось это, примерно за год до конца. Рабочий наш поселок, создавался искусственно и продолжал расширяться. У нас тут почти все семьями приехали, а кто сам — деньгу подзаработать и назад, к семье, детям. Мужики были, бабы, а вот с девками не очень, а у соседей — Исаевых сын молодой — Гордей. Хороший парень — работяга, они с отцом почти весь поселок и выстроили, мало у кого изба была, чтобы их рука к ней не коснулась.

Я сам вдовий, моя Наталья от тифа слегла, да так и не встала. Неплохая она у меня была, все больше помалкивала, работу, какую надо — сделает. Вот, как ее не стало, я сразу мать из Култуков забрал и сюда, чтобы не думать что она и как — тоже ведь одна, а вдвоем все веселее.

Померла, значит, у Исаевых родственница в Харькове, то ли сестра Людмилы, то ли тетка, я и не знаю. Только хоронить ее Гордей один поехал, потому как время тяжелое — всей семьей (а их семеро душ) сильно не наездишься. А вернулся он с женой Устиной, говорят, она за той родственницей до последнего присматривала; то воды, то подкормит чем-то, в общем помогала как могла. Так и познакомились они. Черноглазая Устина имела трехлетнего сына Митю, но Гордей на это не посмотрел, влюбился, наверное, с первого взгляда да и забрал в Чарусы. Как не влюбиться — красавишна — глаз не отвести. Только несчастлива она была с Гордеем, так мне казалось, больно хмурая всегда ходила, да и председатель говорил, что не жалуют ее в приймах, ну а как же — с байстрюком-то.

Снилась мне Устина, часто снилась. Как-будто во двор к нам входит. Войдет, сядет на скамейке, что я для матери соорудил и уходить не хочет, мы уж и гоним ее, а она все никак. Просится, говорит, что боится, что лес кругом, а она не привыкла, городская мол. И чего я во сне прогонять ее стал, не понимаю. Я другой раз спохвачусь, что мысли у меня неправильные появляются. Засмотрюсь на мать, как она у печки управляется, то с тестом, то со щами, и так и видится мне, как она Устине рассказывает что да как стряпать, научает значит. А то похвалит ее за умения, а иной раз и шутку какую скажет — это она у меня умеет. И Устинка светится, на меня поглядывает: вот дескать, какая мамка у тебя золотая. И тут меня прошибет; сам себя спрашиваю: что за глупости у тебя, Клим, в голове завелись? Дурман нашел что ли?!.. Так и развеется туман мой сладостный, и мать уже спрашивает не прихворал ли?

Не прихворал, мать, здоров я.

* * *

В конце июля погода страшная стояла — дождя нет, духотища, а тут, на беду еще и дымом заволокло. Из бору дым шел, горел лес. Курша, она ж как? — посреди лесной глуши торчит, одна узкоколейка а по той поездОк, «Старым мерином» в народе прозванный, мотается от нас в Туму да обратно — лес вывозит. Весь народ взбутусился — не ровен час избы со срубами полыхнут и поминай как звали! Как председатель не успокаивал, (дым, вон, и в Туме и в Култуках, а все равно работают!) а сник народ, и вечером не до веселья, только говор по околицам. Смеха, как раньше не слыхать, да и не выкомаривают уже, то валенки, то коробушку, наперебой.

Решили, значит, ров заградительный выкопать, чтобы пожар на поселок не пошел. Собрались все как есть, и так всей гурьбой двинулись в лес. И дети со стариками рыли, и баб привлекли. Ох, да если бы тот пожар низовой был, а так… Копали, пока не поняли, что тут только тикать надо.

В конце-концов и власти наши местные всполошились, объявили эвакуацию — на станцию явиться в такое-то время. Поезд прибыл с опозданием, загруженный «народным добром». Началась посадка.

Из глуби леса уже слышно было страшный треск горящей древесины, пожар был совсем близко. Вокруг вагона толпились и толкались люди. Кто с чемоданом, кто с узлом, а кто и самовар припер. Что за народ, сказано ж было: пожитков никаких не брать, да все наш брат копырзится, жалко ему с добром расставаться. Пассажирских мест — в обрез, сразу было ясно — все не сядут, потому грузились только женщины, старики и дети, а мужики уж потом — кто куда приткнется. Я глядел на эту катавасию, на забитый до отказа вагон и сердце у меня за Устинку болело — не придушат ее там?.. Не придавят ли Митьку?.. Как же они там, сердешные?.. Не пришлось мне напоследок на нее поглядеть, а очень хотелось, аж скулило внутри, вроде там пес у меня старый сидит. За мать и думать забыл, главное там она — внутри, а значит спасется, уедет из этого пекла.

