«Во сне», Гофер Кира

Интересуясь таким любопытнейшим явлением, как сны, я послушала и почитала множество ученых (и не очень) мужей. Некоторые из них, вскрыв человеческий мозг и разобрав его на детальки и клеточки, смело объявляли, что в картинках, возникающих перед глазами спящего, нет никакой мистики или тайны, что сон — это не более чем бессвязная череда зрительных образов, случайных ассоциаций или запомнившихся впечатлений. Научная позиция обычно холодна и потому остужает волнение, если картинки возникают очень уж пугающие. Но иногда видишь такие сны, где успокоительное воздействие строгих объяснений слабовато. Тогда подступает что-то вроде страха…

Вот я открываю глаза и вижу, что нынешнее место неизвестно мне, но оно не кажется угрожающим. Оно словно бы приветствует меня и открыто дарит понимание, что всё в нем — лишь сон, мираж, видение, что волноваться не о чем. Это приятное понимание, оно в моих снах присутствует часто и защищает от паники, если в картинке возникает для нее повод.

Место хорошее, красивое, уверенное. Много прочных камней и ловких ползучих растений. Похоже на древний город, в который завтра приедут серьезные дяденьки-археологи; сегодня их помощники закончили кое-где очищать скалы от зеленых зарослей, для удобства провели сеть строительных лесов по самым отвесным участкам.

Это скальная бухта. Слева полукруглая каменная стена, высокая. Справа беззвучно шевелится море. На берегу очень много людей. Они тоже шевелятся, если смотреть на них, как на массу. Если на каждого по отдельности — они двигаются.

Женщины очень нарядные, в вечерних платьях, мужчины — в смокингах. Все выглядят блестяще и торжественно.

Над головой моей проносится понимание «Некрасивых сюда не пускают».

Я пытаюсь определить — а какая я? Ведь пустили. На мне хорошая одежда — не вечернее, но нарядное летнее платье и почему-то белые шлепанцы. С плеча свисает на длинном ремешке мужская поясная сумочка, черная, из крепкой кожи. Все это ужасно не подходит друг другу — я понимаю несоответствие на мне и потому начинаю чувствовать несоответствие вокруг меня. Все становится беспокоящим. И волны не шумят, и люди смеются непонятно отчего громко — им ведь не надо заглушать шум волн. И не видно ни одного знакомого лица.

Да, это же сон! Здесь знакомых определяют не по лицам.

И я успокаиваюсь…

Оказывается, всеобщая торжественность не просто так, а по поводу. Нас всех ждет шикарный банкет на освещенном красивыми огнями берегу беззвучного моря. На больших тарелках разложено много обещающего быть вкусным. Но я не сажусь со всеми за стол, мне не хочется даже пытаться найти свободное место среди гудящего и позвякивающего общества. Есть совершенно не хочется. В своих снах я не испытываю голода, поэтому не ем. Здесь без многого можно обойтись — и без еды тоже.

Над головой моей проносится понимание «Где-то здесь есть сцена». Если выйти на нее, то, что бы ты ни делал, все внимание жующих людей приковывается к тебе. Они одобрительно кивают, хвалят, восклицают: «Молодец!» Тех, кто со сцены уходит, потом никто не замечает, с ними не говорят. Но это не презрительное отношение общества к личностям. После посещения этой загадочной сцены происходит некое если не удаление, то расслоение, и одни просто перестают видеть других. Существуют видящие всех, но в такой толпе их очень тяжело отыскать.

Очень хочу найти эту сцену. Мною движет исключительно любопытство. Во-первых, можно никуда не выходить, ни на какую похвалу никакого общества, а только глянуть одним глазком — на саму сцену, на то, как она украшена, кто на ней стоит, кто в очереди на выход, кто ведет списки.

Я принимаюсь бродить среди камней и ползучих растений по свежеструганным доскам и балкам. Поднимаюсь, спускаюсь, поворачиваю — но ничего не удается обнаружить и почему-то совершенно не у кого спросить дорогу, несмотря на то, что людей вокруг толкается много. Я брожу наугад очень долго…

Поиски загадочной сцены решаю прекратить не потому, что устала. Здесь не утомляются, это же сон. Мне просто надоело ходить бесцельно. И еще я понимаю — высматривать то, что не знаешь, как выглядит, трудно и бесцельно тоже.