С груженого деревом прицепа спустили паганенькую лестницу и остальной народ повалил к ней, сперва по очереди взбирались и усаживались, а опосля уже лезли наверх кто как; паника, гам. Я тоже в толпе к трапу продвигался, ждал своей очереди. Вдруг в толпе показалась Устина. Зареванная как белуга, расхристаная вся, я с горем пополам добрался до соседки и ухватил ее за руку:

— Тебе места в вагоне не хватило? — перекрикивал я людской гомон.

— Гордей из лесу не вернулся, а теперь и Митька запропастился, паразит!

— Так Митька твой в вагон со свекровью пошел, с Людмилой — выпалил я, лишь бы не отпускать ее.

— Вы точно знаете, дядь Клим? — залепетала — Вы своими глазами видели?

— Ну, а как же — видел!

В вагоне туча людей, битком набито, последние на подмостке удержаться силятся, какой там рассмотреть, там и продохнуть нельзя.

Из чащи доносился уже рев падающих исполинских сосен, так и хочется крикнуть «Бойся»! — как на лесосеке, да уж не одно дерево валится, и не два чудище огненное под себя подминает, пастью ненасытной шамкает, смолой чавкает да плюется, дымом дышит. Страшно, страшно до белого холода, до одури.

И что со мной тогда сделалось, что я соврал как оборотень, зачем задурил девку, на что надеялся, дурень старый. Зачем с языка слова такие сорвались?… Не знаю. Я потянул ее в глубь толпы. Сильно мужики не брыкались, погомонели маленько, но пропустили — баба все таки.

— Пропустите девку, у нее в вагоне дитё малое, ей обязательно ехать надо. — Подмогнул ей на лестницу взобраться, и сам следком.

Садился народ поверх бревен, места всем не было, поезд провожали сотни отчаявшихся глаз; кто проклинал власти, кто ревел ревмя, иные командовали в лес бежать, чтобы от пожарища скрыться, а кто-то сразу двинулся в сторону пруда.

Тронулся «Старый мерин», забитый под завязку скорость медленно набирал. Устина все крутилась да причитала, по сторонам зыркала. И таки ж не зря. Чуть поодаль от перона стоял ее Митька. Он ревел слегка наклонившись, от плача аж побагровел весь, и крик его криком не назовешь — зашелся, голоса уж нет, только пищит высоко-высоко.

— Митя!.. Митенька! — крикнула она во всю мощь. А потом, зло так на меня посмотрела и добавила:

— Что ж ты, Ирод…

Она стала перебираться к краю сцепа, да по людям не шибко ловко вышло. Один мужик матюгнулся, остальные молча наблюдали. Она кинулась спускаться, а трап-то прибрали и добраться до него уже никак. А поезд, тем часом, уже на полном ходу шел. Она неуклюже повисла, ухватившись за край железного борта, скребя ногами в поисках опоры. Так и не найдя на что стать, девичьи пальцы от бессилия разжались и Устина сорвалась вниз. Подол длинной юбки затянуло меж колес, и метра два или три ее звучно колошматило о шпалы и о железо.

Упало во мне все тогда. Я кинулся следом, спрыгнул прям на ходу, меня сильно крутануло, и я здорово шел по земле еще выстукивая костями. Не чувствовалось ничего тогда — сломано чего или нет, я кое-как поднялся и побрел в сторону пожара. Вот на что не было силы, так это поглядеть в сторону Устины. Не мог! Хотелось одного — сгинуть, пропасть, потонуть в этой огненной глыби, вроде как и не было никакого Клима. Я побрел в самую преисподню. Ветрюган все больше и больше раздувал адские пляски в бору, от дыма уже и чертей видно, а мне одно: сгореть! Ни прощения не надо, ни вернуть все, исправить как-то — сгореть.

На мне горели волосья, одежа, я волком выл. На сколько меня хватило — не помню, помню только, как в грузовике меня везли. В больнице, потом уже, сказали, что я видимо пожар перешел, потому и выжил.

А через время узнал, что поезд пропал тот, выехал на горящий деревянный мост, загорелось всё и люди спрыгивали с поезда, чтобы спастись, а потом он и вовсе в обрыв ухнул.

Курша, до тла сгорела, и грех мой сгорел. Спаслись только несколько душ, и среди них я; обпаленный, покалеченный, но уцелевший. Зачем, только?