Разочарованная, я возвращаюсь вниз, в бухту. Море по-прежнему шевелится беззвучно.

Еду со столов унесли, заменили напитками. Я иду вдоль очень длинного стола, за которым сидят очень солидные мужчины. Такие, которые всё знают, всё могут и ничего для них не ново. Перед ними поблескивают красивые бутылки — резной хрусталь, золотые вензеля, бриллиантовые пробки. И знаменитый коричневый напиток.

— Хотите хорошего коньяка? — говорит мне один и протягивает колючий от многочисленных граней бокал. — Боги бы такому позавидовали!

Напиток похож на вчерашнюю заварку, и я, не допив, ставлю бокал на стол.

Солидные мужчины увлечены солидными разговорами. Мое мнение о напитке, которому позавидовали бы их боги, их не интересует, поэтому я его держу за своими зубами, вместе с цепляющимися за них терпкими каплями. Хотя хочется сплюнуть и чистой воды. Возможно, эти люди хотели обратить меня в свою веру о хорошем, но не допустили мысли, что у меня есть язык и им я буду чувствовать вкус.

За одним пустым столом, с большим коньячным бокалом понуро сидит толстый, почти круглый мужчина. Он не участвует в солидных разговорах. И в несолидных — тоже.

Я его не знаю. Или знаю?

Когда я останавливаюсь напротив, он резко вскидывается:

— Почему вы смотрите на меня?

— Вы кто?

— Я был на сцене! — кричит он.

— Вы кто?

Опускает голову. Молчит. Теперь он не просто понурый, а еще и загадочный. А я озадаченная…

Все вокруг меняется, и на этот раз мне удается увидеть перемену блюд, вернее, их исчезновение. Потому что уже окончание банкета.

Люди суетятся, толкают меня со всех сторон, взволнованно и быстро говорят друг с другом — все признаки того, что происходит что-то важное, чего все ждали. Мы самоорганизуемся в длинную очередь, она ведет к спрятавшейся в глубине бухточки стойке регистрации. Я решительно ничего не понимаю и пытаюсь слушать обрывистую речь окружающих. Задать вопрос все так же некому.

Наконец, в толчее добираюсь до стойки. Позади меня сопит понурый толстяк — я поворачиваюсь, хочу спросить его… Из-за его спины мелькает кто-то знакомый, но я не успеваю присмотреться и выяснить, кто же это.

— Вы можете оставить свои личные вещи, деньги, ключи, украшения, — холодно говорит черноволосая женщина за стойкой. — Можете не оставлять, это не имеет значения.

Я смотрю на нее снизу вверх — у нее худое равнодушное лицо. Она кладет передо мной бумажку, выглядящую как случайно постиранная визитка — корявая картонка с размытыми надписями. Сзади давят, сопят. Приходится взять картонку, пусть даже она мне не нравится, и отойти, уступить место.

С другой стороны бухты что-то происходит, тоже важное, но там не толкаются. На короткой и кажущейся ветхой как мир пристани стоит человек и смотрит на очередь, тянущуюся по берегу. Маленькая, когда-то белая, а теперь ужасно обшарпанная, лодка принимает в себя трех пассажиров из очереди. Человека на пристани мне толком не разглядеть, он состоит из размытых линий. Словно бы не состоит.

Все люди в очереди держат на виду в руках такие же стираные картонки, какая есть и у меня. Похоже, что это билеты, однако человек на пристани их не собирает, не надрывает, не проверяет. Сам он не двигается, взгляд его направлен в бухту. В старой лодке сидят трое — но и они ему не интересны, хотя покачиваются на беззвучных волнах совсем рядом и, наверное, ради них он там стоит.

Кто-то меня толкает, я опять отвлекаюсь. Вокруг начинается вокзальная суета, и ни этот, ни следующие рейсы я не могу отследить. Не понимаю, куда уплывает одна лодка, откуда берется другая. Но вижу, что у ветхой пристани всегда покачивается одна, готовая принять на борт следующую троицу.

Толкают под локоть. Я не выдерживаю и резко оборачиваюсь.

Да! Знакомое! Другое, непривычное, но во сне всегда узнаешь своих.

— Юлька! — вскрикиваю я радостно.

— Да-а.

Я хочу вывалить на нее целый ворох накопившихся вопросов — вот, кто всегда разбирался в непонятном! вот, кто смотрел на мир с сакральных и астральных сторон! вот, кто понимает все и повсеместно!

Но не успеваю.

К ней подходит человек, с неясными чертами лица, какие бывают у плохих фотороботов. На нем нет смокинга. В отличие от всех остальных мужчин в бухте, этот одет в футболку и джинсы. Я поворачиваюсь и вижу, что так же одет и стоящий на пристани.

— Вы можете идти, — говорит этот человек Юльке. — Придете позже.

И забирает из ее руки мятую картонку.

Я чувствую, как понурый толстяк подходит ко мне со спины. Я сейчас вдруг все очень хорошо чувствую.

— А мы в приемной, — говорит он. — А она возвращается. А мы — нет.

Над головой проносится понимание…

— Юлька! — кричу я ей, уже уходящей, в спину. — Не бросьте! Позаботьтесь! Не оставьте одного!

Она не оборачивается, потом быстро теряется среди зарослей ползучих растений. Но я точно знаю — знаю, чувствую, верю — она слышит меня. Ведь меня можно заметить, я не была на сцене.

— Не оставляйте одного! — повторяю и добавляю тише: — Ведь он без меня и бутерброд не сделает.

— Глу-упая. Бутербро-од, — голос толстяка тянется почему-то снизу.

Я смотрю вниз. Возле моих ног сидит огромный черный зверь, похожий на раздувшегося кота с большими ушами. Когда он встает и идет к ветхой пристани, то становится больше похожим на мяч на ножках, чем вообще на животное. Я пытаюсь его догнать:

— Вы кто?

В бухте больше никого не осталось, лишь мы с этим ушастым меховым шаром. Юлька — вот, кто мог бы понять суть происходящего и символику вещей! — должна была стать третьей в нашем последнем по очереди рейсе.

Я сажусь в качающуюся лодку. Мне не страшно и не беспокойно. Это же сон. Случаются, конечно, кошмары, но они редки, и я умею не бояться спать.

Человек на ветхой пристани по-прежнему смотрит лишь в бухту, не обращая ни на кого и на ни что внимания. Да, наверное, он смог бы ответить на мои вопросы, но спросить у него я ничего не успеваю — он двинулся прочь. Наверное, над головой его пронеслось понимание обо мне, и он не захотел со мной говорить.

Я смотрю ему в спину, смотрю, как он идет по шаткой пристани к берегу, как плывут линии его размытой фигуры. Потом беру в руки весла. Кому-то надо грести в этой лодке, пусть даже неизвестно куда. У кота нет рук, и он может только сидеть рядом и смотреть или по своим сторонам, или в одном со мной направлении.

Над головой моей проносится понимание «Грести не обязательно». Лодка не нуждается в управлении. Она идет ровно и без усилий со стороны пассажира. Она как бы закреплена на конвейерной ленте или чем-то вроде колеса обозрения, которого самого нельзя обозреть. А весла — просто так.

Многое, что мы делаем, мы делаем без смысла. Мне иногда казалось, что я умею отличать стоящие дела от пустышек. Но вот настало время, и я сама попалась на ничего не значащие движения, желая совершить их просто так.

Осторожно я кладу ненужные весла на борта, бросить их мне кажется некрасивым. Потом протягиваю освободившиеся руки к коту.

Он словно только этого и ждал. Немедленно взбирается ко мне на колени, устраивается, и мы вдвоем молча смотрим на удаляющийся опустевший берег. Старая пристань, одинокая стойка. Мужчины в футболках и женщина с черными волосами куда-то ушли, проносящееся понимание забрали с собой.

Лодка сначала идет прямо, потом тянется вниз. Волны взбираются по лодке, поднимаются по мне. Кромка воды касается моих глаз. Мне не страшно, это лишь сон. Если здесь можно не есть, значит, можно и не дышать.

Черная лапа накрывает мою руку и сжимает ее, не то удерживая, не то поддерживая.

— Вы кто?

Он не отвечает. Море абсолютно и тотально беззвучно — что снаружи, что изнутри.

Еще крепче я стискиваю круглого кота — может быть, если не мне, то ему страшно?

Вокруг нас пока светло. Мы медленно погружаемся, но не видим куда — наши взгляды обращены в другую сторону. Так же, как и при жизни, я не знаю, что впереди за моей спиной.